Я хотел бы представить вашему вниманию небольшой набор разных рассуждений, которые сшиты единой нитью. Сшиты они вручную, не на машинке. Поэтому вас ждет стягивающийся вокруг основных кровеносных сосудов поток аллюзий, символов и знаков. Я против кровопролитья. Дабы избежать его, я согласился на удушье. И если вам угодна прямая вместо пунктира, то я прошу прощения за потраченные пять секунд (10, если вчитываться, и с учетом этого предложения).
Речь пойдет о Конституции. Я не буду прыскать на вас смесью из правового анализа какой-то конкретной конституции (за меня это сделали мои прекрасные наставники). Я хочу пригласить вас на прогулку по месту событий с ручной камерой, как у Годара в 1968 году.
Пройдемте на площадь гуманизма. Площадь довольно старинная и обветшалая. В центре площади сначала были философы, затем пришли политики. Да, и философ, и политик – человек, но в центре был необходим «человек» в широком понимании. Философ и политик лишь страта. Назад в будущее, кричали социалисты. И вот мы договорились, что ставим в центр площади человека (homo ordinarus). Все на этой площади во благо него устроено. Так мы заявили, но вели себя по отношению к нему ужасно. Но сторон нет, это самоистязание. К человеку был жесток человек.
И вот решено было укротить тех, кто может сделать других несчастными. Сделали это путем закрепления того, что, мол, имеем мы право на стремление к счастью. Да, тут небольшой нюанс, не право на счастье, а лишь стремление. Я бы испугался, если ко мне в комнату зашли сильные люди и заявили, что сейчас они меня сделают счастливым. Правда потомки «отцов стремления на счастье» решили действовать более активно и все же показать, каким это счастье должно быть и вломились в несколько комнат.
Вернемся к закреплению договоренностей. Одним из специалистов в этом был Ф. Лассаль. Его речь XIX века поразительно резонирует с нашей площадью XXI века.
Теперь все с раннего утра до позднего вечера толкуют о Конституции. Во всех газетах, во всех обществах, во всех трактирах только и речи, что о Конституции.
Далее он сетует, что сущности Конституции на деле мало кто осознает. Лассаль считал конституцию фиксацией расстановки сил. Если есть силы, значит есть и стороны?
Чтобы понять сторону Лассаля, я заглянул в его записи пубертатного периода, в дневники. Да, некрасиво, но так любопытно! А пишет он там следующее:
И в самом деле, возможна ли конституция в обществе, где нет вопросов и авторитеты не ставятся под сомнение? Постмодерн, низкий вам поклон.
Или вот еще сцена того, как молодого Лассаля вызвали на «ковер» в гимназии и что о нем говорит администрация этого учреждения и некоторые преподаватели:
Образование как сервис. Ишь что вздумал!
В разговорах о демократии, Конституции и свободе XIX век подходит к концу. Дискуссии эти отличаются от бесед предыдущего столетия тем, что в них уже есть предмет анализа, который можно сопоставить с действующими институтами, а иногда и с целыми государствами. Ученые умы говорят теперь не про утопические идеи, а могут привести аргументы и примеры, когда эти идеи работают или разочаровывают. От практики к теории. Естественно-научный подход! Кстати, в это время на чужбине князь Кропоткин уже вынашивает идеи своей работы «Этика. Происхождение и развитие нравственности», в которой рассуждения будут построены вокруг выводов Дарвина. Нравственность, справедливость, мораль - все это пытается обрести форму и выплеснуться на бумагу.
Но вот умирает Ницше, а имморализм и ХХ век снимают дверь с петель, принося с собой вьюгу. Бьется корабль о лед и тонет, умирает принц, начинаются мировые войны. В аккурат между первой и второй человечество знакомится с термином «геноцид». Потом испытывает на себе. И вот Адорно уже обоснованно вопрошает: «Как можно сочинять музыку после Аушвица?», а Марк Стрэнд подхватывая замечает: «А как после Аушвица можно есть ланч?» Поколение смогло написать музыку, и очень даже достойную (про это поколение можно почитать в Нобелевской речи Бродского). Жизнь превращается в смерть в замедленной съемке.
На площади начинают собираться социалисты. Действительно, так замечательно, когда никто не голодает, никто не мокнет под дождем и никто не сидит без дела. Такое экзистенциальное счастье (по версии самой большой страны), в которое верил Сартр вплоть до скрежета гусениц в Будапеште. Спустя чуть более полвека баннер марксизма растянет Хоакин Феникс в амплуа героя нашего времени. У него экзистенциальный кризис (за это предложение мне не заплатил ни один психолог) и замечательная актерская игра.
Новыми «Робеспьерами» стали «новые режиссеры», которые волнами накрывали новый жанр. Знамя «новых» объединяла не хуже полотна на ветру. Liberté, Égalité, Fraternité еще не звучало оскорбительно и не было заменено на Liberté, Égalité, Sororité. Уже во втором тысячелетии Бертолуччи поделится воспоминанием на экране о тех временах, когда женщина стала Liberté благодаря/вопреки мужчине и кухне.
Кухня заменила площадь. Особенно в красной части планеты. Шелковый путь коммуналок приводил именно в этот центр свободы и опасности. Найти комнату, где можно было бы нашептать свое желание и не сойти с ума. Шепот стал тональностью искренности, шепотом говорили только правду.
Абсолютное равенство возможно в раю, ибо сравнение себя с другими уже есть грех. В аду же вполне понятная иерархия. Атеистическая идеология пыталась воссоздать рай на земле. Но если все равны, то кто-то плачет. Плачет тот, кто нагибается, чтобы не оскорбить того, кто на цыпочки не встал и не потянулся. Да и проще заставить всех нагибаться, нежели вытягиваться. Рай в слезах - ад.
В слезах рвутся струны и связки, в то время когда шепот настолько забил страх, что он перешел на крик. Кричать начали люди всех профессий и интересов. Под гитару. Четвертая стена еще не рухнула, но фигуры режиссеров, актеров и массовки уже прослеживаются. Граждане стали называть несправедливым то, когда им подобные — в таких же условиях, с такими же данными, но им лучше. В мысли плавно падает вопрос: «Почему?» Ответ разрушит целую империю.
Несправедливость — понятие такое же субъективное, как справедливость. Справедливость — понятие идейное, почти нефиксируемое. Но как оценить, звери ли господа иль нет?
Прекрасной иллюстрацией справедливого поведения может, наверное, послужить добросовестность. Чтобы «потрогать» что-то из мира идей, его необходимо объективизировать. Вот и мы перейдем в частные правоотношения. Так, профессор Новицкий И.Б. считал, что:
Добросовестность – это добрая совесть по этимологическому смыслу таит в себе такие элементы, как знание о другом, о его интересах; знание, связанное с известным доброжелательством; элемент доверия, уверенность, что нравственные основы оборота принимаются во внимание, что от них исходит каждый в своем поведении.
Конечно, здесь речь о гражданско-правовых отношениях, но это и есть идея, облеченная в повседневность.
На закате ХХ века миллионы людей вдруг осознали, что у них единое отношение к справедливости. Дабы эйфория не проходила, решено было его закрепить на бумаге. И вот, как почти век назад, все вновь с раннего утра и до позднего вечера толкуют о Конституции. Люди возвращаются с кинотеатров на площади. С человеком в центре. Но им он не нравится, и они его сносят. Но свято место пусто не бывает. И в центр площади со временем помещены уже новые герои.
И вот корабль открыл новый мир с новыми жанрами и героями на голубом небе экране. Догонять необходимо не только в развитии, но и в ошибках. И как говорится: «в одно и то же время мы хотим осчастливить мир, но страдаем, что наш сосед удачливее нас». Оказывая так называемую помощь, мы освобождаем людей от очень важных испытаний. Однако испытания были, отчего еще удивительнее, как легко можно отдать то, что выстрадано кровью и потом. Буквально.
Современники автора картины Босха оценили картину и увидели в ней нравственный урок (спасибо, М. Фуко).
«Его полотна отличаются от полотен других живописцев тем, что другие чаще всего стремятся изобразить человека, каким он предстает извне, он же единственный дерзнул изобразить людей такими, каковы они изнутри».
Изнутри мы разочаровали в большинстве своем. Во время кризисов всегда есть место красоте и уродству. Все достигает своего высшего проявления. Я не стремлюсь возвести мораль в эстетику, однако чего-то из этого явно не хватало.
Мы были на площади. Мы были на кухне. Мы были на экране. Вернулись на площади. Вернулись, чтобы закрепить наши договоренности. Мы устали верить на слово. Слово из шепота перешло на крик, из крика превратилось в плач, из плача прямиком на бумагу. Чернила не врут, думали мы. Но как убивает не пистолет, так врут и не чернила. Подобно священнику в пустом храме, мы продолжаем службу. Вопрос веры. Последние почти три десятилетия в Конституцию верили лишь фанатики. Новых прихожан все не было, существующие меняли веру. В итоге инструмент против наивности стал знаменем лишь наивных.