Яков Юдович: "Наукой руководят никому не ведомые чиновники"

- Яков Эльевич, как вы пришли в науку?

– Ничего необычного в моей карьере нет. Я закончил с серебряной медалью среднюю школу в Подмосковье. Учили нас (кстати сказать, в сельской школе!) прекрасно. Потом после собеседования удачно поступил в Московский университет на геологический факультет, тогда еще медалистов принимали без экзаменов. А факультет выбрал этот, поскольку с детства у нас была знакомая семья магаданских геологов, поэтому я мечтал стать геологом. Хотя, надо сказать, моя учительница русского языка и литературы очень на меня рассердилась. Она была уверена, что я пойду по гуманитарной части. После окончания кафедры геохимии сам попросился распределить меня в Якутию. Там проработал пять лет. Вернулся в Москву, затем оказался в Ленинграде. Там окончил аспирантуру.

– Почему в большом городе не остались?

– Можно было работать и в Ленинграде. Но я уже там работал, однако жил далеко – в Гатчине. Это только минут 50 на электричке до Балтийского вокзала, и еще от него минут 30 добираться до работы в переполненном автобусе, в час пик. Каждый день я вставал в шесть утра, теща заталкивала в меня завтрак, и в полусонном состоянии я тащился на работу, которая начиналась в полдевятого. В конце рабочего дня мне бы и поработать хотелось, как бывало раньше в Якутии, но я вынужден был думать – а на какой же электричке я вернусь домой. Так я пришел к выводу, что такая жизнь не для меня. Сказал в своем институте ВСЕГЕИ: распределяйте меня куда угодно, хоть на Камчатку. Но никто меня никуда не распределял, и по протекции моего покойного друга Миши Соколова я оказался в Коми филиале Академии наук СССР с мая 1967 года. И здесь прошел полную карьерную дорожку – от младшего до главного научного сотрудника.

– В своем выступлении год назад на своем 75-летнем юбилее вы сообщили, что ваша научная карьера состоялась благодаря сочетанию нескольких факторов. Не напомните ли, какие это факторы?

– Я перечислил все факторы как равноправные; во-первых, все-таки надо иметь кое-какую природную предрасположенность к занятиям наукой. Хотя у меня очень средний уровень интеллекта и способностей, все же заниматься наукой я могу. Плюс к этому – надо иметь большое желание работать, и еще один фактор – очень важна окружающая среда, чтобы вам ничто не мешало работать. Да, на том выступлении я рассказывал молодежи, как следует расценивать старичка: успешный он или нет? Так вот перед вами – успешный старичок (смеется).

– Как вы оцениваете свой вклад в науку?

– Я полагаю, что я полностью реализовался. Всё, что я мог бы сделать – сделал. Я за этим следил. Бывает, когда человек подводит итоги, то говорит: «вот это я мог, но не сделал». Я про себя этого сказать не могу. Сейчас – в данный момент – у меня естественно, очередная работа, даст Бог, я ее завершу. Но если и не завершу – никакой трагедии не произойдет – будет одной книжкой меньше. Ибо, повторяю, всё, что я хотел – я уже сделал. Между прочим, наука – очень жестокая вещь... Пока ты не опубликуешь свой результат, то, какие бы ты великие открытия ни сделал – их в науке не существует.

– Одна из очень известных ваших книг: «Токсичные элементы примеси в углях». Это, как я понимаю, вклад фундаментальной науки в проблемы экологии. Расскажите вкратце, о чем она?

– Когда вы сжигаете уголь, в атмосферу выбрасывается огромное количество токсичных примесей. Кроме тех, что улетели, часть их остается в золошлаках, потом это отправляется в золошлакохранилище, где эти отходы отравляют природные воды, почвы и растительность. Это всё – общеизвестно, но именно что известно «в общем». А надо, необходимо – всё это знать в деталях, конкретно: сколько, когда, где, в чем…Вот этим и занимается фундаментальная наука. Например: в углях есть крайне токсичная ртуть. Вдобавок она еще и весьма летуча и при сжигании угля уходит в атмосферу. Оттуда она попадает в океан, ее поглощает рыба, которая потом вылавливается и поступает на прилавки магазинов. А потом эту рыбу с ртутью скушают беременные женщины. И вот – у них рождаются дети с различными болезнями, чаще всего – нервной системы… Американцы давно этим озаботились, этим «академическим» вопросом даже занимался Конгресс США! К сожалению, в нашей Госдуме (которую один остроумец назвал Госдурой!) такие вопросы не обсуждаются.

– И что же здесь может сделать наука?

– Надо для начала изучить –- сколько в самых разных углях ртути, при помощи точных, прецизионных анализов сотен и тысяч угольных проб. Затем выяснить, как она распределяется в процессе сжигания угля, где задерживается, где улетает, и в каких пропорциях. Опять-таки – с помощью сотен и тысяч точных анализов. Пока вы это не выясните, вы не сможете дать никаких практических рекомендаций.

– Сейчас вы чем занимаетесь?

– Вместе с Мариной Петровной Кетрис (с которой мы прожили уже 50 лет, и почти столько же – проработали вместе!) – мы сейчас заняты геохимией марганца. Для широкой публики я могу рассказать, чтобы понятнее было, что когда распался Советский Союз, Россия фактически лишилась марганца. Крупнейшие его месторождения – в Грузии и на Украине. В России тоже есть ряд месторождений, но они уступают тем гигантским месторождениям: качество руды гораздо хуже, условия добычи труднее, многие месторождения еще необходимо доразведывать. Раньше в СССР мы марганец экспортировали, а теперь вдруг оказалось, что у нас своего марганца практически нет. Теперь вынуждены покупать марганец у Грузии и Украины, потому что без марганца невозможна металлургия. Никакую сталь вы не сварите без него. Вот исходя из этого (это официально аттестуется как «актуальность проблемы») мы с Мариной Петровной и занялись геохимией марганца. Чем и поглощены полностью уже года два.

– Как это будет применимо в жизни?

– Всё очень просто. Когда мы геохимию марганца разработаем на фундаментальном уровне (разумеется, мы отнюдь не единственные на этом поприще!), из нее можно будет сделать совершенно практические выводы по поиску месторождений марганца. Так что связь прямая: надо для начала фундаментальную науку разработать, а практика обязательно сама найдет, что из нее взять. Скажу парадоксальную вещь: чем меньше ученый забивает себе голову практикой, тем лучше…

– Поясните...

– Я вам приведу пример несколько анекдотический. В 1930-х годах к великому физику, лорду Резерфорду пришли корреспонденты и пристали: «скажите, ваши исследования атомного ядра имеют какое-либо практическое значение?». Лорд был мужик крутой и чуть не взашей выгнал журналистов, сказав им почти издевательски, что, мол, атомная физика никакого практического значения не имеет (и иметь не должна!). А года через два его ученик открыл индуцированное деление атомного ядра нейтронами. И всем понимающим людям стало ясно, что вот он – источник атомной энергии, дело только остается за техникой. Или возьмите другой пример. У нас в институте долгие годы академик Юшкин и его ученик Асхабов (нынешний директор института и глава Коми научного центра), разрабатывали на первый взгляд совершенно абстрактные вопросы кристаллографии и минералогии, казалось бы, далекие от практики. Но, вот, когда были разработаны некоторые фундаментальные вещи, Юшкин сделал гениальную работу: взял и изучил давно заброшенное месторождение флюорита (плавикового шпата) в Арктике и доказал, что там на самом деле полно оптического флюорита, из которого делают оптические приборы ночного видения. Такие приборы позволяют фиксировать инфракрасное излучение от любого теплого объекта. Например, от вражеского танка… Недаром же за эти работы Юшкин со своими сотрудниками был удостоен Премии Совмина СССР…

– Вы сами читали курсы геохимии в Сыктывкарском госуниверситете. Что вообще сейчас в науке и образовании происходит? Какие проблемы считаете основными?

– Это настолько ужасная тема... Трагедия нашей страны заключается в том, что последние десятилетия наукой руководят абсолютно никому не ведомые чиновники, не имеющие к ней никакого отношения и никакого понятия о ней, которые при этом еще и постоянно меняются. Они ломают такое количество дров...

- Это не только в науке...

– То же самое и в образовании. Вот сейчас идиоты-чиновники придумали разделить вузы на эффективные и неэффективные. Но ведь они даже критерий эффективности сформулировать четко не могут. Тем не менее, уже нагнали шороху на наши несчастные университеты. Студенты не знают, что делать. То же и в науке: на Академию наук идут постоянные атаки. Когда очередной временщик-министр начинает указывать академикам и ученым, как им работать и вообще – надо ли существовать Академии наук. Мы ругаем тоталитарный сталинский режим. За дело, он был ужасным. Но при нем выдвигались талантливые люди, на руководящих постах не было бездарей. И эти люди сделали у нас атомный проект, подняли науку, вывели нас в космос.

– Как у нас обстоят дела с молодыми кадрами?

– Я принадлежу к большому отряду работающих пенсионеров нашей страны. Открою вам Государственную Тайну: на самом деле, в нашей сегодняшней академической науке все держится на работающих пенсионерах. Главное рабочее поколение от 30 до 50-ти «выбито». Оно почти всё давно (во всяком случае, наиболее способные люди) уехало за рубеж. Я вам даже не скажу вслух тех цифр, сколько у нас сейчас получает аспирант. Он не может на них жить, поэтому – вынужден работать. А для научных исследований нужно ведь пахать день и ночь. А он этого делать он не может, потому что должен кормить семью. При этом идут разговоры про всякие Сколковы... Мол, вложим миллиарды и резко рванем вперед! Никуда мы не рванем… Вместо того, чтобы увеличить зарплату научных работников хоть до прожиточного минимума, и позаботиться об обеспечении их жильем – затеваются безумные проекты. Поэтому у нас и нет молодежи. По некоторым оценкам, если ничего не изменить, науке до полной гибели осталось не более пяти лет. Замечу, что такая оценка принадлежит академику Сергею Стишову, который еще студентом (он учился на кафедре геохимии курсом младше меня) сделал замечательное открытие – получил в эксперименте сверхплотную модификацию кремнезема, которую потом назвали его именем – стишовитом. Это значит, что через пять лет будет пройдена точка невозврата.

– Есть ли в вашем институте достойные кадры?

– Есть. Академик Николай Юшкин, руководивший институтом двадцать два года, выискивал талантливых ребят, приглашал, давал им лаборатории. Он же основал кафедру в университете, стал учить ребят здесь. Сейчас молодое пополнение института практически все «сделано» на юшкинской кафедере: т. е. они выучились и сейчас у нас работают.

– Ваше мнение о современном образовании, о реформах в нем?

- Мы уже отчасти говорили об этих реформах. Но вообще образование в России резко упало еще на уровне школы, и когда я преподавал, я это видел: студенты у меня были неграмотные. Писали рефераты, не зная русского языка. Современный студент спокойно шарит по интернету, обращается с компьютерной техникой, но он – элементарно неграмотный. А за этим тянется вся цепочка, и в том числе – падает уровень кандидатских диссертаций.

– Что вы думаете об объединении двух сыктывкарских вузов?

- Я не знаю всей этой кухни. Из общих соображений только могу сказать, что если объединение приведет к улучшению качества преподавания, уменьшению бюрократического аппарата, да при этом увеличатся стипендии студентам – то это замечательно. А если при этом ни того, ни другого не случится, то – ничего хорошего. Но лучше спросите что-нибудь такое, в чем я точно компетентен...

–- Хорошо. Вот, к примеру, нашумевший челябинский метеорит. Его осколки находятся в Институте Вернадского. Что можно понять и определить по ним?

– Да всё можно понять. Это был каменный метеорит. Там уже сделан химический анализ, осколки отнесли к определенному классу хондритов. Хондриты похожи по составу на знакомую геологам ультраосновную горную породу. Такие породы происходят из мантии Земли, а мантия тоже когда-то образовалась из космического вещества. Бывают еще железные метеориты, в них много никеля и редких металлов платиновой группы. Но челябинский – это каменный.

–- Говорят, что мы не можем просчитать появление таких метеоритов. Почему?

– В Солнечной системе есть целый пояс метеоритов, Земля в него попадает регулярно. Но проблема заключается в том, что маленькие тела, подобные Челябинскому (поперечником в первые десятки метров) астрономы не видят заранее. Видят их только тогда, когда они приблизились вплотную к Земле. «Маленькие», конечно, это мягко сказано. Такой ударит, и от Челябинска ничего не останется. Это еще повезло, что он взорвался на высоте! И не над самим городом.

– Что вдохновляет вас на жизнь, движение, творение, дает вам силы?

- Ну, тут ответ простой. Я сам по себе – не слишком жизнеспособен. А вот с Мариной Петровной – другое дело, тут у меня появляется в жизни кураж!

– Накануне прошел женский праздник 8 марта. Что бы вы хотели пожелать женщинам?

– Чтобы вы всегда были красивы и обворожительны, и чтобы вас любили! Ведь практически все мои труды – совместные. На самом-то деле – нет такого ученого Юдовича Якова Эльевича – без Марины Петровны Кетрис. Короче, как поется в какой-то оперетке «Без женщин жить нельзя на свете!». Это чистая правда: без вас мы жить не можем!

Юдович Яков Эльевич

Главный научный сотрудник лаборатории литологии и геохимии осадочных формаций Института геологии Коми НЦ УрО РАН, доктор геолого-минералогических наук, действительный член Академии естественных наук РФ, член Уральской Академии геологических наук (УАГН) и Нью-Йоркской академии наук, профессор Сыктывкарского университета (1996–2003), Заслуженный работник Республики Коми, Заслуженный деятель науки РФ, почетный деятель науки РК, лауреат Государственной премии Республики Коми (1999), лауреат премии РАН им. акад. А. П. Виноградова.

Автор (совместно с М. П. Кетрис) более двадцати фундаментальных монографий по геохимии, создатель трех новых научных направлений в геохимии.

Подготовил несколько кандидатов наук, составил и прочитал два курса геохимии в Сыктывкарском университете, известен как незаурядный популяризатор науки. В 1990–1995 г.г. был народным депутатом Верховного Совета Коми АССР 12-го созыва, избирался делегатом Общего собрания РАН, является экспертом-рецензентом целого ряда научных журналов (в том числе Международных) и Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ).

Беседовала Ярослава Пархачева, «7x7»

Фото Андрея Шопши