Социолог Владимир Ильин:

Вечер трудного дня. Мы сидим в одном из сыктывкарских кафе. Владимир Ильин извиняется, что у него сел голос — прочел несколько лекций подряд для студентов СыктГУ. Мы так и не обсудили тему интервью, не решили, в какой роли выступит Владимир — блогер, социолог? Мне вспоминается название его ЖЖ — «Странник: странички полевого дневника». Предлагаю, как у Лескова в «Очарованном страннике»: один из пассажиров судна, плывущего по Ладожскому озеру, — путешественник, объехавший всю страну, рассказывает о своей жизни, а заодно и обо всем, что повидал в своих путешествиях, о людях и обычаях. Добавляю, что так у нас получится настоящее русское народное интервью, с долей иронии, конечно. Владимир кивает. Сделав по глотку кофе, мы начинаем разговор. Первым делом пытаемся выяснить, кто же он — истинный россиянин.

О национальной идентичности

— Вы объездили фактически всю страну. Сложился ли у вас собирательный образ российского человека, я имею в виду менталитет, или люди разные везде живут?

— Я думаю, Россия — это абстрактное географическое понятие, и объединяет нас всех только русский язык. Хотя он распространен и далеко за пределами России, да и не везде в России основной язык, на котором говорят люди, — русский, но это ядро, которое нас объединяет.  Если говорить о ментальности, об образе жизни людей, трудно уловить что-то единое, потому что об идентичности говорят, сравнивая с кем-то.

— А если сравнить нас с украинцами, видна идентичность?

— Украинцы разные, русские разные. Тут такой континуум есть — от Западной Украины до Дальнего Востока. И где кончается одна национальность, а начинается другая, трудно сказать. Русские в Воронежской, Ростовской областях и на Кубани особенно ничем не отличаются от украинцев Восточной Украины. Есть большая разница между украинцами западными, восточными, также как и между русскими средней полосы и дальневосточными сибиряками. Так что говорить, что есть разница между русскими и украинцами, — это большая натяжка. Русские очень разбросаны по территории, разбросаны по культурным зонам. Вообще большие народы слишком многообразны внутри, чтобы их можно было сравнивать, тем более такие близкие, как русские и украинцы.

— И все-таки национальный характер существует?

— Национальный характер — это, скорее, набор стереотипов. Когда смотришь со стороны, можешь сказать, что чеченцы такие, а американцы вот такие. Когда приближаешься, видишь, что они разные. Поэтому сказать что-то о русском национальном характере, опираясь на наблюдения, а не на литературу и идеологию, я бы не рискнул. Много людей, даже в очень дальних от нас странах, очень похожи на многих людей, которых я знаю в России. Психология больше привязана к социальному положению, то есть между мной и моими коллегами в Америке разницы намного меньше, чем между мною и, к примеру, людьми, которые работают в лесу или на стройке. Мои коллеги мне кажутся ближе во всех отношениях, понятнее, чем люди, которые живут рядом со мной. Национальное — это то, что часто преувеличивается необоснованно. Но это тот ресурс, который у нас сильно используется.

— Если у нас нет такой возможности сейчас понять, кто же такой русский человек, что такое самоидентичность россиянина, может, перейдем к более локальным группам людей. Например, как можно описать людей, которые живут на Дальнем Востоке? Есть у них какие-то характерные отличия?

— Есть отличия на уровне крови, конечно. И есть отличия, связанные с условиями жизни здесь и сейчас. У дальневосточников на уровне кровного признака нельзя найти каких-то отличий, потому что там все люди приезжие и приехали с самых разных концов бывшего СССР, из той же Украины. Но специфика жизни на дальнем Востоке накладывает отпечаток. Например, то, что они разделяют Дальний Восток, Магадан и «материк». Для них остальная Россия — это материк, они ощущают себя жителями острова. Это настоящий культурный остров, потому что туда «только самолетом можно долететь».

— А вокруг  — «зеленое море тайги».

— Да, это островное сознание, которое в постсоветское время еще более усугубилось, поскольку в советские годы была система, позволявшая людям зарабатывать деньги и регулярно ездить отдыхать куда-то, они считались богатыми, могли шиковать, отправлять детей в детские лагеря. Сейчас эта система сохранилась, но в очень усеченном виде, далеко не все ею могут пользоваться. Бывает так, что людям оплачивают дорогу раз в два года, а жить на что? Они перестали быть не то что богатыми, но и просто состоятельными. Они чувствуют себя брошенными. Когда-то их туда отвезли и обещали «золотые горы», и были основания доверять обещаниям. Потом все это рухнуло, и остались те, кто не может выехать. У многих уже нет на это средств, при этом нет и работы — закрываются прииски. То есть ни заработать, ни уехать. Ощущение, что их забыли на «острове», многих не покидает.

— В различных СМИ и в интернете все чаще появляются утверждения, что Дальний Восток все больше заселяют китайцы. Это так?

— Это очень обширный район, на самом юге я еще не был, только собираюсь. Пока я проехал по району БАМа — от Сахалина до Красноярска и весь Колымский тракт. Там никого не видно. На Сахалине я встречал немного китайцев и на БАМе кое-где. Там китайский бизнес появляется, но не так, чтобы были основания для алармистских настроений. Говорят, что на юге ситуация несколько иная, но сам я этого не видел.

— А отличаются ли люди относительно экономически успешных районов, таких как Татарстан, к примеру, от таких как, к примеру, Марий Эл — поволжская республика, где в экономике преобладает сельское хозяйство, а крупного производства нет?

— Если говорить об экономике как о факторе, формирующем мироощущение, то, разумеется, различия возникают, потому что в месте, где есть динамика, будущее, ты чувствуешь, что у тебя тоже есть шанс. Есть оптимизм, который опирается на то, что есть инвестиции, например, Татарстан разный, точнее было бы говорить о Казани — это динамичный центр — туда едут на концерты, учиться, шоппинговать. То есть это провинциальная столица. И для молодежи переехать в Казань даже из поволжских республик — это престижно и успешно. Мне кажется, те, кто живет в Казани, чувствуют огромный оптимизм. В последние годы туда были вбуханы огромные деньги, Казань преобразилась, ее центр напоминает европейский город. Если брать Марий Эл, то за пределами центра, который реконструирован в Йошкар-Оле, признаков оживления мало. Поэтому люди, которые там живут, выражают менее оптимистическую точку зрения. Я беседовал там со студентами на темы, каково будущее республики, где там можно трудоустроиться. У них грустное, пессимистическое отношение.

Мы сидим, наверное, в самом либеральном в Сыктывкаре кафе. Либеральном в том смысле, что к нашему фотографу, достающему аппаратуру, не подбегает взволнованная и негодующая женщина администратор и не шипит громким шепотом «Уберите это немедленно! У нас нельзя снимать!» Причины таких запретов какие-то дикарские. Как будто владельцам и работникам заведения кажется, что на них наведут порчу, фотография украдет часть их души, их красоты, их прибыли... Обращаюсь к официанту: ничего, что мы снимаем? О, пожалуйста, пожалуйста, — машет рукой он. Владимир Ильин посматривает на снимающего с любопытством коллеги, — он сам увлечен фотографией и часто выкладывает в своем блоге фоторепортажи. Последние были из Украины и Крыма. Странно, что теперь приходится писать о них раздельно, пусть и через соединительный союз. Но если начинать обсуждать эту тему сейчас, то мы не остановимся. Поэтому возвращаемся к разговору о России. О том, как центробежные силы закручивают людей в вихре, заставляя прилипать к центрам, опустошая огромные пространства. Футуристично и жутковато.

О процессе централизации

— Возьмем систему, распространенную в России, когда все лучшее находится в центрах регионов, а по окраинам — население, которое считает за счастье когда-нибудь в этот центр попасть. Исключений мало — это, например Вологодская область, где есть Вологда и Череповец. В большинстве случаев мы видим все более усиливающуюся централизацию. Что вы можете сказать об этом процессе?

— Система сложилась донельзя уродливая, потому что Москва высасывает все ресурсы, которые не в Москве производятся.

— Это популистское заявление!

— Нет, это констатация элементарного очевидного факта. Такое неравенство было бы обосновано, если бы Москва производила какой-нибудь интеллектуальный продукт, за счет него жила и распространяла бы его. Во всем мире есть столицы, они ничего не производят с точки зрения промышленности, но там есть интеллектуальные ресурсы, производящие продукты, которые экспортируются по всему миру. Пример такого рода — Силиконовая долина, предметом экспорта которой является интеллект. Москва этим похвастаться не может. Но все деньги, которые извлекаются из полезных ископаемых европейского севера и Сибири, оседают в Москве. Эта несправедливая система является бомбой замедленного действия как для России, так и для востока Украины. Сепаратизм зреет в Сибири и на Дальнем Востоке. У них там такое ощущение, что все их ресурсы куда-то уходят, а они ничего не получают. Или получают какие-то деньги, но часть из них где-то оседает в виде налогов и «откатов». Поэтому глухое раздражение этой системой везде в провинции зреет. Очевидно, что москвичей не любят даже больше, чем кавказцев. Помню, на Баме разговаривал с одной женщиной, которая рассказывала, как у них все радовались пожарам 2010-го года в Москве. У них эти пожары каждый год, и все молчат о том, что люди от этого задыхаются и умирают. А стоило чему-то подобному случиться в Москве, и телевидение только об этом и говорит. Поэтому там такое нескрываемое злорадство. Если ничего не будет изменяться в сторону перераспределения в регионы, то, конечно, это будет питать сепаратизм. А корни сибирского сепаратизма уходят еще в конец XIX века. Тогда сложилась общность сибиряков, самосознание того, что «мы другие, у нас другая история, Москва нам не нужна, потому что она только эксплуатирует нас». Такие настроения, может быть, не ярко выраженные, но витают там и сейчас. Это региональный срез  — «мы — они». Но есть еще срез в глубинке — «райцентры — деревни». Сейчас в России реализуется концепция национального развития, в основе которой состоит то, что надо поддерживать крупные мегаполисы, которые, как центры развития, создают динамику в стране, а все остальное — как получится. Владивосток, Новосибирск, Красноярск — это острова, а вокруг — пустыня. Происходит социальное опустынивание, население оттуда уходит, умирает, стареет и не пополняется, забрасываются деревни, хиреют маленькие городки. Формируется новая цивилизация в России, которая строится на таких основаниях: островки больших городов, вокруг которых вымершая земля, а поля зарастают лесом.

— Каков мог бы быть выход из этой ситуации? Может быть, какие-то национальные программы, связанные с взращиванием национальной элиты и распространением ее по всей стране, с возрождением производства, развитием туризма и местных промыслов?

— Сейчас центр не распространяет элиту на окраины, наоборот, высасывает — как только где-то появляются умные головы, их переманивают в Москву. В Высшей школе экономики преподаватели, наверное, на 90% провинциалы. Экономические ресурсы притягивают интеллектуальные. Но дело в том, что в Москве им реализоваться особенно негде, так как нет производства, поэтому они идут на госслужбу и пополняют класс чиновников.

— А в бизнес не идут.

— Бизнес разный. В большом уже все распределено, туда не пробиться, а малый бизнес тоже стал очень рискованным, в том смысле, что там тоже многие ниши уже распределены. Крупный бизнес по всей стране вытесняет мелкий, в города приходит сетевой бизнес. Они используют административные меры. Не знаю, как в Сыктывкаре, но в Питере или в Москве есть такая политика выдавливания малого бизнеса. Администрация принимает решение о том, что в разных местах города нельзя размещать киоски. Их сносят, а людям дают места либо где-то очень далеко, либо за совсем другие деньги, естественно, люди из этого бизнеса выбывают.

— А их дети, насмотревшись на родителей, думают — «да уж лучше я стану чиновником». 

— Разумеется. Это в 90-е годы люди мечтали стать предпринимателями, а сейчас только по глупости идут туда, потому что это очень неустойчивая и трудоемкая сфера деятельности, которая, к тому же, может быть уничтожена росчерком пера — сегодня аренда есть, а завтра отменяем договор.

— По вашим ощущениям, делается ли хоть что-нибудь, чтобы изменить эту ситуацию, и при каких условиях она может измениться?

— Если брать первую проблему, которую я обозначил — сверхконцентрацию и опустынивание — в целом не делается. Потому что экономическая политика у нас неолиберальная, при том, что политика государства вообще — авторитарная.

— Еще не тоталитарная?

— Нет, но к этому может прийти. И вот, в рамках этой политики, главный критерий — это экономическая эффективность. Разумеется, большой город эффективней малого, а малый — эффективнее деревни. Процесс вымирания России пускается на самотек. На уровне периферийной политики, не магистральной, не мейнстрима, предпринимаются кое-какие меры, например, по стимулированию фермеров. Сначала все сельское хозяйство развалили, а сейчас предпринимаются попытки что-то изменить. Но дело в том, что уже пройден социальный и психологический рубеж, сформировалось поколение людей, которые не готовы работать в сельском хозяйстве, даже если они умирают с голода. Часть лета 2012 года я провел в Усть-Вымском районе республики Коми и заметил, что есть парадоксальная ситуация: огромное количество земли, которая зарастает борщевиком, полно безработных или тех, кто ездит на заработки куда-то далеко, а землю обрабатывать никто не хочет. Есть такие федеральные программы, когда ты можешь в лизинг или с помощью кредитов взять технику, но желающих не найти. А если и появляются, то это какие-то люди, которые приехали издалека.

— Нет преемственности. Мой дядя из Костромской области, который всю жизнь вкалывал на земле, сделал все, чтобы его дети могли жить в большом городе и не заниматься сельским хозяйством.

— Преемственность утрачена. Потому что этика была основательно подорвана. Фермерство — это тяжелый труд. Выросло новое поколение, ориентированное на то, чтобы работать в тепле. То есть лучше быть охранником в магазине, чем самостоятельным фермером.

— Действительно, такое ощущение, что половина наших работоспособных мужчин — это охранники.

— Охранники и менты. Мужик уезжает из деревни, стоит в магазине и считает, что это достойная для него работа. А женщины давно стали уезжать из деревни, наметился такой дисбаланс. Женская работа — в коровнике и в полеводстве. Так она лучше пройдет в продавщицы или в проститутки, чем будет в коровнике стоять. Это психологические и культурные изменения, которые носят необратимый характер, и инвестированием денег уже не помочь.

— Значит ли это, что наше крестьянство будет замещаться приезжими с Кавказа или, в каких-то районах, из Китая, или это будут какие-то другие мигранты?

— Сельское хозяйство сейчас локализуется в южных регионах. По моим впечатлениям, — а я каждый год с севера на юг Россию проезжаю, от Питера до Кавказа, в год четыре раза и разными маршрутами, — жизнь начинается где-то южнее Рязани. А до этого, чем ближе к Москве, тем сильнее пустыня.  В Подмосковье люди либо уезжают на заработки, либо живут в режиме туда-сюда — спят дома, а работают в Москве. И только юг демонстрирует признаки жизни — это Воронежская, Ростовская области, Кавказские республики и так далее.

— Можно ли сказать, что процесс централизации самоубийственен для России?

— У меня есть в Москве приятель, заведующий кафедрой, который занимается социальной экологией, проблемами дауншифтинга. У него есть проект в Костромской области, он создает маленькую интеллектуальную среду в деревне Медведево — каждый год проводит там международную конференцию, возит туда студентов на практику. Я к нему в мае езжу ежегодно. Он коренной москвич, по-моему, единственный настоящий москвич, которого я знаю, и убежден, что у Москвы нет будущего, что это город, который становится мертвым, что там можно зарабатывать, но нельзя жить. И сейчас люди бегут из Москвы, но в «дачном режиме», и дачи доходят уже до Костромской области. Вся Центральная Россия превращается в московские дачи. Уже добираются и до Крыма, до Кубани. Основная его мысль состоит в том, что постепенно люди начнут понимать ценность экологически чистого образа жизни. В той же деревне Медведево, вокруг нее уже основана целая колония преподавателей из московских вузов, они там купили дома, создали музей народного быта, проводят исследования, пишут книжки, сделали общежитие для студентов. В общем, наблюдаются такие ручейки дауншифтинга, но пока они очень тонкие.

Рассказ о дауншифтинге в Костромской области навевает ассоциации с коммунами хиппи. И, разумеется, снова вспоминается Крым. Крым и Украина. О них мы говорим в заключительной части интервью. 

Крым и Украина

— Потекут ли ручейки дауншифтига в Крым в ближайшее время?

— Им ничто не мешало течь туда и раньше. У меня много знакомых, которые купили там дома.  Там не было проблем с пересечением границы, не было ограничений на покупку недвижимости.

— А в чем смысл присоединения Крыма не для государства, не с точки зрения исторической справедливости, а для простого российского обывателя.

— Я думаю, никакого смысла нет. То есть для населения Крыма — есть, потому что большая его часть — это пенсионеры, те, кто живет на социальные пособия, а пенсии и пособия в Украине в 2-2,5 раза ниже, чем в России. Пенсия в 4 тысячи рублей считается там нормальной. Но после присоединения к России пенсия может вырасти до 10-12 тысяч. Смысл есть.

— Да, у них маленькие пенсии и зарплаты, но цены ведь тоже совсем не российские, они тоже ниже.

— Если брать российскую глубинку, там почти такие же цены, как в глубинке украинской.  Я не говорю о Дальнем Востоке — в Магадане меня впечатлила картошка, килограмм которой летом стоил 300 рублей. В Киеве цены вполне приличные. Это не Москва, но цены на уровне Питера. Украина разная, Россия разная. Это на карте есть Россия и Украина. А в реальности есть Львов, Крым, Донецк, и там тоже все очень по-разному. Для крымчан есть резон присоединения, для нас — вряд ли, потому что Крым станет дороже для нас. Раньше у него было какое-то преимущество: хорошее море, природа и дешево. А теперь зачем ехать туда, когда за те же деньги можно поехать в Турцию или даже в Египет. Крым мог конкурировать не по качеству, а по ценам, потому что, к примеру, наш Сочи — очень дорогой город. Сейчас будет много трат, в том числе и на инфраструктуру. Потому что вода идет с Украины, с материка. И теперь украинцы будут драть за нее три шкуры, как Россия дерет с них за газ. С точки зрения россиянина, Крым был доступен русским всегда. Я три раза проводил зимний отдых в Крыму и ни разу украинского слова не слышал.

— Но некоторые российские СМИ утверждали, что там бандеровцы, которые притесняют русскоязычное население.

— Что значит притесняют? Ну, чиновников заставляют вести документацию на украинском языке, но украинский — это не эстонский. Там вопрос с языком приобрел символический характер. Функционально нет барьера между русским и украинцем. Даже в Западной Украине проблем с пониманием никаких нет. Чтобы начать понимать украинский язык, при условии, что ты с ним фактически не сталкивался, достаточно два дня там покрутиться. Есть, правда, принципиальный момент. Как мне рассказывала одна знакомая, она раньше любила украинский язык, но, когда стали заставлять им пользоваться, она его возненавидела. И когда «коса нашла на камень», украинцы без всяких рациональных оснований пытаются украинизировать все. Для того, чтобы могла нормально функционировать страна, нет необходимости заставлять говорить всех по-украински. С другой стороны, русские на Украине начали вставать в позу, отказываться учить, хотя и для них языкового барьера нет.

— Но это ведь не основание для того, чтобы наш президент просил и получал разрешение на ввод войск.

— Все, что происходит в Киеве, у нас демонизируется, создается такая картинка. Жутко и стыдно смотреть, как в наших официальных СМИ подаются события. Я был и на одесском Майдане, и на львовском, и на киевском, близко общался там с людьми. У нас выдергиваются вполне реальные факты. Например, человеку набили морду какие-то правые. И этот факт 20-30 раз показывают по всем российским каналам. При этом есть в десять раз больше случаев, когда «титушки», то есть антимайдановцы, ловили активистов, избивали, громили дома. То есть та же самая история. В подобного рода конфликтах поднимает голову шпана и шпана политизируется — превращается в защитников революции, родины, нации и так далее.

— Это же так приятно, когда твое желание кого-то ударить или принести ущерб легитимизировано.

— Да, бьют не по морде, бьют по врагу. Поэтому шпана активизировалась с обеих сторон. А когда у нас пострадавшей показывают только одну сторону — это большая натяжка. Потому что с той стороны тоже куча людей искалечена и побита такой же шпаной, но которая выступала за соединение с Россией. Интеллигенты не пойдут никого бить, но они дают идеи. А эти идеи воспринимает определенная публика, которая их компрометирует.

— Демонизация сторонников Майдана приводит к тому, что противников Майдана тоже начинают демонизировать, и в результате напряжение между людьми начинает нарастать.

— Украина сейчас разделилась на два лагеря, но не на восток и запад. Майдановцы — это сторона, которая очень много внутри себя дискутирует, и это очень жесткий дискурс. Антимайдановцы называют своих противников бандеровцами, нацистами, фашистами. Между ними диалога нет, есть только мордобой.

— Моя тетя на Украине — противница Майдана. Но считает, что украинцы вполне могут разобраться с ситуацией в своей стране без вмешательства со стороны. Кстати, она русская и русскоязычная. И ее никто не притесняет.

— На Украине половина населения русскоязычные. Спор там идет не по поводу того, присоединиться к России или остаться независимыми. Спор идет по поводу того, какой должна быть Украина. Абсолютное большинство украинцев за независимость. А Россия с ее войсками только укрепляет позицию противоположной, западной стороны, это только подтверждает идею бандеровцев, что Россия — вековечный главный враг. До этого у них не было аргументов, кроме сталинских репрессий и голодомора. Но от репрессий и голодоморов также страдали люди и в России. Это были зыбкие аргументы. Теперь, когда было принято решение, что Россия может ввести войска на территорию Украины, бандеровцы могут сказать: смотрите, а мы говорили, что они враги. Надо понимать, что если там какие-то люди против Майдана, это не значит, что они автоматически хотят войти в состав России. Майдан — это определенная проевропейская ориентация. Это такая позиция: конечно, Россия нам ближе, но жить мы хотим по европейским законам. У их пока нет шансов войти в Европу, но есть желание того, чтобы власти подгоняли законодательство под европейские стандарты и контроль над властью. Перспектива связаться с такими державами, как Россия, Белоруссия, Казахстан значит, что придется жить в авторитарном режиме. Вступление в таможенный союз значит, что на нарушение прав человека и коррупцию будут закрывать глаза. Украинское государство авторитарного типа намного хуже, чем белорусское. Я разговаривал с одной активной сторонницей Майдана, которая ездила в Белоруссию и рассказывает, что там, в отличие от Украины, порядок. Она считает, что у них такого не будет, потому что украинский авторитаризм — это воровство в чистом виде, произвол милиции и тому подобное. Народ на Майдане против этого выступал. Это был выбор между правовым государством европейского типа и авторитарным государством. Масса людей, в том числе русскоязычных, в том числе в Одессе — русском городе, выходили на Майдан, потому что они хотели, чтобы страна шла по европейскому пути. Так что ничего антирусского тут нет. Все просто: мы хотим, чтобы милиция отвечала перед законом, чтобы судья не подчинялся телефонному праву, то есть то, о чем у нас тоже говорят, но не требуют.

— Как будут складывать наши отношения с Украиной сейчас?

— Если чуда какого-то не произойдет, то есть шанс, что мы получим враждебное государство на своих границах. Это самая большая ошибка, которую Путин допустил за время своего правления. Мы получим клочок земли в виде Крыма и базу для старых кораблей. А потеряем огромное государство, и любой новый правитель в Украине обязан будет быть антирусским, требовать возвращения Крыма, вводить ограничения на взаимоотношения с Россией. Как Грузия. Где кто бы ни пришел к власти, он будет говорить об оккупированных землях.

— Но ведь они по-прежнему будут вынуждены покупать у нас газ.

— А мы будем вынуждены его продавать. У нас как-то неверно трактуют продажу газа. Продавец газа зависит от покупателя не меньше, чем покупатель от продавца. И даже больше того. Повернуть наш газ на восток так просто не удастся, тем более что это огромные вложения. Европа на треть зависит от нас. Если мы откажемся продавать им газ, у них цены повысятся на треть, а у нас рухнет бюджет. Не они от нас зависят, а мы зависим друг от друга, это совершенно разная постановка вопроса.

— Что же делать России, можно ли еще сдать назад?

— Сейчас уже тупиковая ситуация: назад нельзя, а вперед — глупо. Оптимальным шансом было бы договориться с Украиной, чтобы Крым имел особый статус, прочную автономию, чтобы у России там были гарантированные позиции. Такой компромисс был бы, несомненно, в интересах обоих государств. Крым — это, несомненно, русская земля по культуре, и Украине что-то там менять — только врагов наживать. Оптимальный вариант — это особый статус полуострова, типа как Гонконг в Китае. Присоединение Крыма к России — это самый худший вариант для России, который можно придумать.

Чтобы не заканчивать на совсем уж печальной ноте, обратимся к римлянам. Точнее — к римским сентенциям: «Spero meliora paro peiora». Надейся на лучшее, готовься к худшему. Хочется, несмотря ни на что, продолжать надеяться.

Владимир Ильин — доктор социологических наук. Учился в Кабардино-Балкарском и Ленинградском государственных университетах, более 20 лет работал в Сыктывкарском университете, с 2001 г. — в Санкт-Петербургском. Регулярно читаю курсы лекций в Институте социологии в Москве, Сыктывкарском и Марийском государственных технических университетах.

Фото Антона Пархачева