Осужденный архангельский активист Андрей Боровиков уже год находится в заключении. Суд приговорил его к 2,5 года колонии общего режима за распространение порнографии из-за публикации в соцсети «ВКонтакте» клипа Pussy немецкой группы Rammstein. Боровиков — на четверть украинец. После начала спецоперации он испытал чувство омерзения и злость. Как осужденные узнают о событиях в мире и что Андрей думает о политической обстановке в России спустя год, находясь по ту сторону забора, — в интервью «7х7».
— Андрей, как ты узнал о том, что Россия начала спецоперацию в Украине?
— Из пропагандистских новостей, которые у нас в лагере постоянно транслируют. «Россия-24», Первый канал, «соловьевские» новости, естественно, об этом объявили. Я посмотрел «юмористический выпуск», как Путина уговаривают признать ЛДНР [речь о заседании Совбеза]. Ну и, конечно, мне по телефону сообщили, я звоню близким. Мне регулярно приходила «Новая газета», когда она еще была разрешена. Пусть и с опозданием, но я узнал это с точки зрения правды, а не с точки зрения пропаганды.
— Что ты при этом почувствовал?
— Чувство омерзения. Потому что буквально 10 лет назад никто не мог себе этого представить. Мы еще раньше шутили: что бы там ни было, но никогда не будет конфликта с Украиной, потому что мы — один народ. Я на четверть украинец, поэтому для меня это вопрос личный.
— Есть ли у тебя какие-то еще источники информации кроме телевизора, «Новой газеты» и общения с близкими?
— Я получаю много писем — в среднем 50 в месяц. Каждое сообщает какую-то новость, хотя и приходит с опозданием.
Письма, которые Андрей получил, находясь в колонии. Фото со страницы Андрея Боровикова во «ВКонтакте»
— Что ты думаешь о происходящем сейчас в России?
— Я пытаюсь подобрать цензурные слова. Тоталитаризм самый неприкрытый, хрестоматийный, как по учебнику, step by step (шаг за шагом) разворачивается в нашей стране. Я сегодня [интервью с Андреем записано 23 апреля] услышал, что [Владимира] Кара-Мурзу отправили в СИЗО [22 апреля Басманный районный суд Москвы арестовал оппозиционера и журналиста до 12 июня по статье о фейках], возбудили уголовное дело, как и на многих моих товарищей и друзей в Архангельске. Многие убежали из страны. Что можно чувствовать? Злость, но никак не упадок сил.
Меня немножко напрягает, что мне приходят письма, в которых люди пишут, как они отчаялись и как все плохо. Странно, что эта ситуация пробуждает в них такие чувства. Во мне это [вызывает] только злость, гнев и желание действовать. Я понимаю, что оторван немножко от реальности. Возможно, на свободе я чувствовал бы то же самое, что и они.
— Допустимо ли обсуждать спецоперацию в колонии? И вообще какие настроения среди осужденных в связи с происходящим?
— Колония — как срез общества. Здесь есть противники и сторонники. [Спецоперацию] обсуждаем, конечно, людям это интересно, это же влияет на их жизнь даже в колонии. Особенно цены в магазинах повлияли на среднюю стоимость посылки и передачек от их близких. А здесь в большинстве своем небогатые люди.
— По твоим ощущениям, кого больше — тех, кто поддерживает спецоперацию, или тех, кто выступает против?
— По моим ощущениям, больше тех, кому абсолютно все равно. Надо понимать, что здесь люди не живут такими ценностями. Только некоторые вникают в политику, поддерживают или отвергают эту ситуацию. Остальные говорят «да наплевать», «освободиться бы и дальше продолжить воровать».
— До того как попасть в колонию, ты был активистом и координатором штаба Навального*. Расскажи, как бы ты сейчас вел себя на свободе в нынешних условиях?
— Я очень часто об этом задумывался. Наверное, делал бы то же самое, что и прежде, и, возможно, сел бы по более жесткой статье. Всякое возможно. Кто его знает, как было бы на самом деле? А был бы я жив вообще? Кто его знает...
— В марте суд рассматривал апелляцию по твоему делу и была возможность, что тебя выпустят на свободу. Если бы это произошло, то ты сразу уехал бы из России или какое-то время продолжал бы оппозиционную деятельность здесь?
— 29 апреля 2021 года, когда меня судили, я рассчитывал на поддержку прогрессивного общества, европейской общественности, мировых лидеров, но время поменялось. [Настало] время изоляции, тоталитаризма, прямой конфронтации с европейскими странами. Лидерам европейских стран не до политических заключенных, и правозащитные организации не имеют абсолютно никакого веса в России. Скорее, гуманитарную помощь могут оказать непосредственно в тюрьме. Поэтому если бы я знал, что в России все будет именно так, как сейчас, то не было бы смысла оставаться в стране. Я бы уехал. Но тогда [год назад] было другое время и другие расклады. И у меня была надежда.
Сейчас я понимаю тех людей, которые уехали из страны. Они сделали правильно.
— Жалеешь ли ты, что не уехал, когда была возможность?
— Можно жалеть, а можно и нет. Разве это что-то поменяет? Видишь ли, я стараюсь более философски к этому относиться — ко времени и поступкам, совершенным в прошлом. Иногда жалею, когда по семье скучаю, когда фотографии сына вижу, жены. Думаю, вот уехал бы с ними и был бы рядом. А потом, когда получаю письма от друзей, товарищей, от незнакомых людей, которые меня поддерживают, даже восхищаются почему-то моим поступком, я думаю, может, и хорошо, что остался. Мнение меняется часто. Но это всего лишь мнение, а поступок уже совершен.
— Каким ты видишь свое будущее и будущее своей семьи после освобождения в стране, которая так сильно изменилась за год?
— Уже тысячи политических заключенных, Алексей [Навальный] в тюрьме. Я не смогу их бросить, я продолжу свою деятельность в том или ином виде. Я не могу просто оставить их здесь за забором, спрятаться и ничем не помочь. Для меня это слишком личное. Я их понимаю, как никто другой. Я в их шкуре, а они в моей.
Андрей Боровиков с женой Дарьей в зале суда. Фото Марии Гавриловой, архив «7х7»
— Что бы ты первым хотел сделать, выйдя из колонии?
— Сына обниму, на руки впервые возьму. Жену поцелую. Такие простые семейные ценности — то, чего мне не хватает.
— Есть ли тебе что сказать лидеру группы Rammstein Тиллю Линдеманну?
— Да, есть. Мне очень жаль, что стремление к комфорту и заработку победило в нем его бунтарский дух, который когда-то был, судя по тем интервью, что я читал, и тому творчеству, что он делал. Но обиды у меня нет. Да бог с ним вообще! Это был всего лишь повод, чтобы завести на меня уголовное дело. Не Rammstein, так что-нибудь другое. Нет такого, что я не пожал бы ему руку.
Встречу Тилля — скажу «привет».
— Что бы ты хотел сказать архангельским активистам? Многие из них находятся под уголовными делами либо уехали.
— Я бы хотел им сказать, что они настоящие герои. После моего уголовного дела, после того как я попал в тюрьму в прошлом году, я не рассчитывал на такой градус протеста в городе. И на то, что они, несмотря на это [мой приговор], будут продолжать свою деятельность в том или ином виде.
Я восхищаюсь и теми, кто уехал, и тем более теми, кто остался. Как бы там ни было, держитесь, друзья, я вас люблю.
Интервью взял Валерий Дёмин
