Российский Ausnahmezustand
http://polit.ru/article/2014/11/04/exception/print/
Вряд ли для кого-либо станет откровением, что лозунг «в тяжелые времена народу нужен сильный лидер» отнюдь не является недавним и, тем более, российским изобретением.
Необходимость при определенных условиях жертвовать законностью ради эффективности управления была осознана еще на заре европейской цивилизации и уже во времена Древнего Рима стала банальностью, облеченной в юридическую форму. Известно, что во время войн Сенат мог избрать «диктатора», - властителя с почти неограниченными полномочиями, - на шесть месяцев. После распада Римской Империи эти идеи вовсе не исчезли, а были инкорпорированы во множество правовых систем государств, возникавших из ее руин.
Однако структурированное, конституционное обоснование этой политической концепции возникло только в начале двадцатого века, когда Карл Шмитт, изучая конституцию Веймарской Республики и оценивая ее эффективность, обратил внимание на специальные полномочия президента республики, заключавшиеся в провозглашении чрезвычайного положения - Ausnahmezustand. При чрезвычайных обстоятельствах президент получал почти неограниченные полномочия и мог «обойти» бюрократические механизмы, обязательные при принятии решений в условиях мирного времени, усложнявшие управление страной, ради соблюдения гарантий демократии. Карл Шмитт посчитал это чуть ли не единственным надежным методом управления страной в том состоянии, в котором Германия находилась в 1920-е годы, и затем долгие годы посвятил исследованию «преимуществ» подобной модели управления.
Впрочем, не надо думать, что Ausnahmezustand – это немецкое новшество. В английском переводе та же самая концепция обозначается термином «state of emergency». Это позволяет даже поиграть словами: “state” можно перевести и как «состояние», и как «государство». Именно то, что английский термин нес в себе двойную смысловую нагрузку, отчасти обеспечило его более широкое распространение и особую популярность у всех, кто искал юридическое обоснование устройства государств, похожих на то, что было создано Гитлером.
Фюрер, - в сугубо легальном аспекте, – всего лишь обозначение президента, получившего специальные полномочия. Только уже не в рамках «состояния чрезвычайного положения», а в рамках «государства чрезвычайного положения», то есть государства, постоянным атрибутом которого является «ручное управление» (как будут говорить спустя десятилетия идеологи другого режима). Следует помнить, что все годы существования Третьего Рейха конституция Веймарской республики продолжала существовать в качестве основного закона страны, однако ее действие было приостановлено Законом «о преодолении бедственного положения народа и рейха» от 23 марта 1933 года, принятого на четыре года и затем неоднократно продленного. Отменен он был уже только в июне 1945 года. Формально, вся власть Гитлера опиралась только на то, что в стране действовало чрезвычайное положение, введенное из-за угроз со стороны «внутренних врагов», поджегших Рейхстаг.
Падение нацистского режима положило конец как «государству чрезвычайного положения» в Германии, так и академической карьере Карла Шмитта. Последний, хоть и не оказывал активной поддержки Гитлеру, но покровительственно относился к нему и наслаждался получаемыми привилегиями. Впрочем, его теория продолжила жизнь и без активного участия своего создателя.
Итальянец Джорджо Агамбен является, вероятно, ярчайшим из теоретиков, которые когда-либо развивали тезисы и идеи Шмитта. Однако назвать его «наследником» идей Шмитта было бы в корне неверно. Хотя оба называют концепцию «государства чрезвычайного положения» одним из ключевых элементов политики двадцатого века, их понимание роли этого феномена в истории противоположно.
Шмитт полагал, что существование «государства чрезвычайного положения» является спасением бюрократического государства от неминуемого коллапса и искал обоснование этому тезису. Агамбен же, напротив, изучал слабые стороны «государства чрезвычайного положения» и то, как использование механизмов чрезвычайного управления становится препятствием для дальнейшего развития государства. Важно отметить, что Агамбен слегка отредактировал и сам термин – вместо Шмиттовского “state ofemergency” он использует “state of exception” («государство/состояние исключения» или «исключительное государство» или «государство исключения»).
Одним из ключевых отличий между подходами Шмитта и Агамебна к изучению феномена является внимание, уделяемое контексту, сопутствующему «государству исключения».
Для Шмитта “state of emergency” – краеугольный камень политической системы, одновременно опора конституционного порядка и его венец. Это конституционная вещь в себе - в его понимании «суверенитет равен возможности объявления «государства чрезвычайного положения». Таким образом, допустим, «суверенная демократия» - это демократия, способная быть мгновенно преобразованной в иерархическую диктатуру для достижения значимых общенациональных целей.
У Агамбена, напротив, «государство исключения» не может существовать вне социального контекста, быть оторванным от общественной жизни. Он полагает, что оно не может быть провозглашено в «здоровом обществе», хотя бы и суверенном, а будучи объявленным, не может оставаться чем-то изолированным и сугубо механическим, не влияющим на все остальные процессы в обществе. Оно не помогает развитию общества, а навязывает ему свои законы развития.
В поисках определения природы «state of exception» он анализирует историю существования и применения подобных конструкций, начиная с Древнего Рима, и вырабатывает весьма интересную формулу: «государство исключения начинается там, где граница между юридической логикой и государственной деятельностью (практикой) становится размытой». В этот момент «право на насилие становится достаточным основанием для применения насилия», а «гражданские права и свободы начинают усекаться в пользу расширения влияния политического аппарата».
Для Агамбена любой тоталитаризм, возникший после гитлеровской Германии, может быть определен как «режим, способный посредством поддержания перманентного состояния легитимизированного гражданского конфликта обосновывать физическое и психологическое устранение не только политических противников, но и целых категорий граждан, которые по той или иной причине не могут быть интегрированы в политическую систему».
Иными словами, «государство исключения» исключает не только политических противников и бюрократический аппарат из системы управления страной, но и обеспечивает себе стабильный уровень поддержки за счет исключения из общественной жизни любых граждан, не вписавшихся в политический и социальный строй страны. Начиная манипулировать чаяниями общества, оно полностью нивелирует свою роль как механизма прямой демократии и становится исключительно тиранической конструкцией.
Можно ли признать современную Россию «государством исключения»? Пожалуй, этот вопрос мы оставим в стороне, дав читателю время для самостоятельных размышлений. Вместо этого, лучше уделить внимание вопросу о том, может ли «государство исключения» снова стать демократическим государством?
Юридически ответ крайне прост – устранение конфликта, вызвавшего введение «чрезвычайного положения», автоматически устранит и легитимацию этого положения. На ее место должны прийти законы и порядки «мирного времени». Однако на практике такая схема, по сути, неосуществима – государство исключения имеет возможность фактически не лимитированное время продлевать состояние конфликта, попеременно пользуясь своими исключительными полномочиями для пропаганды и для отсечения тех, кто все же вышел из матрицы.
Гадать на эту тему можно бесконечно долго, но, скорее всего, при анализе реальных вариантов выхода из состояния «государства исключения» мы можем опираться только на имеющийся опыт и поэтому, по существу, ограничены тремя опциями, которые ранее срабатывали в подобных ситуациях.
Первой и наиболее безоблачной является перспектива, при которой абсолютное большинство граждан оказываются «по ту сторону» исключения – то есть, в числе тех, кто более не верит в существование конфликта. В этом случае одновременный протест огромного количества граждан при одновременном же нежелании других граждан защищать потерявшее свою легитимность государство дают возможность для смены власти.
Нечто похожее (хотя, конечно, не в чистом виде) представлял собой распад СССР. Ситуация, когда и народ, и элита больше «не хотят и не могут» жить по старому, оставляет мало шансов правительству, однако несет в себе новую потенциальную угрозу – толпа, собравшаяся не «за», а «против», не создает действительной альтернативы. Она «сносит» верхушку системы, оставляя прежние механизмы управления, прежнее отношение к правам человека и к соотношению «личного и частного» фактически нетронутыми. По сути, кресло «фюрера» просто временно освобождается. А значит, велика вероятность того, что оно будет занято вновь. Не хочется вдаваться в анализ возможных примеров.
Вторым вариантом является военный переворот. Как правило, верхние эшелоны военной власти хорошо осведомлены о том, каково реальное состояние дел и какова природа «конфликта», повлекшего провозглашение «государства исключения». К тому же именно военные обладают потенциалом, необходимым как для свержения лидеров, так и для создания консолидированного переходного правительства. Ключевая проблема этого варианта – слово «переходное»: взявшие в свои руки власть военные нечасто решаются затем отдать ее в руки демократического правительства, предпочитая создавать свое «правительство исключения».
Третий вариант - режим внешнего управления. Самым простым примером подобного сценария является то, как из «состояния исключения» выводились Западная Германия и Италия (а также Япония) после Второй мировой войны. К слову сказать, следы такого сценария можно найти и в русской истории – призвание варягов было обусловлено необходимостью разрешить внутренний конфликт посредством внешнего вмешательства.
Но и негативные стороны такого сценария более чем весомы – он сопряжен с неимоверным унижением для национального достоинства, с риском того, что внешние управляющие будут действовать не по принципам 1945 года (создать демократическое государство, чтобы предотвратить конфликт в будущем), а по принципам 1918-го (максимально ослабить государство, чтобы предотвратить конфликт). Вряд ли этот вариант можно выбрать осознанно.
Так или иначе, выход из «состояния исключения» осуществить значительно сложнее, чем просто свергнуть диктатуру. Последствия такого шага просчитать практически невозможно. Но и сохранение статус-кво может грозить все большей и большей катастрофой.
