На стыке фотографии и этнографии. Японский фотограф Икуру Куваджима — о проектах в Коми и Марий Эл

Японский фотограф Икуру Куваджима этой зимой приезжал в Воркуту, чтобы снять проект о детях оленеводов, которые живут в специализированном интернате. На зиму ненцы могут оставить там детей, которые пережидают самые холодные месяцы, а заодно учатся и знакомятся с современным миром. До этого Икуру несколько раз приезжал в Марий Эл, чтобы сделать фотопроект про язычников, быт луговых мари и леса Поволжья. Сейчас Икуру ищет темы для новых серий. Для этого он приехал через Киров в Сыктывкар, где стал знакомиться с бытом коми народа. Журналист «7x7» задал ему несколько вопросов о том, почему он живет и снимает в России.

Икуру не похож на японца. Он бегло говорит по-русски, ведет себя раскованно и даже шутит по-русски. Хотя сам он не считает это достижением. Скорее закономерным итогом, так как он прожил на постсоветском пространстве уже семь лет.

Икуру родился недалеко от Токио в городе Хитачинака, но вырос в городе Тибо. В 19 лет переехал учиться в Америку, так как жизнь в Японии ему не очень нравилась. «Там не очень свободно, люди коллективные. Там сложнее высказывать свое мнение, заниматься тем, чем ты хочешь. Закон не запрещает, но общество отталкивает таких людей. Мне не очень понравилось», — сказал Икуру.

Четыре года он учился на журналиста в университете Миссури, однако потом переехал в Румынию. Там дешевле. Чуть позже вновь сменил страну: сначала жил в Казахстане, а потом в Кыргызстане. Четыре года назад переехал в Казань, где продолжил учебу. Однако теперь он исследует быт малых народов России.

 

 

Ненцы в Воркуте и амбивалентность быта

— Предлагаю начать беседу с твоего последнего проекта — съемки детей ненцев в Воркуте. Там есть специальный интернат, в котором оленеводы могут оставить детей на зиму. Почему ты выбрал эту тему?

— Мне интересно бывать в разных местах. Я слышал, что в Воркуте есть ненцы, кочевники. Я два раза туда ездил. Первый раз прошлой зимой. Тогда я и нашел интернат, где живут и учатся дети ненцев. Мне рассказывали, что там интересный интерьер. Внутри здания есть небольшой чум, висят орнаменты. Я как раз искал что-то новое, потому что много иностранцев приезжают на север и снимают ненцев в тундре с оленями. Это, конечно, интересно, но это уже столько раз снимали [улыбается]. Может быть, в какой-то степени это создает стереотип о ненцах: вот они скачут в тундре... Красиво, экзотика. Но я подумал: «Зачем это опять снимать?». Тем более сейчас все меняется — глобализм, модернизация. Поэтому я хотел работать с темой изменения быта народа. Но в первый мой приезд у меня не было разрешения на съемку. Поэтому я приехал второй раз [разрешение подписал министр образования Коми Владимир Шарков].

 

 

— Твои снимки из интерната необычные. Ты используешь белый фон, но при этом видно и то, что за фоном.

— Это постановочные портреты. Я действительно использовал белый фон... Это немного трудно объяснить [хоть Икуру и говорит по-русски бегло, иногда в беседе он делает паузу, чтобы сформулировать мысль]. Когда люди слышат про ненцев, они представляют, что ненцы живут в тундре, надевают оленьи шкуры, скачут на оленях. На самом деле, это уже не совсем так. У них достаточно современный образ жизни. Но, тем не менее, они хотят сохранить свою культуру. Они действительно живут в тундре так, как и предки. И это промежуточное время, время перемен. Есть конфликт между традиционным образом жизни и современным. Я его и хотел показать. Показать амбивалентность быта. Поэтому я и выбрал белый фон, на котором есть ребенок в обычной одежде. И хоть интерьер сзади современный, в нем есть чумы и орнаменты. Тут разные слои реальности. Именно это я и хотел показать в одной фотографии. А еще я сканировал детские рисунки. Это тоже показывает конфликт в современном мире: они скучают по тундре, постоянно рисуют чумы, оленей, но и вертолет. Когда они уезжают из тундры в интернат, прилетает вертолет. Для них это очень важное событие. Они живут в интернате, оседлой жизнью, но они скучают по тундре.

— Я понимаю, что у тебя было немного времени, чтобы понаблюдать за ними, но все же... В том, что современная жизнь входит в их традиционный уклад, больше положительных вещей или это разрушительная сила?

 

 

— Я не хочу судить. Я просто показываю то, что там происходит. Это сложный вопрос. В тундре порой 40 градусов мороза, поэтому некоторые хотят жить в теплом доме. После школы есть выбор: вернуться в тундру или поступить в обычную школу. Большинство возвращаются. Я думаю, то, что у них есть выбор, это хорошо. Я этим проектом хотел задавать вопрос. В журналистике часто упрощают происходящее, дают упрощенный ответ — это хорошо или плохо. Мне это не нравится. Мне нравится, когда журналист задает вопрос, чтобы читатели думали. Мир очень сложный и неоднозначный. И я для этого проекта выбрал такой подход.

— Твои фотографии видели сотрудники интерната?

— Да. Реакция была. Они не сказали, хорошо это или плохо [улыбается]. Просто эти снимки необычные. Это не негативные фотографии, они просто не похожи на то, что они видели до этого.

— Несколько фотографий из серии напечатал японский общественно-политический журнал. Как они туда попали?

 

 

— Раньше в этом журнале публиковали более репортажные фотографии, а теперь они меняются. Они искали что-то новое. Японцев интересуют северные народы, они ищут что-то общее. И эта тема привлекла их внимание.

— Были отзывы?

— В журнале говорили, что были хорошие отзывы, но я не проверял. Об этом узнал мой дядя, которому 80 лет. Он посмотрел его, но ничего не понял [смеется]. Он тогда спрашивал: «А тебе вообще интересно ЭТИМ заниматься?»

— Ты говорил, что планируешь опубликовать отдельную книгу со снимками из воркутинского интерната. Какой она будет?

 

 

— Я сам сделал эту книгу, сам верстал. Структура такая: с одной стороны фотография (портреты и объекты), а на другой стороне — рисунки детей и архивные фотографии. Я ездил в Вену и показывал там книгу в издательстве. Ее там согласились напечатать.

 

 

В Марий Эл — там тишина

— Один из первых крупных проектов в России — серия «Марийские боги» про язычников, которые живут в Марий Эл. Как ты нашел эту тему?

— Я живу в Казани, и Марий Эл достаточно близко. Марийцы — это полуязычники, финно-угорский народ, живут в лесах, близко к природе. Я приезжал, подружился с местными. Они добрые, открытые люди. Они много рассказывали про язычество, колдовство — немного странные вещи. Там я старался находить и снимать малоизвестные детали и личные переживания.

— Как ты находил героев? Судя по фотографиям, они легко шли на контакт...

— Я специально приезжал во время праздников или во время обряда, когда они сами надевали костюмы. В деревнях все друг друга знают, контакты не сложно было найти.

— На этих снимках не очень много людей. Больше объектов. Почему?

 

 

— Тема такая. В язычестве считается, что в камне, или дереве, или другом объекте есть дух. Как будто они живые. Поэтому объекты — это символы. Поэтому я снимал разные объекты, даже мертвых птиц. Я хотел передать пространство, там почти людей нет. Там тишина [улыбается].

— Эту серию опубликовал сайт colta.ru. Каким образом эта серия туда попала? [в описании проекта сказано: «Во времена Российской империи они крестились в православие — однако многие из них, особенно жители деревень, и по сегодняшний день соблюдают языческие ритуалы. Марийские деревни, окруженные дремучими лесами, похожи на русские, но там чувствуется неуловимая, сверхъестественная аура — как будто бы в них до сих пор живут древние обряды и легенды. Я бывал в марийском лесу, который местные называют «Марий чодыра», слушал, как ветер колышет березовые ветви, и вспоминал наводящие страхи рассказы жителей о колдовстве. В этом фотопроекте я хотел запечатлеть невидимую сторону марийских деревень и лесов — мои ощущения и переживания, затуманенные странными и загадочными местными историями и ритуалами»].

— Просто я лично знаю редактора. Сергей Новиков [фотодиректор colta.ru] публиковал мои фотографии из Средней Азии года три назад. А потом я показал ему фотографии из Марий Эл, и он взял их.

— Сколько по времени ты снимал эту серию?

— Я закончил этот проект в январе этого года. Я в основном снимал в деревнях Моркинского, Мари-Турекского и Новоторъялского районов. Там есть и русские, и татары, но там живут луговые мари. Они там сохранили традиции, большинство говорит на марийском языке. В Марий Эл я начал снимать осенью в 2013 году. Потом ездил раз 10-12. В основном, осенью и зимой. Летом снимал мало, потому что уже свет другой, поэтому не включил эти фотографии в итоги.

 

 

— Недавно вышел фильм «Небесные жены луговых мари». Образы, которые показаны там и у тебя, отличаются?

— Этот фильм – более авторская интерпретация, художественное произведение. Многое было выдумано. В моем проекте все было выдуманности. Может быть, я немного воссоздал антураж. Но я, в принципе, ничего нового не придумывал. А я старался, чтобы фотографии больше совпадали с реальностью. Я брал интервью, исследовал, собирал информацию и хотел, чтобы это совпадало.

 

 

В Обломове есть немного дзен-буддизма

— Пока мы говорим с тобой, я понял, что ты уже давно не японец. Ты русский. Мало того, что ты мыслишь по-русски, ты даже шутишь по-русски.

— Просто я живу в русскоязычных странах семь лет. И постоянно говорю, читаю и пишу на русском. Японцев очень мало в русскоязычных странах, они в Москве или Питере. Но я не сталкивался с японцами, и сам очень редко езжу домой. Да и раньше я был более замкнутым, интровертом. В России я стал экстравертом. Больше общаюсь, причем на русском языке. Наверноe, поэтому. Еще четыре года я жил в Америке, и там у меня был какой-то комплекс из-за того, что я вообще не говорил по-английски. Мне было сложно понимать, и поэтому я намеренно стал заставлять себя думать только на английском и перестать думать на японском. Я перестал слышать японский язык, музыку только на английском. Потом я переехал в Румынию, потом в Россию и вообще стал редко думать на японском. Думаю, только иногда, но потом все равно переключаюсь на русский. Конечно, с акцентом.

— А ты хотел бы быть русским? То есть не родиться здесь, а связать свою жизнь с Россией?

— Думаю, полностью стать русским невозможно. Я и не хочу полностью изменить свою идентичность. У меня есть акцент, но, с другой стороны, это сохраняет мою идентичность. И внешне я не очень похож на русского. Но мне нравится говорить и читать на русском. Однако и забыть родной японский я не хочу. На японском я тоже читаю. Но мне не очень нравится современный японский язык. Он звучит как-то не очень красиво, хотя на нем я не умею говорить очень правильно. Это парадокс. Мне нравится литературный японский, а живой сейчас очень меняется. Япония — страна, которую очень захватил капитализм, и люди стали очень прагматичными. Много проектов, многих эта система заставляет думать о деньгах. Меня это сильно смущает. Все это влияет на язык, литературу, искусство. Поэтому меня не смущает то, что современный японский я практически не слышу. С другой стороны, читать интересно, и читать я люблю.

 

 

— У тебя в рюкзаке книга «Обломов». Ее герой — некий потерянный человек, лентяй, который не реализовал свои возможности. Почему «Обломов»? Ты в некоторой степени проводишь параллель?

— Это случайно. Мне эту книгу посоветовал приятель, фотограф из Екатеринбурга. Он говорит, что, если хочешь понимать русский менталитет, читай эту книгу. Еще я был в Ульяновске, и мне там рассказывали, что автор — Гончаров — оттуда. Прочитал половину.

— И что скажешь? Мы, русские, похожи на Обломова?

— Разные бывают люди, хотя чем-то все-таки похожи. Какие-то похожи на него. Мне нравится это чем-то. В современном мире в Японии все слишком быстро, и они не останавливаются. Система заставляет их думать только о карьере и деньгах. А я иногда думаю: «Зачем?». Раньше я находился в таком же обществе в Америке, где люди работают так же быстро, постоянно заняты. Хороший пример в журналистике. Люди начинают с журналистики, чтобы сначала делать что-то хорошее для общества. А потом столько конкуренции, зависти, проблем с деньгами, и они начинают немного забывать первый мотив своей работы. То есть хотели сделать что-то позитивное, а потом это превращается во что-то другое. Делали для других людей, а потом почему-то начинают для себя. Чтобы стать успешными, знаменитыми, подниматься по карьерой лестнице. Потом в процессе начинают давить и кидать других людей. Я снимал такой пример, видел таких людей, и это одна из причин, почему я ушел из журналистики. Мне кажется, так происходит вообще во всех сферах. А Обломов просто не хочет заниматься ничем [смеется]. С другой стороны, это немного даже похоже на дзэн-буддизм.

— Ну, если в буддизме это философия, то здесь это просто лень.

— Не знаю. Я, во-первых, еще не дочитал. В Обломове, может, тоже есть какая-то прелесть.

 

 

— Насколько ты комфортно и свободно ощущаешь себя в разных городах России в общении с людьми? Насколько по-доброму они к тебе относятся, нет ли какого-то резкого отношения?

— К сожалению, я думаю, что расизм все-таки существует везде — в любой стране, в любом городе. Это просто такие люди. Относительно России, здесь все гораздо лучше, чем в странах, где я бывал.

— Почему?

— Во-первых, я был в Восточной Европе и жил в Америке, где очень мало азиатов. А внешность очень большую роль играет. В России азиатов очень много. В Поволжье, в Москве. Специально на меня никто не смотрит, как будто я кто-то чужой или экзотика. Мне это нравится. Конечно, в России есть некоторая неполиткорректность, но это есть не только в России. В Восточной Европе это тоже часто бывает. Но, с другой стороны, люди достаточно открытые, и, быть может, они шутят недостаточно политкорректно, но с ними дружить на самом деле как-то проще. В России есть понятия «гость», «иностранец».

 

«Я немного аполитичен, но происходящее меня огорчает»

— Если бы ты приехал и сказал, что ты из Таджикистана, то к тебе было бы одно отношение. Ты приезжаешь и говоришь ты из Японии, и отношение совершенно другое.

— Да, это я, конечно, знаю. Иногда меня пытают — приехал ли я из Средней Азии или из Китая. Но Россия в этом вопросе, по сравнению со многими другими странами, более цивилизованная. На самом деле сами таджики — расисты. В Америке, например, есть расизм. Там почему-то люди думают, что ты всегда должен говорить по-английски по умолчанию. Молодые люди иногда издеваются над иностранцами, которые плохо говорят по-английски. Такие вещи везде происходят. В России и постсоветском пространстве большой плюс, что я японец. С другой стороны, меня раздражает, когда люди начинают ко мне лучше относиться, когда я говорю, что я — японец. Это какая-то ерунда.

— За последние полтора года после известных событий — Крыма и всего остального — тебе стало проще или сложнее здесь жить?

— Мне кажется, это большой роли не играет. Конечно, это трагедия, но живешь в России и понимаешь, что отношения не поменялись.

— Многие русские говорят о том, что напряжение возникает даже в семьях, потому что появилась большая поляризация мнений: либо «да», либо «нет», либо белое, либо черное. Посередине диалога не существует, поэтому все начинают ругаться, обсуждая эти события. И очень много напряжения. Ты это чувствуешь?

 

 

— Чувствую, и это все очень печально. Но я считаю, что политика очень похожа на религию, и очень сложно убедить в чем-то других. Зависит еще и от тех, с кем общаешься. Но я сам немного аполитичен. И у меня есть убеждение, что ты никогда не знаешь, что происходит на самом деле. Меня это, конечно, немного интересует, но все-таки я не гражданин России, сами граждане должны нести ответственность за свои проблемы. Я не готов лезть и участвовать в таких вещах. Конечно, меня это все огорчает. С другой стороны, я жил в Америке, когда они начали бомбить Ирак… Это все печально.

 

Отложить фотоаппарат и подумать

— Ты амбициозный автор? То есть ты в большей степени снимаешь для себя, чтобы выпустить книгу или тебе важно, чтобы отправлять фотографии на World Press Photo, на другие конкурсы?

 

 

— Мне кажется, самое важное, что у тебя есть время и еще деньги, чтобы жить и заниматься тем, что тебе нравится. А больше ничего и не надо. Признание меня не особо интересует, хоть я и достаточно часто отправляю свои фотографии на конкурсы. Но мне важнее делать то, что мне нравится и быть независимым. Раньше я пытался фотографией зарабатывать, но через какое-то время понял, что если слишком много об этом думаешь, работа страдает, и ты выбираешь конъюнктурный подход. И подсознательно это влияет на то, как ты занимаешься своим творчеством. Я не готов полностью отделяться от общества, конечно. Но для меня достаточно важно держать дистанцию. Раньше я делал больше проектов, которые покупали, но было меньше удовольствия, и возникал вопрос — зачем? Теперь я меньше тороплюсь, выбираю темы, когда можно отложить фотоаппарат и подумать. И быть более честным к себе.

— Если будет совсем плохо и не будет денег, согласишься снимать свадьбу?

— Нет. Я готов работать переводчиком. Тот путь, что ты назвал, я стараюсь обойти. Может быть, если снимать раз в месяц, но этого не очень хочется.

— Понятно, если ты амбициозный фотограф или почти журналист, то снимаешь, что ты снимаешь или едешь в горячие точки. Менее амбициозные ребята из Сыктывкара, например, днем работают и снимают репортажи, а вечером свадьбы. Параллельно делают проекты, потому что у них другого выхода нет. Однако для некоторых принципиально — свадьбы не снимать.

— Просто мне больше нравится заниматься переводами. И я уже не фотожурналист, я поменял профессию и сейчас этим не занимаюсь. Хочется развиваться, и я в процессе.

— Я пытаюсь понять, почему ты так симпатизируешь России, в которой сейчас в известной степени ограничивают свободу. Ты жил в Америке и видел, как там развито современное искусство. И какой это механизм для снижения ксенофобии. То есть человек видит что-то новое, привыкает к нему и начинает относиться к этому чуть-чуть спокойнее. Здесь у нас чуть ли не войну объявили. Говорят, что все это плохо и нам не нужно.

— Раньше по работе я больше занимался таким западным репортажем. Я снимал в Восточной Европе, России, Украине. Местным никогда не нравится, когда ты снимаешь, когда тебя снимает западный фотограф. Я не фотограф, который снимает какие-то трагические вещи. Тут есть проблема, которую трудно исправить: количество информации, которую получают зрители, ограничено. А информацию с фотографии, которую получает западный зритель про Россию, Украину, Восточную Европу — всегда негативная. Причем фотограф сам немного все драматизирует. С другой стороны, россияне смотрят то же самое про Африку. И это проблема. Тут возникает вопрос — зачем фотографу добавлять похожие истории в западные СМИ? Я как японский зритель все это понял. И на самом деле все не так плохо, и даже лучше, чем в той же Америке. Разница между представлением и моим первым опытом была очень большой. На самом деле я увидел больше позитива. Может быть, эта разница и есть причина того, что я симпатизирую России и Восточной Европе.

 

 

Сайт фотографа

---

Реклама:

Какая девушка не мечтает о профессиональной фотосессии. Заказать услуги профессионального фотографа
можно тут. Вас ждут прекрасные фотографии уже на следующий день.

---