Далеко за спиной остался дом, которого нет. Так далеко, что и не сказать. Так далеко, что не вдруг вернешься. Зачем же, зачем мы покинули этот дом? Неужели для того, чтоб своими глазами увидеть рисовые поля и каналы с мутной желтой водой? Вырубленные виноградники и радары систем ПВО. Гражданские самолеты на земле и военные - в небе. Облако-рыбу и облако-наковальню. Быстрых канюков и черных журавлей. Пустые глазницы окон и закрытые ставни. Дороги, которые никуда не ведут, и дороги, которые ведут в никуда.
Когда-нибудь мы поймем, зачем отправились в путь. Но не сразу. Конечно, не сразу.
Покинув дом, которого нет, ты удаляешься все дальше и дальше. Отправляешься в самую далекую даль, чтобы однажды вечером достичь берегов самого черного моря. На этом берегу ты найдешь позвоночник неведомой рыбы и гнездо неведомой птицы. Увидишь тысячу и одну колючку, которые покрывают берега этого черного, черного моря. Сухую траву. Выжженную солнцем землю. Кроликов в кустах. Чахлые деревца. И ветер, укрывающий все рыжей и белой пылью.
На берегу этого моря ты встретишь старика со своею старухой, живущих тут трижды по тридцать лет и три года.
Каждый день приходят старик со старухой на берег. Он поправляет ей бретельку. Аккуратно мочит спину, когда они заходят в соленое, черное, черное море.
Они плавают. Спят на берегу. Ее руки дрожат, и он помогает ей надеть платье. Помогает надеть и розовую с бантом шляпу на ее трясущуюся - да-да, нет-нет - голову. На ее ступнях песок. На его ступнях песок. Он пьет воду. Она пьет воду. В пластиковой бутылке почти пусто. Они неспешно собираются - старик со своею старухой. Чтобы завтра снова прийти на берег этого черного, черного моря с белым, белым песком. И через день. И через два. Три. Четыре. И еще столько лет, сколько им будет отпущено на этой земле. Пока ветер не высушит насовсем их обтянутые дряблой кожей тела.
Старик и старуха на берегу черного, черного моря.
Не для того ли мы покинули дом, которого нет, чтобы увидеть их здесь? Чтоб рассыпались в пыль и морскую пену старые сказки, которые читал тебе дед в то время, когда буквы еще ничего не значили, но уже многое обещали.
Покинув дом, которого нет, ради никому, в том числе и тебе самому, неизвестной цели, однажды ты достигаешь берегов черного, черного моря на самом краю земли. Дальше дороги нет, кроме как по воде, и ты остаешься в небольшим поселении – крайнем в этой части обитаемой суши. Ты остаешься здесь на день, на два, а может, на тридцать лет и три года.
Отсюда не послать весточки в дом, которого нет. Не отправить письма, ни почтового голубя, ни совы, ни горлицы. И даже в пустой запечатанной бутылке не отправить послания – морским волнам не доставить ее на сушу, в самом сердце которой остался тот дом.
Ты не сообщишь, не напишешь, что жив-здоров. Что поселение, где ты остановился, каждый день степные ветра заносят толстым, толстым слоем пыли. Каждый день все здесь покрывается пылью – старая черепица на крышах и столы в кухне, клумбы и деревья, дорожки и тротуары, окна и гамаки, зонты, канистры, бочки, ведра, причалы и лодки. Ветер оставляет свои письмена на этой пыли, но ни ты, ни я, никто не может их прочитать. Никогда не узнаем мы, что хотел сообщить ветер. Вместо рассказов ветра ты каждый день пополудни слушаешь, как по улицам поселения ездит на старой повозке разъездной торговец и кричит из-за высоких заборов и запертых калиток: «Продаем красных пестуршек, покупаем пух-перо. Гусиное и утиное. Старые подушки и перины. Продаем красных пестуршек...»
Чтобы скрыться от пыли, от воплей продавца за забором, от бормотания старухи, пустившей тебя в свою лачугу, ты берешь трость, покрываешь голову куском старой истершейся парусины и идешь на берег черного, черного моря. На скалы, где гнездятся тысячи чаек. И собираешь в корзину чаячьи перья.
Быть может, когда-нибудь вернувшись в дом, которого нет, ты набьешь этими перьями маленькую подушку. И эта подушка будет приносить тебе сны, полные ветра и моря. Главное, чтоб не пыли.
Не праха.
Не зноя.
Не страха.
Не боли.
Не смерти.
Не пустоты.