Еще в середине XIX века Константин Аксаков сформулировал суть взаимоотношений русского народа и государства:
«Народ русский — есть народ не государственный, т. е. не стремящийся к государственной власти, не желающий для себя политических прав, не имеющий в себе даже зародыша народного властолюбия. Русский народ, не имеющий в себе политического элемента, отделил государство от себя и государствовать не хочет. Не желая государствовать, народ предоставляет правительству неограниченную власть государственную. Взамен того русский народ предоставляет себе нравственную свободу, свободу жизни и духа».
При всей дискуссионности этих более чем столетних максим нельзя не отметить, что сегодня они звучат очень актуально. Пассивность народных масс, помноженная на уже ничем не ограничиваемый разгул «креатива» властных элит, рождает у рэволюционно настроенной части сторонников западной демократии как минимум недоумение, а в итоге приводит их к выводу о «генетическом рабстве» народа, бесперспективности демократических перемен в России и т. п.
С другой стороны, пришедшая сегодня к власти генерация сторонников «золотого тельца», охренев от бесконтрольности со стороны народа и безнаказанности со стороны государства, со спертым в зобу дыханием несется во все тяжкие, распихивая по карманам и офшорным счетам уворованные у народа деньги.
Аксаков полагает, что народ готов терпеть и это, и даже большее, пока вороватое и нагловатое правительство оставляет ему «нравственную свободу, свободу жизни и духа».
И мне кажется, что в этом есть доля истины. Именно нравственная свобода, свобода жизни и духа были нарушены наиболее вопиющим образом при Николае Втором. В том числе за счет усиления роли РПЦ как института государственной пропаганды.
Чем это закончилось в 1917 году и как повел себя «пассивный» народ, может не помнить только дебил.
Сейчас очень похожая ситуация складывается. Например, с покушением правящей элиты на свободу Интернета, обложение налогами самозанятых и т. д.
И пассивность народа рано или поздно легко может трансформироваться в тот самый бунт, «бессмысленный и беспощадный».