Богородица Путина гнала-гнала – не прогнала.
Шаман Путина гнал-гнал – не изгнал.
Смерть придёт – смерть его заберет.
Страшное пророчество
Какой-то вопрос подспудно и медленно зрел в связи с шаманом-воином Александром Габышевым.
Нет, не «они что, боятся шамана!?!» Понятно, что боятся. И это бред: двадцать первый век на дворе!
И нет, не «почему они его боятся?» Как-то иначе зреет вопрос. Что-то такое пробивается сквозь годовые слои памяти из глубокой сердцевины, из школьных лет… Где-то среди давным-давно прочитанных книг была одна – про шамана – и вопрос растет оттуда.
Нет, не из повести о мудром шамане Ганалчи, не из «Эхо» Юрия Сбитнева.
Вспомнил, неожиданно вспомнил, вворачивая очередной саморез из сильно поредевшей тысячи!
Прискакал из командировки, отрыл в «паутине» «Белого шамана» Николая Шундика, начал перечитывать.
Эге! Они там, в Кремле, вполне себе понимают: кто белый шаман Пойгин, а кто подлый Ятчоль:
— Мочиться ты будешь во сне, как младенец, — едва слышно сказал Пойгин. — Такое я тебе придумал наказание.
Ятчоль в панике даже забегал по дому, дробно перебирая коротенькими кривыми ножками, будто уже мучаясь от насланной на него напасти.
— Мне больно стало! К врачу побегу! В сельсовет заявлю…
— Заявляй, — мрачно сказал Пойгин, забрал гусиные крылья, и ушел домой.
На другой день Ятчоль прибежал к Пойгину, красный от злости и конфуза: оказывается, он и вправду ночью обмочился.
— Ты наслал на меня порчу! Я мокрый. В милицию, прокурору напишу! — грозился Ятчоль. — Есть ве-ве-вечественное доказательство!
— В милицию? — как бы что-то прикидывая в уме, спокойно спросил Пойгин. — Прокурору? Может, лучше тебе написать в гочстрах? Эй?
— Зачем в гочстрах? — удивился Ятчоль, прекрасно знавший эту организацию, потому что одно время был агентом госстраха в поселке. — Гочстрах тогда хорошо, когда ногу отморозишь или руку прострелишь.
— А у тебя скоро детородный предмет отвалится, — переходя на полушепот, сказал Пойгин.
О, как это пророчески сказал Пойгин, с каким странным взглядом, с каким неумолимым жестом. У ошеломленного Ятчоля начисто исчез голос. Он лишь хватал ртом воздух и прикрывал руками причинное место, как бы защищаясь от вполне вероятной новой шаманской напасти. И наконец вскричал:
— Я убью тебя… дом подожгу! Я сегодня же… улечу в округ на самолете… на вертолете!.. В трубу твою пачку пороху… десять пачек брошу!
— Бросай, — тихо ответил Пойгин, с отрешенным видом погружаясь в то особенное состояние, когда ему больше всего на свете хотелось одиночества.
Ятчоль хлопнул дверью и побежал по поселку, оповещая каждого, кто встречался на пути, что Пойгин снова собирается шаманить, чтобы наслать на него порчу. А Пойгин связал гусиные крылья, прикрепил их к поясу и медленно ушел из поселка в тундру.
Минул день, другой, Пойгин не появлялся. В поселке с тревогой говорили о том, что он вступил на «тропу волнения». Люди догадывались, что это значит. Совершилось черное дело. И вот теперь надо роду человеческому отвечать за то, что он, этот род, иногда порождает зло. По какому-то тайному предопределению жизнь выбирает ответчика, способного раскалить сердце горем или гневом настолько, что черное зло пережигается в нем до белой золы. Пойгин самой судьбой давно выбран таким ответчиком, искупителем. Несколько суток он не будет пить, есть, не будет спать. Он изнурит себя самой трудной и опасной дорогой. И все это время искупитель будет самозабвенно внушать самому мирозданию, что oн без всякой пощады осуждает Скверного. Пусть знает даже самая дальняя звезда, что подлость не осталась безнаказанной, черное зло сгорит в раскаленной душе до белой золы. И потому пусть произойдет в недрах живых существ, именуемых людьми, очищение.
Скверный между тем будет все эти дни пребывать в стыде и тревоге, зная, что искупитель его вины подвергает себя опасности, что он может не только заболеть, но и умереть. И если искупитель не вернется и на седьмые сутки, мужчины всего селения отправятся на его поиски. Не разрешено будет в тот день одному лишь Скверному даже носа высунуть из своего жилья.
Скверным в тот раз был Ятчоль. Он старался убедить себя, что ему безразлично шаманство Пойгина, пусть ходит себе по тундре сколько ему угодно, пусть голодает, мучается от жажды, если так угодно его безумной голове; пытался даже высказывать эти мысли вслух, но его никто не слушал, все отворачивались от него, показывая откровенное презрение. Какое-то странное беспокойство вселилось в душу Ятчоля, он выкуривал трубку за трубкой, пинал собак, кричал на жену, даже сказал, что ему надоело жить и что он не сегодня-завтра застрелится, уйдет навсегда в Долину предков, к верхним людям. А когда было невмоготу оставаться в собственном доме, шел к соседям, долго и нудно оправдывался.
Ну что он такого страшного сделал? Съел сердце обыкновенного серого гусачишки. Просто Пойгин еще с детства невзлюбил его, Ятчоля, и всю жизнь досаждает ему своими шаманскими проделками, довел до того, что вынудил ночью, как мальчишку, обмочиться. А это уже нешуточное дело, это судом пахнет… Между тем суд вершился над самим Ятчолем — суд совести, и он это прекрасно понимал; и чем отчаянней искал себе оправдания, тем откровеннее люди отвечали ему презрением.
А может, рикошетом о «Левиафана» Томаса Гоббса, современная российская власть считает себя моржом-людоедом келючи?
«Пойгин всегда был вожаком в этих схватках с моржами. Никто лучше его не мог указать, где вынырнет особенно опасный морж, как поведет себя стадо. Команды Пойгина выполнялись беспрекословно. Особенно прославил его по всему побережью отчаянный поединок с моржом, которого охотники с суеверным страхом называют келючи.
Это морж-хищник. Нечасто встречаются с ним охотники. Большинство моржей питается двустворчатыми моллюсками на отмелях, изредка падалью. Может, лишь на несколько тысяч моржей приходится один келючи. Этого моржа смертельно боятся все тюлени, особенно нерпа, нападает он и на моржих с моржатами, разрывая их в клочья; боятся келючи и охотники, с ужасом рассказывая о его повадках самые неправдоподобные истории. Страшным словом «келючи» пугают детей, его произносят вполголоса, пугливо озираясь; в сказках и преданиях келючи самый отвратительный злодей-людоед».
<…>
«Пойгин, вскинув карабин, шел на келючи. Теперь он ничего не видел, кроме раскрытой его пасти, из которой торчали два огромных бивня. Надо было выстрелить именно в пасть келючи. Пуля, всаженная в его тушу, может застрять в толстом слое жира, раненый зверь станет намного опаснее. Шея, плечи, грудь его были покрыты, словно кольчугой, бородавчатыми наростами.
Только выстрел в пасть может оказаться смертельным. Какой келючи огромный! Надвигается горячей, сотрясаемой яростью тушей, закрывая собой полсвета. Даже солнце собою закрыл. Вот уже обдает Пойгина горячее, смрадное дыхание. И что же такое варилось в его бездонной утробе? Уж больно отдает смрадом. Как поведут себя другие моржи? Пусть, пусть разорвут Пойгина в клочья, но он должен прежде убить келючи… Только бы не отказал карабин. Только бы не дрогнула рука. Не подвели бы глаза, залитые горячим потом.
И Пойгин выстрелил прямо в пасть келючи. Зверь вскинул голову еще выше и вдруг с размаху воткнул бивни в лед. Из горла его вместо рыка вырывался хрип. Вот он еще раз поднял голову, раскрывая пасть. И Пойгин снова выстрелил. Келючи повалился на бок, обнажая брюшину. Пойгин послал последние пули ему в живот.
Бесконечно долго длилось мгновение, в которое Пойгин пытался постигнуть, что происходит со стадом. Заходилась в крике совсем низко над его головою чайка. Звенело в ушах. Плескалась волна о днище льдины. Размеренные удары волны казались неправдоподобно спокойными. Море совершало привычную работу, гнало льдину куда-то на север, все дальше от берега, с поверженным келючи и с человеком, который никак не мог прийти в себя и подумать о том, не грозит ли ему новая опасность: бывает, что стадо моржей бросается к погибшему вожаку, сталкивает в море и уносит, стараясь при этом отомстить виновникам его гибели. Если бы сейчас моржи двинулись со всех сторон к убитому келючи, они смяли бы дерзкого охотника.
Видимо, прошло еще одно бесконечно длинное мгновение, отмеченное новым истошным вскриком чайки, прежде чем Пойгин понял, что моржовое стадо не признало келючи за своего вожака. Это было спасение. Моржи, поднимая морды, фыркали, некоторые лаяли, но никто из них не выражал ярости. Мало того, было похоже, что вздох облегчения сотрясает все стадо. А поверженный келючи безжизненно лежал на льду, из пасти его лилась кровь».
А мы – население России – стало быть, моржовое стадо. Когда все случится, поднимем морды, пофыркаем, некоторые полают, но никто не выразит ярости. И вздох облегчения сотрясет все стадо…