Алексей Расходчиков: «Я собираюсь влиться в работу с новыми силами и с новой злобой, которую я получил в заключении»

10 октября закончился срок у Алексея Расходчикова, который провел восемь месяцев в тюремном заключении якобы за нападение на сотрудника полиции. Сам Алексей утверждает, что он этого не делал. Напротив, это полицейские напали на него. Корреспондент «7x7» встретился с освободившимся мурманчанином, чтобы узнать, как тюремное заключение повлияло на его отношение к тем событиям, на происходящее в мире и про планы на будущее.

 

— Привет, Лёша! Рады видеть тебя на свободе здоровым и улыбающимся. Для начала хочется вернуться к событиям у «Волны» и узнать, как ты оцениваешь действия полицейских в той ситуации, свои действия? Хотел бы ты что-то сделать по-другому? Ты переосмысливал эти события?

— Да, конечно, я переосмысливал эти события. Не могу сказать, что в чем-то я поступил бы иначе. Я до сих пор уверен, что сотрудники действовали неправомерно. Они проявили насилие, и, возможно, это громко будет сказано, но я проявил свой гражданский долг, привлекая к этому внимание. Я, конечно, понимаю, что, возможно, не акцентируй я на это внимание, история могла бы закончиться иначе, но, несмотря на это, я ни о чем не жалею. Я считаю, что важно говорить о преступлениях власти, это одно из орудий борьбы, это легитимное орудие пока что; говоря правду и обликая преступления полицейского государства, мы делаем большой вклад в борьбу с ним.

— Как думаешь, потерпевший полицейский Елисеев жалеет обо всех этих событиях, о том, как он поступил?

— Я не думаю, что он жалеет. Это вообще большой вопрос о наличии совести у сотрудников полиции.

 

— Но по его поведению на судебных заседаниях могло показаться, что ему стыдно, у него постоянно глаза были в пол.

— Мне кажется, ему неприятна была сама ситуация, он чувствовал себя некомфортно. Но я не думаю, что он чувствует угрызения совести, он не поддержал мое прошение об УДО. При этом говорилось, что раз я не писал ему письма, значит, я не раскаиваюсь. То есть он считает себя правым, и я не думаю, что муки совести его заботят.

— А как ты оцениваешь судебный процесс?

 

— Ну, это все фарс на самом деле. Игнорировались нарушения во время самого расследования, не достаточное внимание уделялось уликам и доказательствам со стороны защиты. Собственно, я догадывался о подобном исходе и, в принципе, вполне его допускал. Я не могу сказать, что решение суда меня удивило.

— Но на последнем заседании, где был вынесен приговор, казалось, что ты не был готов к этому, ты даже не взял вещи с собой.

— Вещи я не взял, потому что не хотелось готовиться к тюрьме, но морально я был готов.

— А как ты готовился морально?

— Я не могу дать совет, как подготовиться к тюрьме. Но быть готовым — это не значит готовиться, просто для меня это не стало шоком.

— Ну и раз уж мы плавно подошли к тюрьме, хочется узнать твою оценку исправительных учреждений. Ты побывал в СИЗО-1, ПФРСИ (Помещение, действующее в режиме следственного изолятора) и ИК-20. Если сравнивать три этих учреждения, где было хуже или лучше, где, может быть, ты замечал нарушения прав человека или произвол сотрудников? Отличались ли они чем-то?

 

— Отличий там, на самом деле, там мало, но я не знаю, насколько их можно сравнивать, ведь исправительная колония и СИЗО или ПФРСИ это все-таки разные структуры. По поводу нарушений прав человека, я не могу сказать, что я был свидетелем каких-либо вопиющих нарушений прав этого самого человека. Скорее, наблюдалось обычное равнодушие, которое свойственно всем чиновникам, начиная от «Почты России».

— Лишь бы не переработать…

 

— Да, лишь бы не переработать, не перенапрячься, незаинтересованное отношение к работе. Хотя я не понимаю, как к такой работе можно заинтересованно относиться.

— Были ли какие-то сотрудники, которые тебя удивили? Поведение которых сильно отличалось на общем плане?

— Нет.

— А что-нибудь в тюрьме тебя вообще удивило?

— Тяжело выделить что-то конкретное, так как тюремное заключение это нечто такое, к чему изначально не готов, и сам процесс привыкания к новому быту.

— Понятно, что все совсем поменялось. Но, может, ты все-таки можешь назвать какие-то конкретные вещи, которые сильно мешали.

— Я не могу сказать, что условия содержания были какие-то неприемлемые…

— Что, нормально было, что ли?!

 

— Ну не то что нормально, но я понимал, что я в тюрьме нахожусь, и круто здесь не будет. Я могу сказать, что я не испытывал страдания или переживания по поводу того, что баня раз в неделю или еда невкусная и не по вегану. Я это понимал и принимал, и как-то не особо парился по этому поводу. Я считаю, что это защитная реакция психики, что ты не переживаешь по поводу проблем, которые ты не можешь изменить, а просто принимаешь их как данность и учишься жить в новых условиях.

— Было ли что-нибудь, по поводу чего ты все-таки переживал?

— Естественно, это недостаток общения с друзьями и близкими, скучал по всем.

— А какие были отношения с заключенными? Какой у тебя сложился образ заключенного?

 

— Могу сказать, что на ПФРСИ взаимоотношения с заключенными были вполне дружественные, я бы даже сказал приятные. Ощущалась взаимная поддержка. Я это обуславливаю тем, что это был закрытый коллектив не более шести человек, и не было никакого влияния из вне. То есть люди в этом помещении строили взаимоотношения, исходя из того, что они имеют и что каждый человек из себя представляет. Там были более естественные, более здоровые отношения.

— А в самой колонии?

— Даже не знаю, как описать вкратце ситуацию в колонии. Думаю, ни для кого не секрет, что в колониях существует жесткая кастовая система, распространена криминальная субкультура, и представители этой субкультуры являют собой вторую власть в колонии, то есть они определяют, кто, чем занимается, контролируют социальные и денежные отношения. По сути, это такой же репрессивный орган, только созданный не властью, а самими заключенными. Это сообщество, основанное на подчинении, принуждении, пытках, подавлении воли и инакомыслия и так далее.

— Как ты думаешь, почему они это делают?

— У меня есть такое мнение, что в колонию попадают, так сказать, не самые лучшие представители социума…

— Но ведь по-разному бывает.

 

— Да, бывает, но надо понимать, что люди, которые сидят в колонии, хотят сидеть в колонии, им нравится эта преступная романтика. Тюрьма у них в голове, а не снаружи, и она у них появилась задолго до того, как они туда попали. Это люди, в большинстве своем, которые не смогли состояться в жизни. У них самое большое достижение — это то, что они сели в тюрьму, и за счет этого они пытаются себя реализовать. Они следуют этому кодексу поведения, устраивают свою иерархию и реализуют себя единственным доступным способом. Вот и все.

— То есть есть еще проблема в социализации, ведь исправительная система должна не только изолировать преступника, но и заниматься его дальнейшей социализацией, это происходит?

— Нет. По-моему, эти учреждения называются исправительными в следствии жесткой иронии, и это понимают все, включая сотрудников колонии. Поэтому о каком-то исправлении и ресоциализации вообще не может идти речи в тюрьме. Попав в тюрьму, человек может стать хуже, и если человеку удается выйти из колонии и вернуться к, скажем так, нормальной жизни, это заслуга не колонии. Это результат огромной личностной работы, которую человек сам проделал, потому что там не то что нет реабилитации, там приходится сопротивляться деградации.

— Как с этим можно бороться? Я знаю, что ты сомневаешься в необходимости тюрем вообще. Но когда ты пообщался с этим контингентом людей, как ты думаешь, над чем нужно работать?

 

— Тюрьма, в принципе, в моем идеалистическом понимании не нужна в принципе как идея. Более того, та тюрьма, которая существует в современной российской реальности, она не справляется со своими функциями, хотя и функции эти сомнительны. Она, наоборот, способствует распространению в обществе криминальной субкультуры, агрессивного поведения и так далее. Я еще раз повторюсь, что никакого исправления в тюрьмах нет и в данных условиях быть не может.

— Тогда как, по-твоему, должна происходить изоляция людей, представляющих опасность для общества?

— Никакая изоляция не может повлиять благотворно на человека. Любая изоляция ведет к отделению человека от общества, к его исключению из него. Я не могу сейчас сказать, как должны решаться вопросы перевоспитания или предотвращения преступлений. Это широкие и глубокие темы, которые требуют длительного исследования и обсуждения. Но я могу сказать совершенно точно, что современная система неэффективна и бесчеловечна и совершенно не соответствует тем требованиям, которые общество перед ней ставит.

— Хорошо… То есть плохо, конечно, но пойдем дальше. Я так понимаю, недостаток общения ты заполнял книгами…

— Книгами и перепиской.

— Да, есть с этим какие-то проблемы?

— Во-первых, письма идут довольно долго, но все-таки они доходят, и не понятно, по чьей вине это происходит.

— А книги как?

 

— Существует тюремная библиотека, но ее содержание оставляет желать лучшего. Хотя все же там удавалось найти стоящие и интересные произведения, к моему удивлению. Ну и разрешается получать книги с воли в неограниченном количестве. Собственно, это и спасает.

— Можешь посоветовать какую-то книгу заключенным?

— Я так даже сразу не скажу… Я очень хотел прочитать, но мне не удалось, «Заводной апельсин» Энтони Берджеса.

— А ты читал какие-то книги вновь? Было ли какое-то новое понимание, осмысление?

— Я перечитывал «Махно» Веллера. Ничего нового там не открыл. Было еще что-то, но я бы не сказал, что какие-то новые переживания появились.

— Как ты еще связывался внешним миром, как получал новости? Что больше всего поразило?

— Новости я получал посредством радио, в основном. Мои друзья мне присылали какие-то новости, выдержки из статей. Это очевидно, что самое важное событие последнего времени — это война на Украине. Я до сих пор не обзавелся личным мнением на этот счет, так как я понимаю, что та пропаганда, которая лилась через радиоэфир, те статьи, которые были написаны в газетах, — это одна сторона медали. Я дал себе установку пока воздерживаться от оценки этих событий, пока я не получу доступ к более широким каналам информации. Сейчас я более подробно пытаюсь вникнуть в эту ситуацию.

— А как в колонии заключенные реагировали на все эти события?

 

— Ну что? «Крым наш!» Всем нравится, все хотят Крым! Чуваки сидят по 5-10 лет. Во, говорят: «Крым наш!».

— А вообще тюрьма повлияла на твои убеждения, на твое состояние?

— Безусловно, поменяла. Но не в том плане, что я как-то отступился или пересмотрел свои убеждения. Скорее, этот переломный момент послужил для меня индикатором, что мой жизненный путь выбран, и тюремное заключение дало понимание, как далеко я готов в нем зайти…

— Радикализировался?

— Да, я стал более радикален во взглядах…

— Ненасильственных?

 

—  Нет, пацифистом я не стал. Сейчас, кстати, читаю книжку о том, как ненасилие помогает государству.

— А радикализировался для чего? Каких изменений хочешь добиться, в каком направлении после тюрьмы хочешь работать? Например, если сравнивать с Pussy Riot, которые открыли «Зону права», появилось ли у тебя желание работать с тюрьмами?

— Нет, с тюрьмами работать я не хочу по той простой причине, что я не вижу возможности изменения этой системы в реформации.

— Оптимизируя, только помогаешь.

— Да, верно. По сути, легальные способы взаимодействия с тюрьмами, если задуматься, тоже служат делу лишения человека свободы. И я говорю, что любая изоляция калечит человека, и на самом деле улучшать условия содержания, это не значит восставать против системы.

— Тогда перейдем к общественным наблюдательным комиссиям. Как ты оцениваешь работу ОНК? Помогали ли тебе их посещения?

 

— Посещения помогали в первую очередь морально, потому что я лично знаком со многими членами ОНК, многие из них являются моими друзьями или соратниками. На самом деле, это очень круто для заключенного, когда его посещают не просто правозащитники, а твои товарищи по борьбе, и ты понимаешь, что для их солидарности нет ни тюрем, ни границ. А говоря об эффективности ОНК, действительно, начальство колоний и СИЗО жутко боится этих комиссий. Они к ним готовятся, очень серьезно к ним относятся. Но я не очень понимаю. Я не наблюдал, как комиссии могут повлиять на тюремный быт.

— Условия содержания все-таки стали лучше за семь лет работы ОНК.

— Да, но у этой медали есть обратная сторона. Когда ты обращаешься в ОНК, начальство колонии сразу начинает тебе противодействовать. Они могут уступить и привести в норму то, по поводу чего ты жаловался, но при этом заставить жить по ПВРу (Правила внутреннего распорядка — прим. редактора). Что-нибудь исправить, но при этом отнять привилегии, которые не прописаны, то есть, по сути, быт ухудшится, но будет соответствовать закону. Как ты помнишь, из СИЗО я уехал через три дня, это произошло благодаря вниманию ОНК. Это пример, когда ты пытаешься добиться чего-то законными методами, но администрация колонии законными методами ухудшает твое состояние.

— Как ты думаешь, как можно гуманизировать структуру МВД, УФСИН, ту же пресловутую патрульно-постовую службу? Эффективна ли просветительская работа с этими структурами?

— Я не понимаю. Это то же самое, что гуманизировать SS, как сделать пытки более человечными. Это репрессивный орган, у него функция такая — подавлять, подчинять, репрессировать.

— Но ведь главная функция правоохранительных органов — это охранять граждан, обеспечивать их безопасность, право охранять, в конце концов.

 

— Это очевидная ложь! Основные функции я перечислил. Он задуман как репрессивный орган. Он действует как репрессивный орган, и он существует только потому, что нужен репрессивный орган. Это его основная функция: репрессии, защита интересов власти и богатых. Ни в коем случае не охрана права.

— Остался ли в колонии кто-то, кому бы ты хотел написать?

— Да, остались два человека. Они сейчас находятся в довольно тяжелой ситуации, они находятся в безопасном месте. Находится им на одиночном содержании еще очень долго, одному — меньше двух лет, второму — больше трех.

— А почему они оказались в безопасном месте?

— Они отказались участвовать в тюремной иерархии. Именно поэтому.

— Как, кстати, колония обеспечивала твою безопасность?

— Как я уже сказал, в многих колониях существует теневая форма управления, так называемые «блатные», «шпана» и так далее. По сути, эта структура обладает такой же монополией на насилие, и официальная власть в колонии, в принципе, до определенного момента не вмешивается в эти дела и конфликты заключенных. Таким образом они предоставляют заключенным возможность самим решать эти конфликты, что может быть очень опасным.

— То есть они обеспечивают их правом на насилие?

— Фактически да! Насилие в тюрьме, в том числе и сексуальное, происходит с молчаливого согласия или бездействия сотрудников колонии.

— Какие здесь могут быть механизмы решения этой проблемы?

 

— Вы от меня все-таки хотите услышать про реформацию ненужного? Ну, тогда, как мне кажется, выходом из этой ситуации может быть переход на камерную систему, когда люди будут обеспечены отдельными камерами, где они будут жить по несколько человек, когда не будет проблем материального обеспечения, так как власть блатных, как и любая другая власть, она держится на концентрации ресурсов. Если тюрьма будет достаточно хорошо обеспечена ресурсами, то это пошатнет эту систему.

— Переписывался ли ты с заключенными из других колоний?

— Да, я за 10 недель до своего освобождения написал Игорю Олиневичу [политзаключенный Беларуси, автор книги «Еду в Магадан»] в Беларусь. Ответа не успел получить. Возможно, мое письмо не дошло, возможно, дойдет позже, но я указал свой адрес, куда, в случае чего, он сможет мне написать. Находясь там, я действительно понял, как важно получать поддержку единомышленников, и вдвойне было приятно получать письма от тех ребят, с которыми ты раньше не был знаком.

— До того момента, как ты попал в заключение, к тебе было очень пристальное внимание из-за твоей гражданской активности со стороны силовых структур. Как думаешь, они сейчас увеличат свое внимание? Как реагировать на это?

— Я думаю, да. Это вмешательство в мою жизнь продолжится. Ну что тут скажешь, нужно быть максимально аккуратным и внимательным!

— Есть ли какое-то особенное отношение к политическим заключенным в колонии?

— Я бы не сказал. Я вообще избегаю этого термина, потому что слишком много стало политических заключенных. Нескромненько это как-то. Это статус, который тебе придают, а ты не сам его осознаешь. Мне кажется, политический заключенный — это тот, кто попал в тюрьму из-за своих политических убеждений, но, по факту, я угодил не за это.

— Ну и наконец все же расскажи, для чего ты радикализировался, какие у тебя планы на будущее?

 

— На самом деле у меня есть некоторые планы, которые на данный момент весьма туманны. Могу лишь сказать, что собираюсь продолжать работать в том же ключе: собираюсь развивать анархические идеи и практики в Мурманской области. Я знаю, что за время моего отсутствия у ребят появились новые наработки, новые планы по поводу улучшения и развития нашего мурманского «анарходвижа». Я собираюсь влиться в работу с новыми силами и с новой злобой, которую я получил в заключении. Ну и, конечно, творчество. Пока я был в колонии, у нашей группы должен был выйти альбом. Пока не вышел, но я надеюсь, что он скоро выйдет, а за ним еще один, и еще творческих планов очень много.

— Когда ближайший концерт «Принуждения к миру»?

— У нас барабанщик сейчас в отпуске, 18 октября он приезжает, мы начинаем репетировать, то есть это не раньше ноября будет, обязательно приходите.