Хосе и его Фаланга

И значит, когда примета

распада видна в ночи, —

перед концом света

крепче держать мечи.

Готфрид Бенн.

Древние греки, люди давшие нам философию, очень любили воевать. Одной из основ их военной доктрины было построение фалангой. Считалось, что строй, где каждый закрывает товарища, наиболее отвечает греческому национальному духу, и в результате этого мнения фаланга стала одним из грандиозных символов военного искусства.

А закончилась она (фаланга) влажным, сереньким и осенним утром 20 ноября 1936 года. Во внутренний двор тюрьмы прибрежного городка Аликанте охранники вывели пять человек в робах. Первым в этой скорбной колонне шел высокий брюнет. Его спросили о последнем желании, но он лишь попросил убрать двор, когда всё закончится. Минута на последние приготовления, залп, занавес, порядок во дворе. Трёхлетняя политическая карьера брюнета завершилась. Убитым был идальго Хосе Антонио Примо де Ривера и Саэнс де Эредиа, 1-й герцог Примо де Ривера, третий маркиз Эстелла, основатель и руководитель партии «Испанская фаланга». Впрочем, друзья и соратники звали его просто Хосе Антонио, он не считал нужны греметь титулами и родовыми именами.

Он внёс почти религиозный мистицизм в своё политическое движение, категорически и торжественно утверждая, что движение, вдохновителем которого он стал, было не просто образом мысли, а образом жизни.

А начиналось всё здорово, ох, как здорово начиналось: cын военного человека, диктатора Испании в двадцатых. С отличием закончил юридический факультет Мадридского университета. В 1931 году в возрасте 28-ми лет избирается в парламент.

Где-то в это же самое время Хосе Антонио знакомится с ярким персонажем – Рамиресом Рамосом. Молодой философ восхищался тоталитарными вождями центральной Европы, в частности Гитлером, и стремился во всём походить на него, даже причёску носил такую же. Но в идеологическом плане даже перещеголял — его взгляды представляли собой смесь национализма с утопическим социализмом в стиле Фурье. Хосе основал Фалангу, Рамос – Хунту национал-синидкалистского наступления. Свои организации они объединили.

Фаланга несла в себе глубокий символизм. Название ее отсылало к фаланге древних греков, это была не партия, но братство, организованная по орденскому принципу, где каждый должен был взять на себя какую-либо обязанность. Символом Фаланги стали ярмо и стрелы. Это отсылало одновременно к гербам древних католических королей Испании, а с другой наглядно говорило, что каждый фалангист взваливал на свои плечи ярмо служения Испании, а стрелы направлял в её врагов.

Потом были три года газет, споров, маршей, пикетов, снова маршей, снова газет, поездки к Муссолини, постоянный философский поиск, решение о мятеже против республиканского правительства и закономерный итог. Уже потом, после падения Республики, Франко устроит в стране культ личности де Риверы. Культ человека, для чьего спасения он не сделал ничего и от идеалов которого отошёл сразу после победы.

Они убили не человека. Они убили разум.

Найдите себе какого-нибудь старшего родственника или друга, читавшего газету «Лимонка». Вот, в целом, то же самое. Переводы из фалангистских изданий начала тридцатых годов от «Лимонки» ещё не каждый отличит. А Хосе Антонио был там Дугиным, в своей «Фаланге». Короче, оставим национал-синдикализм. Слишком уж он попахивает сингулярностью и мировой империей городов-государств, чем-то утопическим и явно предназначенным для своей эпохи.

Важность примодериверского интеллектуального наследия совсем не в национал-синдикализме, потому как он так и остался экзотической идеологией, исторической вехой la vieja España. Оно (наследие) важно в осмыслении им традиции, потому что первым из консервативных философов своего времени он отказался от следования ей.

Недавно наш многоуважаемый редактор Алексей И. Осколков написал эссе, наречённое «Либеральная контрреволюция». Оно, конечно, хорошее и правильное. Но это эссе родом из блестящей и прекрасной эпохи, начатой залпами минитменов под Лексингтоном и Конкордом и погибшей в ужасных корчах удушья где-то под Осовцом, в бараках Треблинки, на лесоповалах ГУЛАГа. Даже в декадентских борделях Петрограда, Парижа и Берлина, проматывающих свои молниеносно обесценивающиеся капиталы.

Переломился её внутренний стержень – оптимизм, под которым прошёл XIX век, устроенный по идеям Смита, Вольтера и Руссо.

Этот век смог стать одним из самых энергичных периодов в человеческой истории. Он использовал огромный накопленный человечеством интеллектуальный капитал. Это было время, когда экономический и политический либерализм смог стать доминирующей силой, заложить политическую традицию, правила игры, существующие в Европе до сих пор.

Но либерализм (политический, а не экономический, конечно) съел самого себя. Приучив человека не верить ни во что, либерализм отучил его верить даже в самого себя. В либерализм то есть. Столкнувшись с ужасом Первой мировой и послевоенной разрухой, Европа впала в то, что один умный древний грек Фукидид назвал умным греческим словом «anomia», то есть деградация ценностей. Европа вошла в горькую пору разочарования: идолы, развенчанные либерализмом, уже не вызывали уважения. Сложно вернутся к вере в Бога, когда утрачено чистосердие.

Главная цель обращения традиции – вернуть людям здоровое отношение к норме. Скакать галопом очень здорово, если вы перед этим сохранились. Если можете вернуться к твердой точке. Это только звучит просто, а на самом деле довольно сложно уместить эту мысль в своей системе координат.

Всё ведь вроде хорошо. Это ведь вроде как всё для движения к прогрессу. Здесь остаётся лишь привести фразу, так любимую многими сторонниками либеральной идеологии: «Свобода – это осознанная необходимость», но не всегда необходимость можно осознать.

Давайте представим рабочего на заводе. День за днем, год за годом он стоит у станка и вытачивает деталь. Вряд ли он считает свой труд важным, и вряд ли большинство из нас считает его труд важным. Но без этой детали механизм попросту работать не будет.

Теперь обратно к нашим фалангистам. Почему же Хосе Антонио так важен для консервативной идеи, несмотря на его бредовые экономические мечтания? Это первый мыслитель, атаковавший традиционализм, но уважавший традицию. Звучит как оксюморон, но под этим есть вполне рациональное обоснование.

С чем у нас ассоциируется революция? Как правило, с левыми. Левая идеология – идеология лени. «Хочу, что бы у меня всё было, и мне за это ничего не было». Традиционализм – идеология лени.

Традиционалисты с прямо-таки левой наивностью предполагают, что нужно вернуться куда-то назад, где трава зелёная, небо высокое, а пиво вкусное. К сожалению, Бенджамин Баттон лишь персонаж книги, и ни человек, ни нация не могут вернуться в детство.

Революция Юнгера, революция де Риверы — это тоже слом существующего миропорядка. Но не как предлог для анархии, а как выверенная хирургическая операция, где традиция не цель, но средство. Плодом этой мысли стала «Фаланга». Впрочем, эссе не совсем про Хосе Антонио Примо де Риверу, как вы уже, наверное, заметили.

Оригинал.