Что ж, можете меня поздравить, мое существование теперь фактически под официальным запретом. По крайней мере я больше в целом не могу хоть сколько-нибудь публично заявлять о том, с кем я сплю, кто мне нравится, из чего состоит моя жизнь. Может быть, кому-то стало от этого легче дышать и скрепы воспряли, проблемы какие-то в стране решились, но что-то я не вижу большого подъема с колен. И я думаю: уж можно говорить, что я нахожусь под репрессиями, или еще нет?
Видите ли, это очень тонкий лед. Россия, вернее, все постсоветское пространство - это территория, которая повидала слишком много на своем веку, и, если ты примерно знаешь какие-то элементы российской репрессивной истории, со словами обращаться хочется аккуратнее. Опять же, выбор слов как-то ощутимо ограничивают бомбежки мирных городов Украины. Как будто хочется сказать, что ты задушена, что тебе не дают жизни, что ты в радикальной ситуации несвободы, а потом как-то оглядываешься назад, смотришь на соседа и думаешь: да как-то в сущности нормально.
Ну вот, например, я уже довольно много лет общаюсь с одним господином, который много лет живет в Германии, но родился и вырос в Петербурге, вернее, в Ленинграде. И он гей. На случай, если вы пропустили, была в СССР такая статья 121 УК РСФСР: мужеложство. Срок лишения свободы — до пяти лет.
Мы познакомились с ним лет семь назад, когда я готовила один из материалов о жизни ЛГБТК -сообщества в советском союзе. Я как бы знала и о существовании статьи, и о проблемах, и о карательной психиатрии, но это было даже только не историей, просто формальной информацией. А он рассказал мне историю. В общем, у него был однокурсник, тоже гей. Друг о друге они узнали курсе на третьем: ну знакомы-то они были, узнали — в плане произошел некоторый взаимный конфиденциальный аутинг. Они буквально нашли друг друга какими-то тайными кодами.
В общем, у них были отношения. Ну как, отношения: нет, конечно, даже близко ничего похожего на отношения они позволить себе не могли. У них был периодический секс на дружеской ноте. Как описывал мой спикер: «Нас свела не романтика, а, скорее, общее горе оттого, кем мы были».
И вот на последнем курсе университета его товарища забирают и судят по статье 121. Мой знакомый вспоминал два месяца ужаса, потому что там же, наверное, должны были спрашивать о партнера, это же классика дознания: назови трех пособников и получи скидку на срок. Он только недавно женился, к нему никто не приходил, но вот эта непонятка была невероятно изнуряющей. Потом он узнал, что его другу дали три года. К нем самому так никто и не приходил. Его не сдали.
Они больше никогда не пересекались. В конце существования СССР мой знакомый эмигрировал в Германию к родственникам, увез с собой жену, там же с ней развелся: он описывал, что он рассказал ей в какой-то момент о своей «проблеме», и у них остались отличные дружеские отношения, и она построила новую отличную семью. А он пережил тяжелый алкоголизм, реабилитацию и первые настоящие отношения с мужчиной, которые не строились на прятках, в 46 лет.
А что стало с его товарищем, он не знал. Я помню, мы как-то вместе онлайн искали этого мужчину в социальных сетях и нашли в «Одноклассниках».
В образце 2016 года это оказался грустного вида толстый мужчина с классическими фотографиями на фоне машины в классическом синем пуховике. Он жил в каком-то относительно небольшом сибирском городе и работал, кажется, в грузоперевозках.
Так вот, это я к чему. Я могу говорить, что я под репрессиями? Потому что, честно, язык не поворачивается. А с другой стороны, позиция «раньше было хуже» отдает еще большей безысходностью и идиотизмом, потому что никакой толерантности к нетолерантности и нет, я не должна радоваться и быть благодарна за… что? Что меня не посадят за секс? Что меня не забьют камнями? Ненормально принимать это за норму.
И все-таки очень сложно.