Льву Николаевичу Толстому, очутись он в нынешней России, сладко бы точно не пришлось.

Кстати, графу Льву Николаевичу Толстому, очутись он в нынешней России, сладко бы точно не пришлось. Прищучили б паренька так, что страшная кара – отлучение от Церкви, – которой вольнодумствующий дворянин был подвергнут в 1901 году по решению Святейшего Синода, показалась бы ему, право, милой безделицею. Сегодня за те слова, которые Лев Николаевич публично высказал в адрес православного священства («учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения»), ему бы в момент, говоря словами Владимира Путина, «влепили двушечку». Реальную. А если бы в силу к тому времени вступил закон о защите чувств верующих, то объявили бы все пять.

Никак не вписался бы горемыка и в рамки недавнего нашего закона, запретившего нецензурную брань – хотя бы потому, что никаких рамок этот закон не устанавливает и, следовательно, суд может признать нецензурным практически любое сомнительное – с его (суда) точки зрения – слово. Лев же Николаевич аккурат такие словечки и уважал. Известна история, как граф взялся учить солдат на Кавказе. «Как же, помним, – вспоминали потом те. – Первейший матершинник были-с. Бывало, так выругаются, что хоть святых выноси!». Хотя в действительности Толстой как раз наоборот: хотел отучить солдат сквернословить, предлагая использовать взамен матерных фразеологизмов абстрактные – типа «ерондер пуп». Сегодня такой «ерондер» обернулся бы ему весьма болезненным – даже для сравнительно небедного русского дворянина – штрафом.

Не нашла бы нынешняя российская (а уж тем более – кировская) власть в лице Льва Николаевича и благонамеренного союзника в плане борьбы с алкоголизацией населения. И ведь не скажешь, чтобы одобрял Лев Николаевич пьянство, отнюдь. Но горше любого пьянчуги для него было людское лицемерие, а все кампании по искоренению пьянства на Руси отчего-то были (да, в общем-то, и есть) насквозь пропитаны лицемерием и показухой. За тем, когда Толстому радостно сообщили, что «вот, мол, сейчас везде создаются общества трезвости», он строго отвечал: «Это когда собираются вместе, чтобы водки не пить? Чтобы не пить, не нужно собираться, а если уж собрались, то надо пить. Всё вздор, ложь, подмена действия видимостью его!». И хотя посадить бы Льва Николаевича за контры с линией кировского губернатора, может, и не посадили бы, но вот с изданием книг, тиражированием статей или выступлениями в прямом эфире у Льва Николаевича неувязочки возникли бы наверняка. В городе, где под запрет попала даже «Особая», извините, газета – у графа, глыбы и матёрого человечища, они уж возникли бы все-не-пре-мен-но.