Коллекционер Михаил Игнатов: Добрые дела нужно делать, не дожидаясь разрешения

Приятно бывает наблюдать, как рушатся стереотипы. Стереотипы, распространенные в обществе, укоренившиеся в нем, те, в которых почти всегда не признаются, аккуратно говоря «я, конечно, не хочу сказать, что… но вы же понимаете». Общение с Михаилом Игнатовым приятно именно тем, что он рушит самые пошлые стереотипы. Он из коми села, пожилой, обычный человек. Он должен быть простым, быть традиционалистом, слабым и немного рассеянным, путающимся, успокоившимся, цепляющимся за вещи, которые составляют его жизнь и напоминают о прошлом. Кажется, такими мы привыкли видеть стариков. Но Михаил Игнатов, малыш Чуд Миш, не такой. Он энергичный, живой, остроумный. Для него важны не только традиции, но и искусство, которое сам он называет «неподцензурным». Часть его коллекции авангардного искусства выставлена сейчас в Национальной галерее Коми. И он готов отдать все, что накопил за долгие годы, все, что дорого. Так мог бы выглядеть Фродо Беггинс, если бы он не уплыл с эльфами, а остался бы писать трилогию о кольце всевластья — вполне мирный, но всегда готовый противостоять Мордору.

 

 

— Сперва я должен поделиться планами, — настаивает Игнатов перед началом разговора. — В 2021 году будет столетие Коми республики и 325 лет исполнится селу Помоздино, которое было основано тремя моими предками. Надо совместить эти даты, а празднование юбилея должно входить в президентскую программу.

25 июня 1695 года три брата Игнатовых, которые тогда звались Игнат орд (орд по коми значит род), Ер, Артей и Симон приплыли из Усть-Нема, поднялись вверх по Вычегде, примерно на 150 километров, и поселились там. Сейчас в селе Помоздино половина жителей носит фамилию Игнатовы, это мои родственники. Вторая половина — Кармановы, которые приплыли туда же чуть позже, но им достались не очень хорошие места — лучшие охотничьи угодья по левому берегу реки Помыс были заняты Игнатовыми. Однако через год они вернулись.

У моей бабушки была хорошая память. Она утверждала, что Кармановы приплыли в день Святой Троицы, как раз в то время, когда еще нет сенокоса и пахать еще рано. В это время крестьяне еще свободны и устраивают свадьбы, праздники, гулянья. Поэтому сейчас в Помоздино День Святой Троицы — больший праздник, чем Новый год или Пасха. Бабушка рассказывала, что, когда приплыли Игнатовы, в России правили два царя: большой царь Иван Алексеевич и малый Пётр Алексеевич. Когда через год вернулись Кармановы, большой царь умер и стал единолично править Пётр, ставший позднее Петром Великим. Это был 1696 год.

Первый мой величественный замысел — написать родословную — я осуществил. Уже вышла книга, количеством 500 экземпляров. Каждому делегату съезда рода Игнатовых я подарю по книжечке.

 

 

О неподцензурной культуре

Второй величественный замысел — создание музея неподцензурной культуры в Республике Коми. Что значит неподцензурная? К примеру, языческая культура никому не подчиняется. Вырезают идолов, что-то рисуют, руководствуясь только инстинктами и своим традициями. Или, скажем, старообрядцы, они не подчинялись царской власти и тоже создали неподцензурную культуру — иконы, рукописные книги. У меня много таких книг, и я хотел бы передать их государству, вместе с другими своими коллекциями, чтобы не распылить. Культура ГУЛАГа неподцензурна, а если брать шире — культура неволи. Примером может быть знаменитая песня «Славное море, священный Байкал», еще дореволюционная, и множество других. Самиздат неподцензурен, часть музыкальной культуры — творчество Высоцкого, Галича и других, получившее широкое распространение, — тоже. У меня огромная коллекция магнитных записей, пластинок, это целый раздел.

Таких вещей у меня очень много, и я хочу, чтобы был специальный отдел музея — «Культура неволи». В лагерях ведь сидели художники, поэты, которые писали стихи. А еще заключенные разрисовывали себя татуировками, есть даже целый альбом, посвященный этому. Это тоже культура, очень своеобразная, есть очень интересные рисунки. В общем, можно набрать много чего.

 

 

Сейчас я живу в Доме под шпилем, в квартире, где раньше жил Револьт Иванович Пименов. Уже принято постановление на уровне главы республики — установить мемориальную доску на стене этого дома.

А я уже создал в этой квартире два музея. Один из них — мемориальный музей Револьта Пименова в большой комнате. Дело в том, что мы с ним были друзья, обменивались самиздатом. Я и с его сыном общаюсь, он был у меня недавно, подарил свою замечательную книгу о геометрии. Когда Револьт Иванович скончался, я купил у его вдовы эту квартиру. Мы договорились о том, что вся обстановка квартиры останется нетронутой, а главное, мне оставили библиотеку и архив Револьта Ивановича. Этот готовый музей, который я хочу отдать государству. Но государство не очень торопится. Единственное, о чем я прошу, — дать мне равноценную квартиру в городе, жить же где-то надо. А все имущество, включая архив и библиотеку, я оставлю.

 

 

О коллекционировании и меценатстве

Специальный музей неподцензурной культуры должен стать брендом туристического бизнеса, это будет притягательный центр. Я безвозмездно передам все, что у меня есть! Такое решение я принял давно, с самого начала. Потому что были люди, которые на меня повлияли.

Мой дед был в ссылке на Печоре рядом с Ижмой. Там и получил от ссыльных священников-старообрядцев очень дорогую икону и книгу. Дед был хороший мастер и работал тогда прорабом, а в свободное время ходил в лес и дружил с ссыльными скрытниками, жившими в лесу в избушках. Одному из них, тому, с которым подружился во время рыбной ловли, построил баню возле избушки, увидев, что тот совсем грязнуля. За это и получил от друга старообрядческую икону.

Нужно, чтобы был пример, от этого все зависит. Перед моими глазами пример моего деда, которому дарили ценные вещи, но он не считал их своими, считал их народным достоянием, а себя лишь временным хранителем, который должен передать все в надежные руки.

 

 

Кроме того, я снимал фильм о старообрядцах «Там, за рекой Печорой». Консультантами у меня были ученые, исследователи древнерусской культуры Владимир Малышев и  Александр Панченко. Как раз хранилище древностей имени Малышева в Пушкинском доме натолкнуло меня на мысль о своем музее. Владимир был моим приятелем и наставлял меня так: раз вы собираете старинные книги, рукописи, ни один листочек не должен быть у вас дома, это все принадлежит народу, нельзя делать на этом коммерцию. Это было в то время, когда иконы и книги активно продавали на Запад. Я тоже считаю, что ценности должны быть доступны для широкого круга людей и, тем более, для исследователей.

 

 

О самиздате

Еще хотелось бы открыть музей самиздата — у меня огромная коллекция самиздатской литературы. В Коми крае самиздат начинался со старообрядцев. Но даже в советское время у нас были крестьянские писари, описывавшие все, что происходило в их селах. В Усть-Куломе был, например, знаменитый книжник Иван Степанович Рассыхаев. Его архив находится у меня — это пять или шесть книг с его жизнеописанием. Конечно, эти писари часто скрывали свои записи, ведь за ними следили. За Рассыхаевым — даже его родной сын, который был коммунистом. Он читал все, что пишет отец, и, если видел критику, вырывал листы. Вот такой был сыночек, стукач, короче говоря. Так как он был членом партии, его заставляли, говорили: отец твой религией занимается, на похоронах молитвы читает, следи за ним, чтобы пропаганду не вел. Поэтому Ивану Рассыхаеву приходилось писать тайно, об этом он говорит в своем дневнике. А перед смертью он отдал свои записи не сыну, а одному краеведу — Ивану Степановичу Турышеву, который и сохранил дневник. Я потом его купил, он по коми написан и называется Менам олöм («Моя жизнь»). Дневник уже публиковали в газетах, но я еще хочу сделать 100–200 типографских экземпляров, чтобы по республиканским библиотекам распространить.

В Помоздино был свой бытописатель Василий Кунгин. Я собирал материалы о нем: он тоже был репрессирован, у него забрали целый сундук рукописей, но тем не менее многое сохранилось. Я выпустил подборку его воспоминаний, называется «Наивные повести из жизни Севера».

 

 

Сельские бытописатели писали искренне, правдиво то, что видели, чувствовали и ничего не скрывали, не ретушировали. Это зеркало советского периода жизни.

Книги я издаю за свой счет. В свое время я продал свою квартиру в Санкт-Петербурге. Разделил сумму на три части и вложил в три кредитно-потребительских кооператива. Думаю, если один развалится, два других останутся. Они давали высокие проценты — десять процентов в месяц за вклады, так что я вернул свои деньги за два с половиной года. При этом вклад оставался, а деньги были у меня в кармане. Я издал на них книгу «Род Игнатовых на Верхней Вычегде» и автобиографическую повесть «Малыш Чуд Миш и Батя Власов». Малыш Чуд Миш — это я, а Батя был моим наставником. Я ведь последние полгода отбывал срок в лагере политзаключенных в Свердловске, там познакомился со своим земляком, который оказался там же. И он меня вроде усыновил и стал наставлять на путь истинный, подкармливал меня, устроил на хорошую работу, потому что сам работал в штабе колонии и был на хорошем счету у начальства.

 

 

О лагерях

Нашу семью раскулачили, потому что мои дед с бабушкой были трудолюбивыми. У них было три сына и две дочери, и все работали как лошади. Зажиточно жили, новый дом построили. А тут началась колхозная заваруха. Деда с бабушкой отправили в ссылку на реку Печора как кулаков в 1931 году. Тогда отняли только половину дома, сделали в ней сельскую школу. В ссылке дед с бабушкой так успешно работали, что даже начальство их отметило. В деревне Лайково дед построил для местных жителей небольшую мельницу на ручейке. Те в ответ собрались и подарили деду с бабушкой корову, с которой они и вернулись через полтора года домой. Но еще через полгода их раскулачили повторно, забрали и корову, и вторую половину дома, а моего отца отправили на Беломорканал. Так нас раскулачили окончательно. Отец вернулся в 1938 году и работал бригадиром строителей, а в 1941 ушел воевать.

Я, прежде чем оказаться в лагерях, попал в колхозный плен. Началась Великая Отечественная война, отца забрали на фронт, и через пару лет он погиб. А я оказался самым старшим ребенком в семье. В 1941-м мне было 10 лет, а с 1942 года я начал работать в колхозе наряду со взрослыми. Хотя я и там, может быть, из молодых был самый взрослый — мужчин всех забрали на войну, старики да дети остались в нашей деревне, всего пятьдесят дворов. Во время уборки я работал машинистом на жнейках. Когда начиналась молотьба, работал на молотилке. Каждый год зарабатывал до пятисот трудодней, с двенадцати до четырнадцати с половиной лет работал в колхозе. В какой-то момент наша общественность по изучению Коми края спохватилась и заявила: как же так, Игнатов работал во время войны в колхозе, а ему никакой награды не дали. Они написали в Верховный совет, там проверили колхозные журналы, где действительно зафиксировано, что каждый год я вырабатывал по 400–500 трудодней. И мне вручили медаль за трудовую доблесть в годы войны.

Мы не перерабатывали, трудились по семь-восемь часов в день. Но за работу ничего не платили — что стащишь с колхозного поля или гумна, то и ешь. Спасали огород и корова, ну и лесные грибы, ягоды. Я рыбачил много и успешно. Ходил на рыбалку километров за десять-двадцать и к вечеру приносил полное ведро хариуса, помогал матери.

В 1946 году, весной, когда мне было четырнадцать с половиной лет, я отправился на колхозное поле. Осенью зерно убирали уже когда снег выпал, и половина урожая осталась на земле. Когда снег таял, мы собирали проросшие колоски. Если их высушить и потом смолоть на ручной мельнице, получится зеленоватая крупа. Каша из нее была сладкой, как мармелад. Я набрал полмешка, и бригадир меня поймал, когда я шел домой. Состоялось правление, на котором посчитали, что это колхозное имущество. Подали в суд за воровство, меня осудили как своровавшего 22 килограмма и дали два года исправительно-трудовых лагерей. Хотя Солженицин писал, что это истребительно-трудовые лагеря [смеется].

 

 

Меня отправили этапом на Урал в общесоюзную колонию малолетних преступников. Есть такой город Верхотурье, а там огромный монастырский комплекс, ограда — восемь метров высотой и восемь километров — периметр. Внутри — десятки церквей, и все это было конфисковано государством. Там и устроили своеобразный «Артек» для малолетних преступников, нескольких тысяч таких же осужденных, как я. Там я провел год.

Работал на лесопилке, носил стружки. Это огромный куб, примерно один кубометр туда и входит. Вдвоем мы выносили тачку из-под станка, еле тащили, это было очень тяжело даже поднимать. Это жутко, лучше не вспоминать. Если что-то не то сделаешь, избивают и отбирают паек. Этим занимались более взрослые ребята, которые сплотились и действовали сообща. Однажды я не выдержал и не отдал им свой паек, меня избили до полусмерти. Потом я уже не рисковал, рассудив, что лучше голодать, чем умереть. Такого было много. Скоро у меня выйдет большая книга, связанная с тем, что происходило в довоенные, военные и послевоенные годы в разных местах.

 

 

Об идеологии

У разных людей разные отношения и традиции: у евреев — одни, у язычников, как у меня, — другие, у христиан — третьи. Я не отвергаю христианскую культуру, но она для меня существует как параллельный мир. А христианство, особенно православие, — это очень нетерпимая идеология, я бы даже сказал репрессивная. Когда Стефан Пермский пришел сюда, к язычникам, он начал с того, что крушил все, созданное до него. Епифаний откровенно описывает, как он ходил по весям, по лесам, находил капища, священные места, брал изображения богов, духов и сжигал. Такова христианская идеология — не терпит конкуренции. У меня был разговор с Иосифом Бродским, который беседовал на эту же тему с Анной Андреевной [Ахматовой]. И она сказала так: большевизма в России не было бы, если бы не было православия. Верхушка православия нетерпимо относилась к инакомыслию, даже старчество запретили, потому что это индивидуальный подход к вере. Из этого и родился большевизм. Мне как раз тогда предлагали сделать фильм о православной культуре, я поделился с Иосифом. Он поинтересовался, предназначен ли фильм для показа в России. Я ответил, что это для иностранного проката — на Всемирную выставку в Японии, Фурцева заказывает. Миша, — сказал мне Бродский, — прославлять православие неприлично, они — те же большевики.

 

 

О патриотизме

 Есть такая наука о географических названиях — топонимика, а свод этих названий — топонимия. Я считаю, что это наше культурное наследие, безупречное и бесспорное. В топонимах сохраняется история народов, обитавших на этой земле. Они сберегают и историю языка, который очень быстро меняется. А топонимы консервируют язык, в названиях язык сохраняет форму, звучание, и по ним можно отследить его развитие. Географию дети должны начинать изучать с освоения истории названий. Пойдешь за село, там поля, луга, участки леса, и все это имеет свои имена. Поля называли в честь людей, которые впервые обработали этот участок земли.

По пути из Помоздино в Сордйыв  — Педот Вась эжа. Это значит новина Василия Федотовича, это он отвоевал ее у леса. Я собрал больше тысячи таких названий полей вокруг своего села. Там отражаются имена моих предков. Самое красивое место называется Подь тыла. Подь — это Мефодий, так звали моего прадеда. Сначала у него на том месте была охотничья тропинка, потом он вычистил лес, сделал поле. Тыла значит «расчищенное место», подсека. Его имя входит в мое родовое: Илья-Игнат-Даня-Тима-Вась-Наум-Артей-Захар-Попан-Подь-Трош-Онисим-Николай-Митрей-Миш! Есть и прямая дорога через лес, которую он из нашей деревни проложил в Усть-Кулом, называется Подь туй, то есть дорога Мефодия. Почему в Усть-Кулом? Потому что там Ульяновский монастырь. Если идти по казенной дороге вдоль Вычегды, делаешь крюк и идешь семьдесят километров. А напрямую — сорок.

Каждый хозяин имел в лесу охотничье угодье, которое называлось его именем. Дорога, ведущая туда, называлась его именем. Избушку, которую он построил, называли его именем.

 Я нарисовал свое родовое древо, дошел до середины XIV века, это 21-е поколение, то есть примерно семь веков. Правда, там есть пробел — между концом XIV и началом XV века. Мой первый предок Игнат продал свою усадьбу новгородскому боярину Своеземцеву и переселился на Вычегду. А здесь уже его внук Илья был зафиксирован как первый поселенец на территории, где сейчас Сыктывкар. Он организовал в Тентюково поселение Ильинское, там было всего два двора. Это документально подтверждено. У меня есть друг, который работал в Центральном архиве государственных актов в Москве, это знаменитый Борис Николаевич Морозов. По моей просьбе он и нашел переписные книги, где зафиксированы мои предки, сделал ксерокопию и прислал мне. Как раз там отмечен Илья Игнатов.

 Патриотизм — это любовь к отечеству, следовательно, долг каждого человека — знать прежде всего историю своей семьи, рода, спрашивать дедушек-бабушек, искать в архивах, там много чего сохранилось. Я историю своего рода изучал двадцать лет. Сначала спрашивал дедушек-бабушек, потом соседей. В каждом селе есть старики. Которые что-то помнят, краевед-любитель, это, как правило, учитель географии в школе. Мне кажется, изучение топонимики и составление собственной родословной надо вводить в школьную программу.

 

 

О дружбе

 Многие из художников были моими друзьями. Толя Крынский работал у меня на трех или четырех фильмах, я его оформлял как художника, поддерживал финансово. Мы ходили в экспедиции и на Печору, и в Помоздино были, и во Владимирской области. Мы были как братья, и он ничего для меня не жалел. В конце концов он оставил все свое имущество мне, когда эмигрировал. Сказал: распоряжайся, как хочешь, если не годится, выбрасывай на свалку. Я тогда ответил: ни о какой свалке не может быть разговора. Сохранил целый грузовик его вещей, отвез из Москвы к себе в Петербург. У меня была фотомастерская в полуподвальном помещении, я все забил его имуществом и хранил с 1975 по 1989 год. А потом он приехал, забрал все и увез, но кое-что оставил мне.

 Если я дружу, то по-братски: мое — это твое. Так мы дружили и с Толей Крынским. Но есть разные грани отношений, приятельские например. Или, бывает, работаешь с серьезными людьми. Я снимал фильмы с Цаплиным, это гигант художник, мы общались. Вот один из первых разговоров: Дмитрий Иванович, говорю, можно к вам еще прийти? Зачем? — спрашивает. У вас, отвечаю, такие работы, которыми за один раз не проникнешься, надо более внимательно рассмотреть, прочувствовать, еще раз побеседовать с вами о жизни, о культуре. Молодой человек, сказал он мне, добрые дела можно и нужно делать без разрешения и не дожидаясь приглашения. Я его высказывание сделал своим девизом и поместил в своих книгах в качестве экслибриса.