Адвокат «крымского террориста» Афанасьева: Он понимает, что сейчас — это еще не самое трудное

В одной из колоний Коми уже почти полгода отбывает наказание гражданин Украины Геннадий Афанасьев, осужденный по делу «крымских террористов». Корреспондент «7x7» поговорил с его адвокатом Александром Попковым о том, каковы условия, в которых сейчас находится Афанасьев, и о перспективах российского правового поля в целом.

«В отношении Афанасьева все очень жестко»

— 12 февраля в Сыктывкаре прошло заседание по иску Афанасьева и его матери к ФСИН и Минфину России. Как вы оцениваете ход дела? Есть шанс, что Афанасьева переведут в колонию ближе к Крыму?

— Два момента. Дело имеет несомненную перспективу, связанную с Европейской конвенцией и Европейским судом по правам человека. Подобные прецеденты уже есть. Второй момент: мне очень импонирует Сыктывкарский городской суд. Я больше работаю в Краснодарском крае — сочинские и краснодарские суды, на мой взгляд, разительно отличаются от Сыктывкарского горсуда, хотя есть приятные исключения. Это связано с тем, как судья в Сыктывкаре подходит к решению вопроса — отправлен ряд запросов, запрошено личное дело, например. Боюсь обидеть кого-то из сочинского и краснодарского судов, но у меня к ним критическое отношение. Там бы, полагаю, с закрытыми глазами отказали, — «потому что Афанасьев террорист».

— Когда вы писали исковое заявление, у вас не было надежды на российские суды? С самого начала предполагалось, что решение будет отрицательным и придется обращаться в ЕСПЧ?

— Наша полуликвидированная «Агора» [Ассоциация «Агора» была создана в 2005 года тремя правозащитными организациями. В нее входят более 35 правозащитников], в принципе, к этому склоняется, — в России очень сложно получать судебные решения, которые полностью устраняют нарушения прав. Я в большей степени, чем Эрнест [Эрнест Мезак — юрист, правозащитник, член признанной «иностранным агентом» Коми правозащитной комиссии «Мемориал»] был уверен, что нам откажут и мы сразу пойдем в ЕСПЧ. Такая стратегия у нас сейчас почти по всем делам.

У меня был недавно оправдательный приговор в Краснодарском крае — первый приговор! Немногим адвокатам выпадает такое счастье, когда человека освободили из клетки. Но даже там, понимая, что человек невиновен полностью, — у нас была куча доказательств — мы тоже шли с прицелом на Европейский суд.

— Когда вы в последний раз вы разговаривали с Афанасьевым?

— 11 февраля. Я первый раз посетил ИК-31 в Микуни. Очень интересно меня встретили. В ИК-25 в Верхнем Чове было все попроще, без инцидентов. Там мы с Афанасьевым сидели отдельно, в соседней комнате сидел оперативник. Мы могли обмениваться какими-то документами. Здесь на входе я спросил, можно ли я ему шоколадку передам. Шоколадку — нельзя. Когда вошел, они мне говорят: предъявите документы, которые у вас есть. Я специально не беру с собой папки, сумки, портфели. Просто файлы, в которых лежат документы, чтобы было видно, что больше у меня ничего нет. Нет, говорят, вы нам должны показать все, что у вас написано, мы это читать не будем. У нас был долгий спор, продолжался он минут 10–15. Гену провели, я увидел, что он выглядит нормально. Они выходили куда-то звонили, пригласили майора, потом пришел старший лейтенант — оперативный сотрудник. Они спрашивали, почему я не хочу показать документы, почему так реагирую. Я пошел на принцип: я адвокат, я соблюдаю закон, а они нарушают ряд законов, в том числе — Конституцию. В итоге пришел еще один майор, который меня убеждал, что адвокаты передают «письма-малявы с воли». Я им говорю — если вы меня подозреваете в каком-то преступлении, давайте, объявляйте подозрения, проводите досмотр, обыск в рамках уголовного или административного производства. Я был готов или уйти, или подвергнуться досмотру. Они объяснили, что меня не подозревают, но старший лейтенант Шаинян сказала чудесную фразу: «Понимаем, что у вас там конфиденциальные документы, но мы все равно должны вас досмотреть». Я занял жесткую позицию, стал поднимать скандал, только тогда меня пустили к моему подзащитному по личному распоряжению начальника колонии. На входе стоял один сотрудник, через окошко сидел еще один сотрудник, камеры, микрофоны.

У нас с Геннадием нет каких-то секретных вопросов. Я передаю ему приветы, потому что это единственный способ общаться. Приветы от мамы, потому что она переживает, плачет. Передавал привет от его знакомых, для него это очень важно. От Надежды Савченко привет передал. Сказал, что много людей пишут ему, в том числе незнакомых.

Он сказал, что с середины декабря перестал получать письма. При этом мне незнакомые люди в Facebook пишут, что отправляли ему письма, стихи. Мы не понимаем, с чем это связано. Ему, видимо, обрубили каналы связи. Сотрудники же несколько раз повторили «вдруг вы передадите ему эти письма, малявы». Они на этом зациклены.

Потом у нас был юридический блок. Обсудили с ним действия. У нас сложная ситуация с ЕСПЧ. Есть ряд требований, по которым мы должны предъявить доказательства. Сложно доказать пытки, которые происходили полтора года назад, ничего не зафиксировано. Он сказал о них, когда уже было поздно. У нас зафиксирован единственный синяк, когда его ударили в ростовском СИЗО.

Очень много он рассказывал по поводу своих трудностей. У него проблемы со здоровьем, видимо, заражение крови. Его не лечат. Дали антибиотик, потом через неделю еще две таблетки дали. Понятно, что это не лечение. Антибиотики надо проколоть курсом, чтобы они убили заразу, а так — дали таблетку, инфекция приноровилась, окрепла. Мы с Эрнестом будем как-то реагировать на это, я знаю случаи, когда люди умирали от сепсиса. У Геннадия фурункулы, волдыри вскакивают, сильные боли.

Сейчас он находится на карантине в ИК-31. Пока его переводили, у него прошли несколько обысков, изъяли все продукты, все вещи. Мама передала ему единственную передачу, она со мной советовалась, что можно в эти 20 килограммов вместить. Самое ценное, что она передала, — это мед. Во время последнего обыска у него забрали оставшиеся четыре килограмма меда. Куда они делись — неизвестно. Гена сказал, что процедура такая: они выключают регистраторы, забирают все, потом включают и говорят — ну, приступим, где ваши вещи? И начинают смотреть вещи, которых нет.

— Но ведь это нарушение.

— Конечно. Но его сложно доказывать в системе, где круговая порука. Это не просто нарушение, это подлость со стороны ФСИН.

— В каком он моральном состоянии?

— Вообще, нельзя сказать, что он весельчак, которые не замечает, что происходит. Там очень все в отношении него жестко. Но он шутит при этом.

В Ростове он был очень нервный, а в Коми приехал в состоянии концентрации. Он понимает, что это еще не самое трудное. Держится, но нельзя сказать, что из последних сил. Ему очень важна поддержка, которую оказывают люди, которые пишут. Шутил: «Я не думал, что за подожженную дверь, лезвие в кармане и сим-карту можно угодить в такие условия». Мы говорили с ним о сим-карте, которую у него нашли, после чего перевели в колонию в Микунь.

У них здесь [показывает места на груди] клапан на робе для бирки с названием отряда. И там у него в прошлый раз нашли лезвие. Я считаю, что сотрудник мог засунуть два пальца и вытащить половинку лезвия, которую зажал между пальцев. Я демонстрировал украинским журналистам, как легко это можно сделать. Так можно сделать и с сим-картой. Но в этот раз, сказал Геннадий, сотрудник ничего не засовывал, она была в куртке. Бушлат ночью висит в каптерке, у него туда доступа нет, там он только одевается. Доступ есть у отрядных, завхоза, положить ее мог кто угодно. Поэтому Гена сразу написал заявление в следственный отдел по Сыктывкару. Я с ним согласен. Мы будем помогать в этом расследовании, потому что есть признаки преступлений по статьям 285 и 286 Уголовного кодекса — злоупотребление полномочиями и превышение полномочий. Мы просим возбудить уголовное дело и в рамках проверки получить сведения, что это за сим-карта, кто ее получал, кто по ней разговаривал. Если это Афанасьев, то давайте выясним: может быть, сим-карта на меня зарегистрирована, на маму, на знакомых? Если нет, то, может быть, на ФСИНовцев или ФСБшников?

— Дело по его заявлению возбуждено?

— Он только-только написал заявление. Мы попытаемся дать этому ход. Надо расследовать произвол.

Важная новая деталь, о которой я впервые услышал: мы считали, что ему мстят из-за Сенцова и Кольченко. А Гена сказал, что теперь это еще из-за того, что он очень много жалоб пишет, голодовку объявлял. Горячую пищу не приносят — он пишет жалобу и отправляет ее везде: консулу, в прокуратуру. Не любят тех, кто пишет такие вещи.

— Какие отношения у него с другими осужденными?

— В ИК-31 он сейчас ни с кем не встречается, Гена один в камере. ЕПКТ [Единое помещение камерного типа — тюрьма внутри колонии; обычно ЕПКТ расположены лишь в некоторых учреждениях региональных УФСИН] — это небольшие камеры на 4–6 человек. Само здание неплохое, новое. Там контингент сложный: насильники, террористы, убийцы. К кому он попадет? Он достаточно вменяемый парень, ведет себя достойно, на рожон не лезет. В ИК-25 было не без проблем, но сказал, что хороших людей достаточно много. Причем, говорит, концентрация хороших, порядочных высока.

— Вы сказали, что есть разница между Сыктывкарским городским судом и Краснодарским. Здесь вы были в колониях — в Сыктывкаре и в Микуни. В Краснодарском крае были? Есть разница?

— Отличия есть разительные даже между ИК-25 в Сыктывкаре и ИК-31 в Микуни. По бумажкам, по отношению. Но к адвокатам и в Краснодарском крае, и здесь относятся уважительно, лояльно. Никаких грубостей или пренебрежения нет. В Адлерском суде я могу встретить пренебрежительное отношение ко мне со стороны судьи, секретарей. Был конфликт в ИК-31, о котором я говорил, но он был уважительным, корректным, никто не кричал, все высказывали свою точку зрения, они звонили, пытались вопрос решить. Отличий в системе ФСИН в целом я не вижу, но есть свои мелочи в каждом учреждении. Здесь, например, меня заставили писать заявление, которое я ни разу не писал.

«Мы видим, как постепенно правовое поле схлопывается»

— Расскажите, какие дела вы еще ведете? Я читал, что вы ведете дела, связанные со следственными действиями и обысками в Крыму.

— По Крыму я немного работал, у нас был правозащитный проект. Крым — больное место. На мой субъектный взгляд, там внедряется система кавказского беспредела, когда силовики проводят бессмысленные обыски. Моим подзащитным был правозащитник Эмир Куку, он занимается правами крымско-татарского народа. Один из обысков прошел у него 2015 году. Обыскали и отпустили, пару раз стукнули. Он начал жаловаться. Нормальный парень, не было никаких намеков на то, что он пойдет и взорвет их всех. Он мыслит в правозащитном направлении: есть Европейская Конвенция, я напишу им запрос, они должны дать мне ответ. Это мне импонирует, он не лезет на рожон. Мы написали заявление, что его избили сотрудники ФСБ. Сотрудники ФСБ в ответ на него написали заявление, что они мирно стояли и чинили машину на обочине, проходил мимо Эмир, они спросили, как пройти куда-то, а он начал их бить. Глупость. Здоровые лбы в масках, которых начали бить.

Я вел еще ряд мелких дел. Женщина написала где-то в «Фейсбуке» или во «ВКонтакте», что Крым — это все равно Украина, в отношении нее возбудили дело по 282 или 280 статье. Прекратили по амнистии. Она сама далека от политических кругов, на митинги не ходила. «Диванные войска». И ее за это пытались привлечь к ответственности.

Мне лично, как адвокату правозащитного толка, не нравится, что происходит в Крыму, так как там от правовых методов отклоняются в сторону отдельных обысков. Вчера [11 февраля 2016 года] во время обыска Эмира его жене рассказали, что он террорист. Якобы он своими действиями пособничает настоящим террористам, если бы его не было — не было бы терроризма. Ему предлагали уехать в Украину, но он считает, что ничего незаконного не делает, захотел остаться там.

— Что «Агора» после судебного решения о запрете будет делать? Можно провести аналогию с «Мемориалом», в котором после признания иностранным агентом, люди не разбежались, а продолжили свою работу?

— Конечно. Я не числюсь в «Агоре», у меня свой адвокатский кабинет. Мы просто тесно сотрудничаем с «Агорой». Сейчас я занимаюсь их делами. Их сейчас — через край, и у нас не хватает адвокатов.

В Краснодарском крае есть всего два адвоката, готовых работать по правозащитным делам, я и Марина Дубровина. Мы долго искали других, к нам присоединился адвокат Андрей Сабинин из Ставропольского края. Пытаемся друг другу с делами помогать, но это сложно, у нас кадровый голод.

В Крыму, кроме Крымской полевой миссии, нет нормальных правозащитных организаций. Там нет ОНК, чтобы к арестованным или осужденным людям зашел хоть кто-то. Я там встречался с адвокатом, с которым мы не нашли общего языке. Он защищал татарина, который был 26 февраля [26 февраля 2014 года в Симферополе произошли столкновения между пророссийскими активистами и крымскими татарами] около здания Верховного Совета в толпе на крымско-татарской стороне, на украинской, грубо говоря. А адвокат принимал участие в этих событиях на русской стороне. Я говорю ему — а как же конфликт интересов? Он: «Буду его честно защищать». Даже если так, но если ты предлагаешь сделку со следствием... Я бы не смог.

В Крыму знаю только одного адвоката, который защищает людей, обвиняемых в терроризме. Он уже не справляется, с этим большая проблема. Боюсь, что эта тенденция будет расходиться по России.

— Есть какие-то подтверждения или это догадка?

— Мы видим, как постепенно правовое поле схлопывается. Два года назад мы обсуждали в «Агоре», выйдет или не выйдет Россия из Совета Европы и что мы будет делать в этом случае. Мы считали, что такого быть не может. Сейчас разговоры об этом ведутся всерьез. Россия может вылететь из Совета Европы, а у нас из-за сужения юридического правого поля в стране почти все дела заточены под Европейский суд.

Вот я сейчас занимаюсь делом эколога Бриниха из Майкопа. Смешное дело. Он написал статью про свиноводство, а перед этим пытался провести митинг. Из-за этой попытки оформили прослушку его телефона и чтение почты — совершенно незаконно, как мы считаем. Потом он написал статью про свиней о том, что в аулах стоит вонь несусветная. Это критическая статья в адрес адыгейцев, которые там проживают. Хотя там и русские, и украинцы есть. Его за это стали привлекать к экстремизму, провели экспертизу о разжигании розни. Привели двух адыгов, которые сказали, что Бриних все правильно написал. Но прокурор сказал, что у них нет лингвистического образования, значит, они не могут понимать, где рознь разжигается, а где нет. Эта аргументация на уровне «садись, сам дурак». Мы видим по поведению судьи и прокуроров, к чему дело идет. В деле замешано ФСБ, прокуроры настаивают, а эколог всех задолбал, везде пишет и лезет. Поэтому — давайте его осудим, может быть, он притихнет, как Витишко. Вот поэтому мы уже сейчас работаем на Европейский суд.

Но до ЕСПЧ мы доходим не всегда. Мы защищали журналиста из Сочи, которому подкинули полицейские наркоту в машину, «спайс». Причем человек даже не курит, никогда не употреблял наркотики. Там был сильный нажим, поскольку он всех достал в городе. Мы готовили кейс в Европейский суд. Но сочинская прокуратура повела себя хорошо, потому что профессиональное журналистское сообщество защищало своего, много было внимания со стороны прессы. Они пытались добыть доказательства не поддельные, а действительные. Мы проводили ряд экспертиз, четыре раза дело возвращалось следствию. С каждой экспертизой мы набирали в нашу пользу очки. В итоге посыпался последний свидетель, который дал показания о том, что он видел, как журналист вечером пересыпал какие-то наркотики из одного пакетика в другой пакетик. Мы с прицелом на ЕСПЧ подавали ходатайства, они их отклоняли, а прокуратура их реализовывала. Мы думали, что сделаем какой-то задел в ЕСПЧ, а в итоге получилось, что мы разбили это дело. Мы запросили биллинг [определение местоположения по сигналу мобильного телефона] этого свидетеля. Он находился в это время в другом месте, получилось красочно.

Так что мы предпринимаем меры и в наших судах. Иногда получается, но все меньше и меньше остается шансов, потому что суды закрывают глаза.