«Теперь я понимаю состояние тех людей, которые в этой тюрьме сидели в 1937 году»

Освобождение Юрия Дмитриева из Петрозаводского СИЗО должно было состояться 28 января. Но он пришел домой рано утром 27 января, неожиданно для всех. Спецкор «7x7» Анна Яровая сразу отправилась к нему в гости, чтобы узнать подробности освобождения и планы на будущее.

В последнее время ко мне было какое-то повышенное внимание

— Давайте начнем с сегодняшнего дня. Вас не должны были отпускать сегодня.

— Почему это?

— Вас все ждали завтра...

— Ну вы просто плохо знаете специфику УФСИН. Если освобождение приходится на выходные дни, то выпускают немного загодя. В воскресенье никого не выпускают. Во всяком случае, я узнал еще вчера, что меня выпустят сегодня. Хотя была информация, что выпустят с 9 до 11 утра.

— Но об этом знали только вы?

— Да. Ну я, естественно, писал заявление на имя начальника СИЗО, чтобы сделать звонок домой, предупредить. Но как-то у них не нашлось технической возможности предоставить мне телефон. А сегодня вдруг: в 6 утра подъем, в 6:05 нас уже начали кормить кашей, а еще через три минуты — «с вещами на выход». Я им говорю: «Да какие вещи, ребята, я еще позавтракать не успел». «Ну вам же сказали, что вас сегодня освободят?». «Да, но с 9 до 11». «Нет, надо сейчас. Быстрее. Бегом, бегом». И без пяти семь я уже был выпровожен за все эти двери.

— Проводили торжественно?

— Да. Начальник тюрьмы самолично меня провожал. И другие люди там были, которых сегодня быть не должно. Вообще в последнее время ко мне какое-то повышенное внимание. И из Москвы провожали товарищи в полковничьих погонах. Самолет, к сожалению, не смог приземлиться в Петрозаводске по погодным условиям. Нас завернули в Пулково. Так что и в Питере товарищ полковник приходил и лично стоял с конвоем, ждал пока нас отправят.

— До дому-то как добирались?

— Ну вообще, я пытался у прохожих спросить телефон. Но, очевидно, близость к этому учреждению их пугала, или, может, я не очень выглядел. В общем, телефон в руки мне никто не доверил. Поймал такси и доехал до Кати.

— Расскажите, что происходило за этот год, чем вы занимались? Катя говорила, что вы страдали оттого, что не можете работать, что там показывает по ТВ только один канал не очень интеллектуальный…

— Скажу так: время даром я там не терял. Бодрости духа тоже не терял. Если человек попадает в непонятную ситуацию, не очень простую, которую нельзя отменить, надо менять отношение к ней. Я так и сделал. Страдать мне особо было некогда. Конечно, «Первый канал» целый день смотреть невозможно, так что приходилось договариваться с сокамерниками, и сильно одиозные передачи мы просто не смотрели, просто выключали телевизор.

— Чем занимались?

— Во-первых, я много чего знаю про эту тюрьму. Я знаю судьбы многих людей, которые в этой тюрьме побывали в 1937–1938 году. Я знаю людей, которые ходили по этим коридорам, сидели в этих камерах, в том числе и в той, где я находился. Теперь я понимаю их тогдашнее состояние, каково было им сидеть, их внутреннее состояние, их переживания. Ведь они тоже были брошены в тюрьму по каким-то ложным доносам, по ложным обвинениям. И как они тоже были оболганы, оторваны от семьи, названы врагами народа, шпионами, контрреволюционерами и так далее. Я теперь понимаю, о чем они там думали, смотря на этот потолок или на пол, или проходя по коридорам. Как мечтали увидеть своих родных и близких... Как оскорбляло их то, что их считают врагами. Загадывать не буду, но весьма возможно, что если не отдельную книгу, то главу о тех, кто прошел через эту тюрьму, я напишу.

Люди, которые сюда приходят — это совесть России

— Вы как вообще, кроме телевизора, информацию получали о происходящем? Газеты выписывали? Катя что-то приносила или Виктор Михайлович [Ануфриев, адвокат]?

— Что-то Катя приносила, что-то Виктор Михайлович. Но у Виктора Михайловича информация была очень дозированная [смеется].

— Но поддержка в суде чувствовалась? Первый раз в истории петрозаводского суда аплодисменты и такая встреча в коридорах. Приставы спрашивали: «Что вообще происходит, что за артист появился? Почему все хлопают?». Как вы это все воспринимали?

— Это мощная поддержка. Это, действительно, очень трогает и вселяет какую-то надежду, что не смогут тебя растоптать, как бы этого им ни хотелось. Поэтому всем спасибо, кто приходил. Действительно, не одно судебное заседание было, а около тридцати. Сидишь внизу [в суде], ждешь, когда поведут наверх, приставы между собой разговаривают, мол, опять под аплодисменты попадем и под камеры. Я им: «Правильно, ребята. Почистите перышки, ботинки, чтобы все блестело».

— Каждый раз мы видели, что менялся состав приставов. Готовились они к чему-то?

— Ну, у них там какие-то свои инструкции. К какому-то мелкому воришке придет, может, пара друзей. А тут целый коридор людей. Не пойми чего стоят. Да еще и хлопают. Чего от вас ждать? Когда такого вурдалака в наручниках проводят [смеется].

— Страшное дело...

— Страшное дело. Я потом уфсиновцам говорил, когда они спрашивали, чего это там хлопают: «Ребята, люди, которые сюда приходят, — это совесть России. Они побороли в себе страх, пришли сюда, чтобы поддержать меня». Ну, кто-то начинает задумываться, но многие не понимают.

— Какие самые сложные моменты помните с 1 июня, когда суд начался? Какой был самый тяжелый период?

— Самый тяжелый был период, это, наверное, общение с моим следователем. Это до суда еще. А суд — это уже инстанция, которая должна разбираться в том, что он написал, и в том, что говорили. В суде львиная доля успеха — это работа адвоката. Это он все грамотно выстроил, мы с ним постоянно были на связи, он удерживал меня от разных выступлений и жестких слов [во время заседаний суда].

— Когда вас отправили в Сербского, никто не ожидал, что все так быстро закончится.

— Я думаю, что все-таки свою роль сыграли обращения общественности. Ведь не одно обращение даже напрямую к президенту было. Не то чтобы меня оправдать, а с тем посылом, что давайте хоть разбираться так, как положено по закону, а не так, как вам хочется. Но очевидно все-таки, что где-то отмашка была. Потому что так стремительно: на самолете туда, на самолете обратно. Сегодня петух не прокукарекавши, а меня уже в темноте отпускают...

— В Сербского, я понимаю, были, по сравнению с СИЗО, хорошие условия?

— Да. Почти что курорт.

— Там и передачи чаще были?

— Каждый божий день. Я завел маленький листочек, на котором отмечал все. Вместе с продуктами присылали какие-то фотографии, какие-то книжки, каждый божий день кто-нибудь отмечался. Папирос там или еще чего-нибудь. Так что забыт не был.

— Какая самая необычная передача была, которую вы получили?

— Самая необычная передача? Когда мне наконец-то принесли пакетик с «Беломором». Я по нему соскучился. Я сорок лет курю «Беломор», а вынужден был курить какие-то сигареты. После этого я весь запас сигарет, который у меня был, начал товарищам по несчастью раздавать.

Надо вернуть людям 125 тысяч имен спецпереселенцев

— Чем сейчас займетесь? Пока вы были в СИЗО, вышли две ваши книги. Сейчас что: новая книга будет? Новая тема?

— К сожалению, перед арестом мне оставалось совсем немного, может, полмесяца или чуть побольше, для того, чтобы закончить труд десятилетней продолжительности, это книга о спецпереселенцах в Карелии. Мне осталось там несколько глав дописать. Сейчас постараюсь восстановить все наработки и постараюсь это все закончить. Буду воспитывать детей, внуков, писать книги, то есть продолжать заниматься тем, чем я и занимался.

— Значит, книги...

— Я вот что знаю: надо успеть дописать книжку, потому что надо вернуть людям еще примерно 126 тысяч имен [спецпереселенцев], о которых давно и прочно все забыли. Все — это я имею в виду государственные структуры. Их где-то раскулачили, откуда-то привезли сюда. Здесь половину или больше половины уморили, закопали в лесных кладбищах. Здесь остались их потомки, примерно процентов 25 из ныне живущего населения Карелии — их потомки, я им хочу дать информацию об их бабушках, прабабушках, прадедушках. Откуда они родом, где их корни, где их родовое гнездо. Рассказать, как сюда этих людей привезли, кто их там раскулачивал. Что с ними здесь делали, где их уморили, где они лежат похороненные. Мне важно, чтобы такие кладбища, как Красный Бор, Сандармох — у нас их, к сожалению, в Карелии больше тридцати, и как бы мы ни хотели, я и мои друзья, — у нас просто не хватает ни ресурсов, ни времени, чтобы за этими кладбищами ухаживать. Вот я и хочу объединить их хотя бы по спецпоселкам, этих родных людей. И пусть они узнают, съездят, поставят чего-нибудь на этих кладбищах.

На пикет пока не пойду

— Завтра должен состояться пикет в вашу поддержку.

— Ну, состоится и состоится. Чего там пикетировать. Пришли бы лучше сюда ко мне чаю попить.

— Вы туда не пойдете?

— Нет, пока не пойду никуда. Подождите, ребята. Не надо пока. Дайте хоть к домашней обстановке привыкнуть. Я понимаю так: сидел бы я в СИЗО, еще какой-то смысл у того пикета был бы. А сейчас?

— Ну в любом случае дело продолжается. Никто не знает, чем оно кончится.

— Да, никто не знает, чем это кончится. Пока я здесь.

Внимание! Курение вредит вашему здоровью.