Юродивая

3 июня в Кирове ежегодно начинается Великорецкий крестный ход. Сейчас в нём участников насчитывают свыше 30 тысяч. А история, о которой пойдёт речь ниже, случилась в середине 90-х годов прошлого века, когда на реку Великую ходили ещё сотни две-три человек. 

На остановке, носящей в нынешние времена название "Трифонов монастырь", ранним утром меня окликнули приятели, Эдик и Николай. Их вид заставлял улыбнуться. Непривычно было видеть их не в костюмах с рубашками, а в несколько потрепанной спортивной одежде с туристскими рюкзаками на плечах. Тогда впервые я серьёзно присмотрелся к людям, идущим в крестный ход, хотя встречал их неоднократно. Не мог не встретить, потому что их путь пролегал через моё родное село. В восьмидесятые годы рядом с центральной площадью на холме, который мы, школьники, называли «горой», в это время располагались бригады сотрудников внутренних дел. Они отлавливали паломников, почти сплошь старушек. Сгорбленные, с заплечными сумками, часто с палочками старушки огибали село опушками, лесными тропинками, чтобы преодолеть кордоны людей при исполнении и скрыться в непроезжей глуши, где древними путями вятский крестьянин нес икону Николая Чудотворца. Моя бабушка была верующей и носила нательный крестик, а иногда крестила меня, на что я морщился и бурчал: «Бога нет». Но бабушку любил, а она говорила, что пошла бы в ход тоже, если бы не болели ноги. Я слушал, но не мог представить её, такую добрую и светлую, рядом с теми мрачными темными кривыми фигурами, что шествовали быстрым шагом по закоулкам и растворялись в лесной дали. 

И вдруг в крестный ход идут обычные молодые ребята. Мы вместе учились в институте. Зачем идут?
Потом ещё подошла Ирина, и эта девушка была мне глубоко симпатична:
- Идём с нами!
Провести время с хорошенькой девушкой оказалось заманчиво, я согласился и отправился с товарищами к монастырю. Пакет с огурцами и помидорами, которые успел купить до того, так и остался моей единственной поклажей километров на сорок, вплоть до Загарья, где его содержимое стало общим достоянием группы. 

Служба в храме монастыря шла долго. Я ждал спутников у входа, не решившись зайти внутрь. День выдался жарким, и приходилось укрыться от солнца на каменном основании решетчатого металлического забора под ветвями деревьев. Так в знойный полдень падаешь в сено копны и кожей лица ощущаешь самые тонкие дуновения ветерка. Я безразлично разглядывал сновавших туда-сюда горожан, пока неподалеку в томительном ожидании не застыла она… 

Она поразила меня с первого взгляда. Худенькая юная особа в замызганном сарафане, в черной нескладной длинной юбке, выцветшем незапамятных времен платке, страшных огромных ботинках черно-коричневого отлива. Извиняюсь, что не могу описать детали её внешнего вида более обстоятельно. Позднее поймал себя на мысли, что так и не определил, красива она или нет, густые ли у неё волосы, длинные ли ресницы, тонкие ли пальчики. Хуже того, я никак не мог после похода в памяти сложить её фотографический портрет. Туманные черты лица уплывали из сознания, развеивались, стирались, словно под давлением её совокупного образа – странного, фантастического, настораживающего, но необычайно притягательного. 

При всей странности одежда на ней выглядела органично. Как на персонажах картин Маковского или Перова – даже если они в разодранных дерюгах, нам ведь не кажется, что они должны быть в чем-то другом. Она стояла неподвижная и сосредоточенная, её быстро окружили тётки, старухи, если одни отходили, тут же их место занимали другие. Все они протягивали ей какие-то куличи, пироги, сухари. Девушка привычно сжалась и словно не замечала замысловатый танец вокруг себя, смотрела мимо них, вверх. Коля знал эту девушку: «Это Катя, юродивая». 

Юродивая? В моих представлениях юродивыми были либо грязные, с сопливыми бородами пожилые пропойцы, либо причитающие визгливыми голосами кликуши. А в Кате было нечто очаровательное. Коля добавил, что знал Катю по школе. Она прекрасно училась, обладала исключительными математическими способностями. Изумляла сверстников тем, что могла мгновенно умножать и делить четырехзначные числа. Должна была окончить школу с медалью, но бросила учебу, ушла из семьи, пристроилась в церкви. Никому, по его сведениям, она не объясняла своих поступков, видимо, сказалась определенная душевная болезнь. 

Мы вышли из города к обеду. Люди тягучим потоком растянулись на мосту через Вятку. В бликах серой воды мне чудился образ помешавшейся девушки. 

После службы в Макарьевской церкви участники хода обогнули большое кладбище и вышли на полевую дорогу. Налетел ветер, прошла гроза с градом, резко сменилась погода. Подул северяк, за считанные часы резко похолодало. В походе уже воцарилось бы уныние, а промокшие паломники будто не замечали происходящих перемен. На привалах я вылавливал взглядом юродивую - это было легко сделать. Она была вместе со всеми, но вроде как – чуть в стороне. Выходила в поле и срывала ромашки. Одна нога немного согнута в колене, голова склонилась набок. В эти несколько минут я неотрывно следил за ней и, признаюсь, мне нравилось смотреть на неё. Повторюсь, что не знаю, была ли она красива. Но наблюдал за ней, как за заходом солнца, как за излучиной реки, за плавностью холма, за сказочностью дремучего леса. С ромашкой в руке она была великолепна, несмотря на нелепую юбку, грубые ботинки, выцветший платок. 

…В селе на минутку забежал к маме, надел куртку и сказал, что отправляюсь в Великорецкое. Переход мне давался трудно. Моросящий дождь, который обожаю осенью, сейчас превратился в злейшего врага. Ещё стер ноги. Устал не столько от длительности пути, сколько от слишком медленного темпа ходьбы. Частые короткие остановки, ночлег в ужасающей тесноте, превращавшей ночи в бессонные, доканывали. Я валился на землю, но через несколько минут холод от неё проникал сквозь куртку, и приходилось вставать, чтобы как-то согреться. 

В Горохове, напившись горячего чая, я отсыпался, несмотря ни на какие внешние обстоятельства. Проснувшись в густой траве, увидел Катю, сидевшую рядом со мной. Было холодно, Катю же в её легком платьице от холода буквально трясло. Кто-то набросил на неё одеяло, которое сползало с девичьих плеч, и она не пыталась его поднять. Юродивая, обхватив колени руками, сжимала в ладошках иконку, пристально уставилась на изображение святого и негромко шептала молитву. Вид девушки, которую колотит от холода, и её смиренность перед этой пыткой, явная в шепчущих посиневших губах, навсегда запечатлелись в моей памяти. Ирина, проснувшаяся вслед за мной у стены полуразрушенной, печально величественной церкви возмутилась, что я не спасаю замерзающую соседку.
Катя испуганно отреагировала на это:
- Мне ничего не нужно!
Я обратил внимание, как многие повернули свои головы в нашу сторону. Слышать голос юродивой приходилось редко. 
Предложил ей бутерброд. Она молча отвернулась. Немного обидевшись, я отошел:
- Как хочешь!

Впоследствии, спустя годы, имел беседу с одной умной женщиной. Рассказывая ей настоящую историю, я заметил, что никогда не мог понять и принять, что Катя ни разу не взяла дар от кого бы то ни было. Ей протягивали печенье, пряники, конфеты, от всего сердца, с теплом, но всякий раз уходили разочарованные. «Видно, гневается Бог на что-то», - высказывались многие из них. Маленькая девочка поднесла блюдце с кашей, Катя отошла. Бабулька тащила последний кусок хлеба, Катя игнорировала. Хромой инвалид, на костылях преодолевший десятки верст, предлагал чай. «Да возьми же ты!», - требовал, кричал я про себя. Она уходила. «Дура!», - искренне у меня вырывалось. Умная женщина пояснила мне, что все те, кто жалел её, обижаются зря. Она не брала у них ничего не потому, что не видела их доброту. Нет, она не хотела вводить их в заблуждение, будто через её отношение к ним они смогут уловить расположение Божье. Потому она считала себя недостойной такого участия. 

Обидевшись на юродивую, я старался не замечать её больше. Дорога располагала к разговорам со спутниками. На очередной ночлег мы компанией улеглись в просторном здании, смеялись по пустякам. Потом вновь пришедшие нас все-таки зажали, и я, привыкший во сне ворочаться, уснуть опять не мог. Вышел на улицу прогуляться по незнакомому селению. На скамье во дворе сидела Катя. Её мучения продолжались. Я сказал ей, что у нас есть свободное место и настойчиво звал подняться. В конечном итоге пришлось махнуть рукой, так как она совершенно не отзывалась и только боковым зрением (может быть, показалось – было темновато, пусть и июньские ночи) замечал, что она исподлобья бросает на меня взгляд. 

На большом привале следующего дня юродивая вдруг подошла ко мне. Попросила чай, без сахара. Я протянул кружку:
- Пей, сколько хочешь!
Она выпила половину и отдала обратно. Я допил кружку. Катя протянула мне кусочек хлеба. Я рассмеялся, потому что и есть не хотелось, и было почему-то приятно. Катя улыбнулась, и наши глаза встретились. Вы мне можете не поверить, но я ручаюсь – то не были глаза сумасшедшей, фанатика. Это были проникновенные, проницательные и печальные глаза, живые и чрезвычайно красивые, но тронутые необъяснимой скорбью…

Ещё один раз я видел её спустя несколько лет. Зашел зачем-то в храм Трифонова монастыря. Юродивая стояла рядом с церковной лавкой. На миг мне показалось, что она узнала меня. Но на мой вопрос она промолчала. Когда она заходила в служебное помещение, то повернулась и на мгновение задержала на мне свой взгляд. Её глаза были всё так же проникновенны и печальны. Были ли они, как прежде, живы и красивы? К сожалению, от меня это скрыли её блеснувшие слезы.

Оригинал