В 1966 году «оттепель» сменили «заморозки», сталинизм пополз из всех щелей, но в идеологическую барабанную трескотню время от времени встревал нервный голос диссидентской скрипки. С того времени у меня вошло в привычку втихаря от родителей крутить ручки настройки приемника «Урал» в поисках «вражьих голосов». В тот год власти учинили показательный судебный процесс над двумя писателями. Событие вроде бы в масштабах страны незначительное, но его организаторы постарались сделать процесс достоянием широкой общественности, чтобы продемонстрировать открытость и торжество советской демократии, и заодно показать зубы. Главным историческим документом того года стало Открытое письмо Михаилу Шолохову писательницы Лидии Чуковской. Отправила она его в редакции газет, в литературные еженедельники, в писательские организации, в том числе в правление ростовского отделения Союза писателей, где автор «Тихого Дона» стоял на учете. Побудительным мотивом для письма стало выступление Шолохова на XXIII съезде КПСС и судебный процесс по делу писателей Юлия Даниэля и Андрея Синявского.
Судили их в Московском городском суде, но дело рассматривал Верховный суд РСФСР. Даниэля обвиняли в том, что он опубликовал на Западе повести «Говорит Москва» и «Искупление», а Синявского - за повести «Суд идет», «Любимов», несколько рассказов и статью «Что такое социалистический реализм», которые также вышли на Западе. Причем оба опубликовались под псевдонимами, что тоже было поставлено им в вину.
Первым на процесс откликнулись «Известия» статьей Д. Еремин «Перевертыши». Цитировать статью не буду, она опубликована миллионным тиражом. Автор использовал подлый, но беспроигрышный прием - через цитаты выдавал мысли и слова персонажей за позицию авторов, что уж есть подлость по определению - за это в приличном обществе бьют канделябрами. Через пять дней в этой же газете, как и положено, пошли «отклики трудящихся». Затем с обличениями выступил народный поэт Азербайджана Сулейман Рустам, а финальный залп, уже накануне суда, дала в «Литературной газете» Зоя Кедрина статьей «Наследники Смердякова». В ходе суда обличения пошли косяком. По части организации народного гнева и единодушной поддержки у советской власти опыт был большой, и он еще в архив не списан. Не обошлось и без коллективных писем, подписанных деканами, профессорами, доцентами, членами-корреспондентами, писателями из республик Средней Азии.
Но всех переплюнул Михаил Шолохов. С «высокой партийной трибуны» он заклеймил отщепенцев каленым писательским словом. «Попадись эти молодчики с черной совестью, - витийствовал он, - в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием, ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни!» Далее в стенограмме следуют пометка - аплодисменты.
Лидия Чуковская ответила достойно:
«Ваша позорная речь не будет забыта историей… А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, - к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы».
Так оно и случилось. Запил маршал советской литературы, впал в маразм, стерся в пространстве. Но мне его почему-то не жаль. Помнится, меня уже тогда слова Шолохова, выблеванные им на съезде, покоробили.
Потребовалась естественная отдушина, и власти выпустили в свет „Мастера и Маргариту“ Михаила Булгакова с душевным предисловием популярного еще писателя Константина Симонова.
Не прочитать модный роман было неприлично. Журнал „Москва“, где он публиковался, стал таким же дефицитом, как копченая колбаса или растворимый кофе. Журнальную публикацию перепечатывали на машинке, копировали на восковке, переснимали на фотопленку. Все искали в романе подтекст - тайный кукиш властям, свернутый Булгаковым перед уходом в мир иной. Поговаривали, что наиболее острые эпизоды романа вытоптаны цензурой. Но однажды мне попал в руки роман „Мастер и Маргарита“, изданный во Франции издательством „ИМКА-пресс“, где вымаранные места были выделены курсивом. Прочитал их, сравнил с советским изданием и убедился - сокращения были редакторские, по делу.
В СССР роман „Мастер и Маргарита“ тут же стал культовой книгой. Сомневаться в его гениальности было равносильно публичному признанию в собственной тупости. Но в связи с этим не помешает вспомнить тогдашнее состояние отечественной литературы. „Оттепель“ закончилась повестью Александра Солженицына „Один день Ивана Денисовича“ и она уже попала под запрет. Имя писателя по устоявшейся традиции начали поливать в печати орденоносные слесари-инструментальщики, знатные чабаны, многодетные матери, передовые ткачихи мотальщицы, академики и, что особенно удивительно, писатели. Книжный рынок заполнили эпопеи литературных генералов - тяжеловесные по форме, но социалистические по содержанию. Единственной отдушиной оставался журнал „Иностранная литература“, подписаться на который было весьма проблематично, и „самиздат“, который добирался даже до провинции. Нужен был идеологический маневр, либеральный жест. Им и стала публикация самого знаменитого и относительно безобидного (по сравнению с „Собачьим сердцем“) романа Булгакова. И это была самая удачная операция советского Агитпропа — на официальном литературном безрыбье вдруг появилась деликатесная рыба по государственной цене".