Роддом и искусство выживания

Когда она кричала за стеной, я лежала на своей кровати и плакала. Я старалась плакать тихо, потому что мне всегда стыдно и неловко за свои слёзы. Это было моё худшее в роддоме — чужие крики и собственные слёзы.

Месяц спустя мы с малышом гостили у моей подруги, и я думала, что это чудесно — просто у кого-то гостить, пить чай и разговаривать. Когда у тебя младенец, простые вещи становятся недоступными, и когда, наконец. получаешь их, очень радуешься.

Ну понятно, - думала я, - почему все так довольны этими нашими роддомами, после девяноста баллов критичность снижается, тем более, что внимание концентрируется на младенце.

Мне и сейчас сложно оценить, насколько хорош или плох и чем именно сыктывкарский роддом при кардиоцентре. Поэтому я решила просто поделиться впечатлениями.

До того, как я туда попала, 13 декабря прошлого года, наслушаться пришлось всякого. Сарафанное радио выдавало массу самых разных мнений и впечатлений. Делать выводы было трудно. Их и сейчас сделать непросто.

Когда в роддом за мной приехали родные, я негодовала. В комнату, где переодеваешься перед выпиской, в эту буферную комнатушку, где медсестра пакует младенца в нарядные рюши, а ты суетливо переодеваешься, пустили еще и девицу-фотографа. Она лезла ко мне со своими предложениями о съемке младенца, когда я в одних трусах судорожно натягивала на себя какую-то одежду. Я отказалась, а вошедшая за мной мамаша - согласилась. Это ее несчастному младенцу лупили прямо в лицо фотовспышкой следующие пять минут.

Потом мне долго не несли документы и я ругалась: «Что они там пишут, сагу о форсайтах что ли?!». Вокруг была толпа обалдевших от счастья разных людей, перед Новым годом нас выписывали пачками, был такой конвейер по упаковке младенцев. На видео, обнаруженном на днях, я говорю мужу, который протягивает мне букет: «К чёрту веник, бежим отсюда!»

Это не значит, что в роддоме было так ужасно, это только значит, что я на дух не переношу режимные заведения, все эти казённые дома, места, лишающие тебя личного пространства. Я там провела целых две недели, - у меня было тазовое предлежание. А при таком положении дел и плода, будущую роженицу укладывают в отделение патологий. Там лежат женщины, дети которых никак не хотят рожаться или, напротив, не прочь увидеть наш прекрасный мир пораньше, женщины с двойнями, женщины в возрасте или совсем еще девочки. Мой ребенок, прыгая в животе, весело приминал головой мою печень и переворачиваться не собирался. Мне несколько раз предлагали кесарево. Я не согласилась.

Рассказы о том, что при малейшем отклонении врачи пускают под нож всех подряд не подтвердились. Никто на меня не давил и не уговаривал. Врачи мне объясняли все риски и говорили, к чему именно надо готовиться. Хотя кесарево сечение сейчас делают многим, часть из выбравших эту операцию вполне может родить самостоятельно. Но женщины, особенно рожающие первенца, отказываются от естественных родов из-за страха боли. Ну что я могу сказать, это действительно больно. Это очень и очень больно.

Мой отказ от кесарева поставил меня, как ни странно, в выигрышное положение. К моим родам было повышенное внимание, в родзале собрался целый консилиум, было даже весело, и всё прошло хорошо. Мне пригодилась и физическая подготовка, полученная на тренировках по ушу, и дыхательные практики цигун. Врачи тоже были на высоте, спасибо и акушеркам. Мне всё понравилось, особенно укол баралгина, когда схватки стали почти невыносимы.

А теперь о том, что не понравилось.

Воздух. В роддоме он настолько сухой, что трескались губы, что носом шла кровь. Есть увлажнители воздуха. За две недели в мою палату такой прикатывали один раз на 15 минут. Это было в дородовом отделении. Насколько я поняла, возиться с этими увлажнителями элементарно некому. Вентиляция не работает. Тяжело всем, медперсоналу тоже. После десяти вечера они открывают окна в коридоре. Когда я это обнаружила, коридор был пуст. Я побежала к окну и высунулась в него чуть ли не по пояс. В лицо дул ветер, снежинки слегка кололи щёки, я втягивала воздух сквозь полуприкрытые губы, с легким свистом, как будто пила. За окном светил фонарь, стояли припорошенные снегом елочки, картина была совершенно новогодней.

Свет. В палате нельзя выключать свет. Точнее можно, но только днем, когда итак светло-светло. Это какое-то гестапо, честное слово. Так надо, потому что меры предосторожности, потому что дети маленькие.

А тревожных кнопок нет. Или есть, но непонятно где. Тревожные кнопки был в дородовом отделении, но не в отделении новорожденных. Ох, а они бы так пригодились. Но об этом позже.

Питание. Кормящим матерям не рекомендуется капуста. И даже очень не рекомендуется. Тут ее приносили на завтрак в виде салата. На обед частенько давали борщ. На ужин гарниром была тушеная капуста. Заведующая отделением говорила, что они не раз просили руководство пересмотреть меню, писали многочисленные жалобы, но всё игнорировалось. На столе, куда приносили использованную посуду, всегда громоздились полные тарелки с салатами, борщами, тушёной капустой. Хорошо, когда твои родные и друзья таскают тебе продукты большими пакетами. А если нет, если ты одна, если из района, и друзья с родными далеко?

Распорядок и обследования.

Я только-только родила. А следующим утром за мной пришли и сказали, что срочно надо ехать — проходить флюорографию. Надо упомянуть, что так как пролактин, отвечающий за появление молока, вырабатывается по ночам, то спать в это время суток почти не приходится. Когда за мной пришли медсёстры, сначала одна, потом вторая, у меня были спутанные мысли, зеленый цвет лица и подавленная воля. Из меня можно было вить верёвки. Но не совсем. У меня хватило сил сказать, что я не поеду, и памяти, чтобы припомнить, что с моей последней флюорографии не прошло и года. Они увещевали, говорили, что ведь был январь. Я уточняла, что конец января и советовала ехать без меня. Они говорили, что без меня никак не возможно, что ждёт машина, что ждут другие женщины, у всех дети, что вон из перинатального центра сейчас тоже женщин повезут, и мы не можем тянуть, это обязательно. И, конечно, они говорили, что не они это придумали. У меня не было никаких сил спорить. Поэтому я просто села на кровати и сказала, что пока я не накормлю ребенка, меня с места не сдвинут. Накормила и пошла зигзагами, шатаясь. След кровавый стелился как за Щорсом. Нас было семеро, мы оделись, погрузились в «бобик» и поехали в тубдиспансер, благо он недалече.

Следующая ночь тоже была бессонной. Под утро я взяла ребенка к себе в кровать, мы задремали, но не прошло и часа, как был объявлен подъем. Проверяли матерей, потом младенцев, потом завтрак. Потом разнообразные анализы, потом всевозможные узи, какие-то женщины из медперсонала с документами - «подпишите здесь», советы поспать, как только появится возможность. Но возможность не появлялась. Это была пятница, за которой следовали выходные, а далее — праздники. Надо было всех проверить на всё и выписать как можно большее количество родивших. Но так, чтобы все показатели были в норме. Это была сплошная борьба за показатели, за цифры. Потом какая-то странная женщина распахивала дверь в нашу палату и кричала, что мы загадили душ, что из-за нас он не работает. Душ был засорен, конечно. Но задолго до нас. В конце концов я сорвалась на медсестру, рассказывающую о том, как важно, чтобы молозиво быстрее сменилось молоком. Как, - зло говорила я, - как у меня появится молоко, когда тут проходной двор, когда не дают не только поспать, но даже позавтракать. Когда нас все время таскают туда-сюда и когда на нас орут санитарки, обвиняя бог весть в чем? Потом я узнала ее имя-отчество и извинилась. Вы не при чем, - сказала я, - не вы это придумали, конечно не вы.

Персонал. У меня почти нет претензий. Огромная нагрузка, и работа не самая высокооплачиваемая, мягко говоря. Но не знаю, почему большинство из них с тобой запанибрата. Все к тебе на ты, как это мило и по-дружески. И слишком многие из них разговаривают с тобой так, что не будь их тут, рядом, любая из мамаш немедля по глупости своей удавит ребенка, или уронит, или застудит на холодном ветру, или траванёт чем, - есть масса вариантов. Одна из них, разбудившая меня в шесть утра ненавязчиво — уколом окситоцина, после которого живот начинает болеть как при схватках средней тяжести, — сразу обрадовала: «Вот у нас одна также брала ребенка к себе в кровать, а потом без ребенка выписали — придушила она его во сне-то и не заметила. Доброе утро». Надо сказать, что они это не со зла. И вообще, это какая-то издержка производства что ли, профессиональное искривление сознания? Не знаю.

Я помню, как одна из медсестер была очень строга. А потом, после 12-ти ночи, когда я с чего-то решила отнести на специальный столик бутылочку из под бифидумбактерина, она, спавшая рядом на диванчике, подскочила и засуетилась. Ну зачем, - говорю, - вы встали, не надо. Но она прямо требовала обращаться к ней по любому поводу, в любой момент поднимать, если вдруг что-то понадобится. Если бы она знала, как в этот момент я ценила сон. И свой, и чужой. Я бы ни за что не дернула её с этого дивана, мне это казалось каким-то кощунством, даже садизмом — посягательство на чей-то сон. Утром она пришла на обход бледная и замученная. Спросила у врача, открыты ли ворота, вон те, за окном, чтобы она могла попасть к республиканской больнице коротким путём. Как мы с соседкой по палате поняли, она отправлялась на новое дежурство.

Но, вы знаете, все это выше, все эти претензии — ерунда. Главная моя претензия - не к роддому, не к врачам, не к министерству здравоохранения, не к руководству страны, не к господу богу.

В тот день я столкнулась с ней, выходя из душа, утром. Она спросила, свободно ли. Немного робко спросила. Свободно, - сказала я. Несколько раз в день я могла видеть, проходя мимо, их соседнюю с нашей палату. В двери — что-то вроде застеклённой амбразуры. Можно разглядеть её соседку - недавно родившую очень крупную девицу, всё время с кем-то СМСится. Можно разглядеть соседнюю кровать. Можно разглядеть кюветы с младенцами.

Днём что-то пошло не так. Ребёнок в соседней палате кричал долго. Медсестра не появлялась. Когда мы засобирались уже пойти за ней, младенец смолк. Всё в порядке, там две взрослые женщины, - решили мы с соседкой. Я отправилась мыть голову. Вернулась, съела полдник. Ребёнок в соседней палате снова начал кричать. Он кричал и кричал. Я побежала за медсестрой.

Потом мы видели немного. Медсестра вошла в палату и почти тут же выбежала. Она быстро вернулась с другими медсёстрами, ребенка куда-то увезли, пришел врач. До нас доносились фразы «можешь встать?» «есть будешь?» «так, пить сама она уже не может». Потом эту женщину увезли в реанимацию. Выяснилось, что у нее начали разъезжаться тазовые кости или что-то вроде того. Потом, когда ее вернули обратно в палату, она стонала от боли каждый раз, когда ее поворачивали. Ребёнка, чудную девочку, к ней приносили только покормить.

В этот день она сначала легла и не смогла встать. Потом она стонала, но тихо, нам за стеной не было слышно. Она не могла перепеленать ребенка, ей было больно, страшно, тяжело. А её соседка, сидевшая на кровати напротив, и наблюдавшая все эти мучения, СМСилась.

Странно, - сказала нам потом санитарка, - что на помощь позвали вы, что соседка ничего не сделала, а ведь она акушерка. И тут я не выдержала и выматерилась. И да. Жаль, что не было тревожной кнопки.

Знаете, можно быть в претензии к кому угодно, к чему угодно, возмущаться тем и этим, быть справедливой или излишне придирчивой, быть объективной или несправедливой. Но главное не в этом. Самая большая беда, когда люди становятся равнодушны друг к другу. Когда человек не замечает, что прямо перед ним кто-то страдает и мучается от боли, когда пальцем не пошевелит, чтобы помочь. Я часто думаю о той женщине, что стонала за стеной, я надеюсь, что у неё всё хорошо. У неё должно быть всё хорошо.

По какой-то стобалльной шкале эмоций роды — это 90 баллов. Это большая радость и сильнейший стресс. Это начало новой жизни, которая сразу обрушивает на тебя всевозможные испытания. Это хроническая усталость. И это начало новой любви, любви огромной, как океан.