Несколько дней назад стало известно, что Киров покидает худрук «Театра на Спасской», руководитель «Драматической лаборатории» Борис Павлович. Перед отъездом портал «7х7» взял интервью у известного театрального режиссера.
Фото с личной странички Бориса Павловича "ВКонтакте"
— В 2006 году вы стали руководителем «Театра на Спасской». Чего вы ждали от своего назначения?
— В первую очередь я ожидал последовательной театральной работы. На тот момент я работал в Санкт-Петербургской Академии театрального искусства и руководил театральной студией, которую можно назвать прообразом кировской «Драматической лаборатории». Но серьезной, именно режиссерской работы в Петербурге не было. В тот момент шансов поставить там свою театральную постановку вообще не было, и я понимал, что мне придется ездить по городам. К 2006 году я уже поставил спектакли в Саратове, Кирове, Таллине. Но перспектива все время ездить по разным городам не очень нравилась. Когда я поставил в Кирове спектакль, мы с театром почуствовали взаимную симпатию. Несколькими месяцами позже мне позвонили и предложили должность главного режиссера. Я уже знал, что именно это мне и нужно. Поэтому для меня возможность работы в Кирове была, в первую очередь, возможностью персонального роста и углубления в профессию.
— Каковы были ваши впечатления о театральном мире Кирова?
— «Театральный мир» — очень сильно сказано, потому что в Кирове всего три театра. Но мне сразу стало понятно, что «Театр на Спасской» принципиально отличается от других своим театральным идеализмом. «Драма» (драматический театр прим.ред.) производит впечатление коллектива, который точно знает, какие должны быть спектакли, есть ощущение, что все драматические спектакли поставлены по рецепту, когда все ингредиенты известны режиссеру, зрители знают, что от него ожидать. В «Театре кукол» была похожая ситуация, то есть все зрительские ожидания там всегда оправдываются. А в «Театре на Спасской» я был обрадован тем, что там царил мир художественного поиска. Репертуар, который остался от Александра Клокова, был творчеством людей экспериментирующих. Новые спектакли, которые выпускал режиссер Вячеслав Ишин (он трагически ушел в позапрошлом году), тоже были очень живыми, неординарными. Мне это было очень близко: и актеры привыкли экспериментировать, и режиссеры. Я понял, что это моя «группа крови». Наше сближение было обоюдным: и театр во мне нашел союзника, и мне в театре было уютно находиться. В связи с этим я не думаю, что можно говорить о «театральном мире» Кирова, но можно сказать, что именно в «Театре на Спасской» есть особая атмосфера, которая меня привлекла.
— Станислав Шаклеин в своем интервью блогеру Антону Касанову отметил, что ваш театр «был прививкой современного искусства и новой искренности, которую сделали диковатому вятскому обществу». Согласны ли вы что вятское общество «диковато»?
Это говорит человек, который является активным представителем этого общества. Если он так считает — возможно, ему изнутри виднее. «Диковатое» — это, наверное, сильно сказано, но есть другое, более адекватное слово — «инертное». В 2006 году, когда я переехал на постоянное место жительство в Киров, ощущение инертности было особенно сильным. Однако года три назад ситуация стала качественно меняться, потому что появился ряд неофициальных движений. У нас в России можно сверять барометр общественной жизни по наличию именно неофициальных организаций. Если есть неофициальная культура, значит, вообще культура есть, если есть неформальная политика — существует политическая культура. Так сложилось исторически, что интеллигенция в России всегда оппозиционна. Даже если она встроена в систему, как я, то она ищет возможность создавать внутреннее сопротивление, что я и делал.
Наличие в системе разнонаправленных сил — есть залог ее здоровья. Российская культура всегда противопоставлена официальности — если не формально, то внутренне. Поэтому, если нет ни неофициальных социальных движений, ни неофициального искусства, то и культуры в стране нет. И я так понимаю, что в Кирове были периоды, когда неофициальное набирало силу. Мне рассказывали, что было замечательное время, когда существовало очень сильное литературное движение «Верлибр», культовый вятский рок-клуб. Но в то время, когда я приехал на Вятку, от «Верлибра» и рок-клуба ничего не осталось. И первое время, конечно, было уныло. Не дико, а именно уныло. Но сейчас своего рода ренессанс, когда есть множество альтернативных и неформальных объединений.
— Вы были во многих городах России. Есть ли у Кирова что-то особенное, что отличает его от других городов?
— У Льва Николаевича Толстого, которого я ставил в Хабаровске — городе, крайне удаленном от Кирова, в «Анне Карениной» есть любимая всеми фраза, что «все счастливые семьи похожи друг на друга, а все несчастливые семьи несчастливы по-своему». В этом отношении вся Россия — это такое сообщество несчастливых семей. То есть у нас нет ни одного города, про который можно было бы сказать, что это абсолютно счастливый город, что в нем все хорошо. Все города носят свой букет проблем, и Киров — не исключение. Везде, где мы были с гастролями: в Казани, Самаре, Екатеринбурге, Ярославле, Перми, своя уникальная атмосфера. Все эти города по-своему интересны и не похожи друг на друга. Киров, конечно, отличает определенная тишина, причем тишина в хорошем смысле. Это город, соизмеримый с человеком. Потому что для меня Москва, к примеру, несоизмерима с человеком ни по высоте домов, ни по темпу ритма, ни по энергетическому валу. Хотя, конечно, дело не в высоте домов.
Например, я был в Нью-Йорке, и при том, что это очень «высокий» город, и народу живет там больше, чем в Москве, но все равно, он соизмерим с человеком. Потому что небоскребы уходят вверх, а «внизу» происходит какая-то бодрая разнообразная человеческая жизнь. Есть район Chinatown — там китайцы, есть Little Italy — там живут итальянцы. То есть, если ты попадаешь туда, ты понимаешь, какое место занимает отдельный человек: «здесь – едят», «здесь – торгуют», «здесь – артквартал, там рисуют на стенах». Понимаешь, что можно делать человеку в конкретном месте. А когда бываешь в Москве, к примеру, сразу в нее проваливаешься, как в черную дыру, если у тебя нет задачи: «Мне надо туда-то». А Киров — это город, который очень соразмерен человеку, даже по тому, сколько здесь открытого неба. То, что центральная часть города такая низкая, мне очень комфортно. Когда ты идешь и видишь горизонт, когда от улицы Спасской видно реку Вятку — это очень здорово. Эргономика города здесь очень внятная, и то, что в Кирове как бы нет центра (он очень размытый), мне чрезвычайно приятно. У этого города есть свое лицо, где люди живут немножечко сами в себе, потому что не нужно прилагать каких-то особых усилий для того, чтобы выжить. Хотя иногда это оборачивается противоположной стороной: когда надо встать и что-то сделать, выясняется, что никто не готов.
— В ходе кампании в защиту политзаключенного Леонида Ковязина примером борьбы с несправедливостью вы взяли латыша Артура Страдиньша. Почему именно его? Были ли у вас мысли поставить спектакль на тему Герцена, Салтыкова-Щедрина или эсера Дерендяева?
— По Салтыкову-Щедрину у нас уже есть постановка — «История одного города», и это достаточно жесткий спектакль. Что касается Артура Страдиньша, то это связано с тем, что он сам меня нашел, вернее, пришел ко мне через профессора Виктора Бердинских. Года три назад он писал книгу о разных обитателях Вятки и конкретно об улице Спасской, взял у меня интервью. После чего Виктор Аркадьевич сказал: «А вот не интересна ли вам история латыша Страдиньша» и показал мне его лагерный дневник. Я прочитал дневник и понял, что сделать с ним практически ничего невозможно: это настоящий жесткий документ, и если его как-то разыгрывать, то он потеряет свою силу. Потому что сила его в том, что он состоит из коротких записок, в которых односложно фиксируется лагерная жизнь, это страшно именно в силу своей документальности. Дневник долго ждал своего часа — я давал почитать его всем своим друзьям, но сам ничего с ним не делал. Наконец, когда Лёня, участник моей «Драматической лаборатории», оказался в тюрьме, мы стали играть в его поддержку все наши спектакли: «Орестею», в которой одну из главных ролей должен был играть сам Леонид, «Мою войну», совсем новую «Наташину мечту». Позже мы связались с московским «Театром.doc», который предложил нам сыграть спектакль в поддержку Лёни в Москве. И мы стали думать, что бы там сыграть, потому что во всех спектаклях, которые связаны с Лёней, занято очень много людей. Если мы повезем в Москву 8 человек, то все деньги, которые соберем, будем вынуждены потратить на дорогу. Тогда я и вспомнил про лагерные дневники Страдиньша. Мы с женой Лёни, Женей, решили, что нам нужно сделать своеобразное художественное чтение. Поскольку Женя много лет занималась народным вокалом, мы написали моей подруге в Латвию, и она прислала нам записи латышских народных песен с русской транскрипцией текста. Так возникла форма «Вятлага»: я читаю текст, Женя поет. «Театр.doc» после первых наших показов включил «Вятлаг» в свой репертуар, и теперь мы каждый месяц его там показываем. Учитывая, что Женя сейчас стала общественной защитницей Лёни Ковязина, принимает активное участие в судебном процессе и практически живет в Москве, мы пока не можем сыграть «Вятлаг» в Кирове. Но мы непременно это сделаем осенью, это очень важно для города. Не только ради самого материала, но и ради разговора, который у нас происходит каждый раз после спектакля. В «Театр.doc» приходят люди с разными политическими убеждениями. Некоторые говорят: «Не нужно трогать Сталина, Сталин хороший», а кто-то, и я в том числе, говорят, что «Сталин – ужасен». Мы не можем на спектакле провести исторический анализ целой эпохи. Но нам надо говорить о том, что при Сталине были политические репрессии, которые с тех пор не прекращались.
Прошлой осенью мы были в Перми на гастролях, и я посетил музей «Пермь-36». Там был лагерь строгого режима, в котором сидели люди по «политическим» статьям вплоть до 1993 года. С 1991 года прекратил свое существование Советский Союз, но все равно в лагере еще два года находились люди, осужденные за политические преступления против уже несуществующего государства: то есть за то, что они Солженицина на печатной машинке перепечатывали. Прошло буквально несколько лет с 1993 года, и появились новые политзаключенные. Существовало много режимов: царский, коммунистический, нынешняя власть олигархов. И все эти режимы базируются на крови, уничтожении несогласных. Поэтому нужно протестовать не конкретно против Путина, к которому я, конечно, негативно отношусь, а против рабской психологии. Холоп, который берет вилы и идет на барина, не побеждает рабство, он остается холопом. Поэтому у меня весьма неоднозначное отношение ко всяким акциям прямого действия: я вижу, что это холопы, которые хотят поднять на вилы барина. Надо, как учил Чехов, «из себя выдавливать по капле раба», встречаться и разговаривать с людьми, доказывая им, что рабство сидит у нас в голове и внутренняя несвобода — это самое главное, что нужно изживать.
— Как вы оцениваете свой опыт работы с «Драмлабораторией» в Кирове?
— Это был неоценимый опыт построения общества с горизонтальными связями — гражданского общества. Это общество равных и равноинтересных друг другу людей, которые начинают устанавливать контакты между собой. «Драмлаборатория» — это пример гражданского общества. У нас общее понимание того, «что такое хорошо и что такое плохо», мы вместе делаем какой-то продукт. Спектакли в поддержку политзаключенного Леонида Ковязина помогли нам осознать, что мы можем приносить объективную пользу. Например, в июне под эгидой общественной организации родителей детей-инвалидов «Дорогою добра» мы сыграли спектакль «Оскар и Розовая Дама» в пользу детей, больных аутизмом. Дело не только в собранных средствах, но и в разговоре о сложных вещах: «Оскар» — это история о мальчике, который умирает от рака.
— После вашего отъезда из Кирова работа по укреплению гражданского общества будет усиливаться, либо наоборот, исчезнет?
— Нужно понимать, что гражданское общество не имеет лидеров. Например, у меня есть значок с надписью «Дело против Навального – это дело против меня». Я подписываюсь под каждым словом, но при этом я являюсь горячим противником Навального. Мне кажется, что представление о том, что бороться с одним драконом можно лишь обязательно через выращивание нового — очень страшно. Я вижу, как происходит воспитывание из Навального нового диктатора. Многие признаки налицо: эстетика его поведения на митинге, обещание посадок своих противников после прихода к власти, фанатичное утверждение сторонников, что именно Навальный спасет русскую нацию. Русскую нацию никто не должен спасать. Я, как христианин, понимаю, что спасти себя можно только самому. Существует ограниченное спасение: нельзя скопом в рай войти. Нельзя построить гражданское общество под эгидой какого-то лидера. Например, «Объединённый народный фронт» имеет лидера. Это абсурд, бред сивой кобылы, возвращение к сталинизму. Да, во время сталинизма русский народ совершал подвиги, но мне эти подвиги поперек горла. Потому что когда стройной массой политзаключенных роют канал, получается прекрасный канал, но мне от этого становится страшно, а не радостно. Когда в России появится процентов семнадцать людей, которые будут понимать, что только каждый человек своей активной деятельностью может что-то сделать, и объединяться они будут ради реальной работы, а не ради лозунгов, у нас появится гражданское общество. Поэтому, если я сейчас уеду, и кто-то, кто со мной раньше что-то делал, перестанет это делать, значит, это была чушь собачья, а не работа, значит — это было не гражданское общество. Если страна не может развиваться без лидера, то значит, что это дерьмо, а не страна.
— Ну, и последний вопрос. В связи с чем у людей существует представление, что театр – это нечто нафталиновое, скучное и неинтересное? Ведь именно благодаря вам многие люди поменяли свое отношение к театральному искусству.
— То, что у вас есть какие-то ущербные представления о театре, это не проблемы театра, это ваши проблемы. Видите, на полках в моем кабинете стоят десятки книг о самых разных видах театра? И это действительно жутко интересно. Если мы хотим открыть для себя какое-то явление — информации вокруг просто море. Но в том-то и дело, что открыть для себя новое явление можно лишь с помощью проводника, сталкера, который подскажет тебе, на что нужно обратить внимание. Ирина Брежнева открыла кировчанам современную хореографию, и теперь здесь много ее ценителей. Я, например, был твердо уверен, что электронная музыка мне не интересна, так как считал себя человеком рок-культуры. Мне было понятно все от «Pink Floyd» до панка вроде «ПТВП». И вдруг в Кирове я встречаю Романа Цепелева, и его группа «ILLUMINATED FACES» становится для меня проводником в электронную музыку. Так же для многих людей мои спектакли стали проводником в мир открытого, социального театра, чему я очень рад.
