Директор центра «Сова»* Александр Верховский: «Ультраправое движение разгромлено. Репрессии дальше расти не будут, потому что давить некого»

Ультраправых всегда было больше

— Мы с вами беседуем накануне годовщины убийства Станислава Маркелова и Анастасии Бабуровой в 2009 году. Их убили члены ультраправого движения. Объясните для тех, кто мало следил за этой темой, какими были ультраправое и ультралевое движения 11 лет назад и раньше? Что они собой представляли, как они действовали?

— Я специалист по ультраправым, а по ультралевым я не специалист. Я их много лет вижу так или иначе, но я их не изучал. Поэтому моя информированность несимметрична. Да и объекты несимметричны практически по всем параметрам.

В начале 2000-х уже было довольно мощное ультраправое движение, которое отличалось от движения 90-х тем, что оно было очень сильно заточено на насилие. Над ним, конечно, была политическая надстройка — Движение против нелегальной иммиграции [ДПНИ* — запрещенная в России экстремистская организация], потом еще какие-то организации. Но в основе было уличное насилие и люди, которые совмещали его с каким-то политическим активизмом. Эта специфика 90-х была в значительной степени от безнаказанности.

Крайне левое движение было очень слабым по сравнению с этим. И в нем выкристаллизовалась такая специфическая антифашистская повестка. Понятно, что она существовала всегда в каком-то роде, но именно как феномен молодежного движения — это, конечно, 2000-е годы.

Тогда возникла некая аморфная среда, костяком которой были группы анархистов или люди коммунистических взглядов, троцкисты допустим, а также люди, которые вообще без оформленных взглядов, но их просто раздражают неонаци на улице: либо они их раздражают идейно, либо они раздражают их этим самым насилием, либо и то, и другое.

Понятно, что люди бывают разных возрастов, но тем не менее в основе был сугубо молодежный феномен, очень сильно завязанный на музыкальную сцену, на те или иные музыкальные группы. Местами это выглядело как столкновение, грубо говоря, фанатов разных рок-групп. Для стороннего наблюдателя эти столкновения стилистически часто выглядели именно как междусобойчик. Но на самом деле даже если у человека, который называл себя антифашистом, не было позитивной программы, ему просто не нравились наци. Негативная позиция именно была идейная.

Соответственно, представления о том, как должен выглядеть антифашизм, тоже у людей разнятся. Кто-то считает, что надо идти воспитывать детишек в школе, а кто-то считает, что надо находить наци и бить их по морде. Был в свое время документальный фильм про антифа, где у неких музыкантов спросили, в чем антифашизм. Они ответили: «****** их надо! Чо тут, все понятно».

Важно, что эти ребята воспринимали эту ситуацию как жесткий силовой конфликт, и никакого перевоспитания оппонента здесь не предполагалось. А у кого-то предполагалось. Более того, мы знаем, что было множество переходов в обе стороны, поскольку эта молодежная среда никогда не была полностью разделенной.

Здесь, как я говорил, ситуация несимметрична во всех смыслах. Наци было практически всегда больше, были редкие локальные исключения.

— Почему ультраправых было больше?

— Потому что у нас вообще левое движение, если не считать КПРФ, не очень-то развитое. Можно найти какие-то глубокие объяснения, но результат всем виден: в целом оно слабым всегда было.

2000-е - это как раз время, когда основой националистического движения были множественные группы уличных наци. Это в каком-то смысле было модно среди такой субкультурной молодежи. Это отражало массовые ксенофобные установки. Ультраправый думал о вторжении мигрантов, кавказцев, которые (как ему казалось) оккупируют страну.

— В 2007 году я ходил на «Русский марш» в Москве. Мне как журналисту было интересно это явление. Тогда на митинге в первом ряду стояли бабушки. И, когда со сцены кричали «Россия для русских» и перечисляли всех, кого нужно выгнать, эти бабушки с остервенением эти лозунги повторяли. Я увидел много взрослых людей.

— Я хорошо помню марш 2007 года. Там какие-то бабушки были, но, вообще, это было исключение. Марш был вполне себе молодежный, такой боевитый. Понятно, что Белову [Александр Белов, координатор центрального совета ДПНИ*] не 20 лет уже было, но актив был довольно молодым.

У ультраправых было преимущество и в том, что они гораздо популярнее среди футбольных фанатов. Хотя у футбольных фанатов немножко по-другому все устроено — это отдельная все-таки среда, пересекающаяся с политическими средами.

В общем, силы были совершенно неравны. Кроме того, антифа в целом не были настроены на то, чтобы убивать. Наци тоже в целом не были. Вот эта граница про убийства очень существенная. Нападения расследовались очень редко и плохо, тем более потерпевшие редко шли в полицию, но если есть труп, то тут уже ничего не поделаешь, будет уголовное дело и какое-никакое расследование. Никто этого не хочет. Но тем не менее больше убийств было со стороны наци.

— Какая роль была у властей в 2000-е годы? Они внедряли своих агентов в правые движения?

— Это хитрая история. Агентов, конечно, инкорпорировали милиция, ФСБ и, наверное, администрация президента тоже. Им даже не очень нужны были агенты. Если мы вспомним сурковское время [автор концепции «суверенной демократии» Владислав Сурков курировал внутреннюю политику в РФ на посту первого замглавы администрации президента в 2008–2011 годах], то была общая доминирующая идея, что администрация должна иметь дело со всеми и как-то ими манипулировать. Для этого не нужны агенты, нужны некие медиаторы скорее, люди, которые могут ходить и туда, и сюда.

Создавать группировки никакой необходимости не было. Все и так как грибы росло. Понятно, что инфильтрация была и были попытки манипулирования. История с «Русским образом» [ультраправая организация] — канонический пример. Эту организацию немножко подращивали и придавали ей такую видимость влиятельности для того, чтобы какие-то маленькие группы перебегали к ним от ДПНИ* и тем самым ослаблялся ДПНИ* как главный политический актор ультраправых.

Тогда считалось, что уличный русский национализм является политической проблемой и надо этим серьезно заниматься. Репрессивными методами этим занимался Центр «Э» [МВД России], хотя профилактикой и инфильтрацией тоже. Ну а администрация президента занималась стравливанием и интригами.

Вот случай с «Русским образом» оказался провалом потому, что выяснилось, что вот есть такой интеллигентного вида человек в очках [лидер «Русского образа» Илья Горячев], а дальше есть какие-то очень суровые мужчины, которые просто убивают. Это неприемлемо. Это не вопрос каких-то моральных ограничений. Просто для правительства любой страны неприемлемо связываться с террористическими группами. Это плохо и обязательно дурно заканчивается. Как только вот это все стало ясно, то вся поддержка «Русского образа» мгновенно прекратилась. «Русский образ» стали добивать. Хотя надо сказать, что его активисты вовсе не все исчезли, некоторые до сих пор неплохо себя чувствуют.

На крайне левый сектор в принципе обращали гораздо меньше внимания, опять же, просто из-за непропорциональности масштаба. Но потом случилась история с Химкинским лесом [жители Химок в конце нулевых годов массово выступали против вырубки леса для строительства через него платной трассы Москва — Санкт-Петербург] и с так называемым нападением на администрацию Химок. Это трудно, наверное, назвать нападением в полном смысле слова, но эта такая не очень-то мирная демонстрация со стрельбой из травмата. Было сочтено, что это перебор, после чего по анархистскому крылу была нанесена систематическая серия ударов. Это все длилось очень недолго, буквально полгода. Разгоняли какие-то концерты, любые собрания, было заведено несколько уголовных дел. И это подействовало очень быстро, движение было очень сильно придавлено.

На обоих флангах давление давало два эффекта. Какие-то люди отступаются, но другие идут на радикализацию и пытаются «бороться с системой». Если до этого они борются с ней вербально, то потом они пытаются бороться уже невербально. Кулаками с системой бороться тяжело, поэтому есть какое-то вооружение.

Был довольно длительный период, когда и ультраправые, и ультралевые бросали бутылки с бензином в отделения полиции. Был даже сайт, который вел хронику всей этой деятельности, причем борцов не разделяли на ультраправых и ультралевых. Было важно, что они «борются с системой».

Убийство, которое изменило расклад сил

— Почему убийство Маркелова и Бабуровой так срезонировало? Как это поменяло расклад сил?

— Деятели антифа, которые были убиты до этого, в том числе членами БОРН, «Боевой организации русских националистов» [группировка праворадикальных русских националистов], были людьми за пределами среды антифа неизвестными. А если про них что-то и узнавалось, то это не вызывало у просвещенной публики больших симпатий. Если убивают человека, у которого прозвище «Костолом», то нужно долго объяснять, что это такая шутка, а вообще он кошки не обидит. А вот случай с Маркеловым другой все-таки.

Он был одновременно деятелем ультралевого политического движения и был связан с правозащитными организациями. И место покушения тоже играло роль [Маркелова и Бабурову убили в центре Москвы, на улице Пречистенка]. Это не то чтобы прямо у Боровицких ворот, но тем не менее. Я думаю, что этих двух факторов было достаточно.

Поскольку было неизвестно, кто [это сделал], то строились разные теории. В это время уровень доверия у оппозиционно мыслящих граждан к нашей милиции был уже настолько низок, что, когда Никиту Тихонова и Евгению Хасис арестовали, многие не верили, что это они сделали. Но тут следствие (скорее, в порядке исключения), как мы понимаем, постаралось, чтобы все было доказано. Важность приговора связана не только с тем, что такая фигура или такое место, но и с тем, что дело было раскрыто в обозримые сроки. Если бы это раскрыли через пять лет, то к тому времени общество, конечно, уже подзабыло бы, кто такой Маркелов. А так это было еще как-то свежо.

Плюс, конечно, когда дело вскрылось и всплыл БОРН, это все приобрело уже какие-то гротескные очертания. Это радикально отличалось от ситуации, когда дерутся группы альтернативных подростков. 

— Как это изменило расклад в дальнейшем? То есть отношение к этим правым и левым направлениям?

— Силовики все разные, с симпатиями. Бывают случаи, когда у них есть ярко выраженные политические симпатии. Но в целом правоохранительная система ко всем этим альтернативным течениям, тем более насильственным, относится плохо просто в принципе. Поэтому хуже, я думаю, оно не стало. Вот раскрытие БОРН резко изменило позицию администрации, потому что стало понятно, что вся история с «Русским образом» была, в сущности, провалом. 

А ФСБ оказались молодцы, они все раскрыли. И, пока ФСБ арестовывает Тихонова, администрация дает санкцию на проведение этому «Русскому образу» концерта на Болотной площади. Некрасиво это вышло, ведь эти события происходили синхронно. До антифа очередь дошла потом, когда они попробовали взбунтоваться всерьез, выйти за пределы разборок в маргинальных оппозиционных кругах.

Понятно, что и до этого, и после этого существовала другая тема. Вот есть оппозиция в более широком смысле слова, и все понимают, что она не очень-то мощная. А до 2012 года она была какая-то совсем немощная, прямо скажем. Митинг за Химкинский лес считался достижением, а он весь умещался вокруг памятника Пушкину на Пушкинской площади, то есть это было очень тщедушно. А «Русский марш» был главным оппозиционным событием в стране просто по масштабу, поэтому понятно, что на них обращали внимание.

А потом, в декабре 2011 года, масштабы резко изменились. И вот эти радикальные течения перестали привлекать к себе внимание, но понятно, что люди, ходившие в 2012 году на Болотную площадь митинговать, не представляли серьезной угрозы дестабилизации.

Наша власть всегда действует с троекратным упреждением и пытается подавить угрозу в зародыше, на дальних подступах, что называется. И потому радикальные группы, ориентированные на насилие, видятся здесь важным элементом, который надо отслеживать.

Вот Удальцов виделся таким потенциально опасным бунтарем. И если он решит что-нибудь штурмовать, то обычные участники «Болотного митинга» ни на какой штурм не пойдут. Зато вокруг «Левого Фронта» найдется некоторое количество таких персонажей, которые и правда что-то штурмовать могут.

И эта тема существует до сих пор. Допустим, есть какой-то большой навальновский митинг. Всегда можно сказать: посмотрите, такие мирные молодые люди. Но где-то там в этой толпе есть радикалы, и, правильно их организовав, можно дестабилизировать ситуацию или в самом деле на кого-то напасть. Это все не очень из области реальности, потому что мы не видим, чтобы это происходило, но умозрительно, в качестве гипотетической конструкции такое может быть. У меня такое ощущение, что эта умозрительная конструкция играет важную роль до сих пор. Считается, что есть такая потенциальная угроза, поэтому за ней надо все время следить. И это относится и к ультраправым, и к ультралевым, к любым группам, которые реально или гипотетически могут применять насилие.

Когда ушел Сурков, сложные игры с националистами закончились

— Правильно я понимаю, что перелом в отношении к ультраправым движениям в России произошел после того, как из администрации президента ушел Сурков?

— Не было одного перелома, было несколько. Действительно важный перелом — это Кондопога.

Это было очень важное событие. Оно заключалось не в том, что там сожгли ресторан, а в том, что там один день не было вообще никакой власти в городе. Оттуда вообще все начальство разбежалось, и выяснилось, что из-за какой-то, в сущности, ерунды власть просто исчезла. Хорошо — в Кондопоге, а если вдруг не в Кондопоге? Это серьезная угроза. И тогда решили взяться за националистов, потому что они играли некоторую роль, хотя и понятно, что дело не в них. Не приехал бы Белов в Кондопогу, было бы все то же самое.

После этого создаются Центры «Э», и занимаются они в первую очередь этим. Прекратились разговоры, что преступления ненависти — это просто хулиганство. Когда начальство спохватилось, что здесь есть угроза не для мигранта из Таджикистана, на которого государству, конечно, плевать, а для государства, то все сразу изменилось.

А потом, когда ушел Сурков, прекратились сложные игры. При этом все это время репрессии, грубо говоря, увеличивались с каждым годом, пока слой вот этих уличных бойцов не проредили основательно. Сели сотни и сотни людей. И следующее поколение «молодых идеалистов», как выражался один товарищ, приходящих в это движение, уже все-таки боялись, а до этого не боялись.

Это изменило ситуацию, и ультраправое движение стало более политическим. Они про демократию с правами человека стали разговаривать. Вот как надавили посильнее — сразу все повернулось. Потом случились массовые протесты, которые вызвали некоторое усиление репрессивности в целом, и, конечно, националистов это тоже коснулось.

И еще ведь была история про огромное количество дел за высказывания, которые к концу просто стали сотнями исчисляться. Вот этот перелом происходит до протестов, где-то в 2011 году, безо всякой внешней причины. Я подозреваю, что просто машина наконец перестроилась и научилась это делать. Потому что для обычного следователя дико расследовать пост во «ВКонтакте», он обычно не с этим работает. А когда они научились, то пошло.

Затем была Украина, раскол в националистическом движении и угроза того, что военная мобилизация может как-то аукнуться. И уже с осени 2014 года начинаются усиленные репрессии против националистов, потому что они гипотетически — очаг кристаллизации для боевиков. Репрессии эти продолжаются, хотя целеполагание уже не столь понятно: давить-то некого толком, движение фактически разгромлено. От него остались небольшие группы. Сейчас можно думать, что репрессии в эту сторону дальше расти не будут, потому что некого давить.

— Какой сейчас общий знаменатель у тех, кто остался в ультраправом и ультралевом движении? Это некоторые политические требования? Заявление своей позиции и больше ничего?

— Оппозиционность. Надо понимать, что и анархисты, и все левые, и националисты — почти все являются оппозиционными группами. И поэтому сейчас это очень хорошо видно, когда националисты не могут устраивать свои собственные большие митинги: у них просто нет народу. Они ходят на чужие митинги: те, кто за Донбасс, приходят на митинги с КПРФ и «Левым Фронтом», а те, кто, условно, прокиевские, ходят на либеральные оппозиционные митинги. Крайне левые ходят и туда, и сюда, но в другом раскладе. А что у них осталось своего общего? Вот только 19 января.

Ультраправое движение может снова набрать силу

— Вы видите предпосылки к тому, что ультраправое или ультралевое движение наберет ту силу, которая была 10–15 лет назад в России?

— Да. Про ультралевых не скажу. Я не очень вижу, как они могут набрать силу, они и раньше-то не могли. Представление о том, что какое-нибудь усугубление социального расслоения или еще что-нибудь в этом роде приводит к ультралевой мобилизации, мне совершенно не кажется убедительным. Потому что люди свое социальное недовольство могут во что угодно конвертировать. Совершенно необязательно в революционные левые идеи. Скорее, это последнее, во что они конвертируют. А вот с идеями ультраправых тут некий потенциал есть.

То националистическое движение, которое мы видели в 90-е, было очень ностальгическим по сути. Оно было о каком-то «золотом веке» России. Это не очень хорошая основа для политического движения, все это в значительной степени результат травмы, кризиса, а потом распада Союза. Потом это все как-то подзабылось, и на смену пришел такой задорный, простой расистский национализм о «понаехавших», от которых мы должны освободиться, достичь некой культурной однородности. И это гораздо понятнее людям, ближе к жизни, что называется, и постоянно подпитывается чем-то.

Но, как мы видим, это тоже не привело к большим успехам, а в конце концов это движение выдохлось и практически вымерло. Означает ли это, что к этой теме нельзя вернуться, может быть, в какой-то другой форме? Нет, не означает. Я думаю, что можно. При каких обстоятельствах? Не знаю. Плюс у нас есть Северный Кавказ, пусть он сейчас не очень дает о себе знать гражданам остальной Российской Федерации.

Я совершенно не готов гадать, каким образом это может произойти, но это может случиться. Мало ли почему. И какой-то серьезный кризис, который будет интерпретирован именно в этнических терминах, потому что это самое простое и доступное, вполне может породить новую волну этнического национализма с совершено другими фигурами. Это то, что прямо на поверхности, а может, еще что-то может быть. Не знаю.

Плюс надо сказать, что национализм имперского толка сейчас успешно монополизирован государством. Именно успешно. То есть можно пытаться ему следовать со стороны, но это бесполезно, ничего не достигаешь. Или надо быть совсем клоуном, но даже клоуны теряют популярность.

У нас вот есть историк [Николай] Стариков, который партию, между прочим, создавал в свое время. Есть депутат [Евгений] Федоров с его НОДом [Национально-освободительное движение, выступает за избавление от «неоколониальной зависимости США» путем восстановления суверенитета РФ через изменение Конституции]. То есть можно следовать в русле и стараться выделиться на этом фоне, но эта идея, как мы видим на целом ряде примеров, не работает.

Партия «Родина», между прочим ныне живущая, это что? Ничего. Но в некоем неопределенном будущем, если что-то случится с нашим государственным монолитом, то может статься, что имперская идеология может быть отчуждена от верхушки и стать двигателем политической мобилизации. Что угодно можно придумать.

Еще один момент. Сейчас есть странный феномен. Он в каком-то смысле относится ко всему оппозиционному полю.

Сейчас становятся не так важны отличия во взглядах. Становится важнее, что люди против режима. Как именно они против режима — дело второстепенное.

В свое время мы это видели на националистах, которые в 90-е между собой отчаянно грызлись по важным вопросам о том, как именно может быть установлена или не установлена монархия, как про Сталина думать и так далее. А в 2000-е выяснилось, что все эти разногласия по-прежнему существуют, но это не так важно.

Важно бороться с «понаехавшими» и с этим, как они выражаются, антирусским режимом. А остальное мы потом порешаем, так сказать.

Аналогичный переход сейчас, на рубеже этих десятилетий, происходит, по-моему, в оппозиционном поле в целом. Как это отразится на будущем политическом конфигурировании, в том числе на формально продолжающем существовать противопоставлении ультраправых и ультралевых, неизвестно. Вот существуют же, в конце концов, нацболы. НБП** была основана на том принципе, что ты можешь быть ультраправым, ультралевым, можешь быть вообще каким-то перпендикулярным, главное — чтобы все было круто и весело. Ну ок, понятно, что повторить это буквально невозможно, но почему бы не что-нибудь в этом роде.

---

*ДПНИ - запрещенная в России экстремистская организация

**НБП - запрещенная в России организация