Единокровный дед полег под Сталинградом. А помню я дедушку Федю, от которого в деревенской семье, где мама была старшей, родились еще пятеро. Сколько он провоевал в пехоте, на каких фронтах — ничего не знаю. Про войну дедушка не рассказывал ничего. Он был в плену: въехал в Германию в товарном вагоне с охраной и уехал из Германии в товарном вагоне с охраной. Мурлыкал антивоенные частушки: «С неба звездочка упала, прямо милому в штаны: *** и муди оторвала. А только б не было войны».

На чердаке деревенского дома валялся траченный молью немецкий пехотный ранец. Медали лежали в шкафчике… по малолетству запомнил только «медаль материнства», бабушкину.

Дедушка ненавидел фашистов и полицаев.

Знаю эту историю в пересказе, я тогда совсем малявкой был. В колхозе праздновали что-то — свадьбу или поминки. Крепко выпивший дедушка отошел и вернулся с охотничьим ружьишком. Серьезно посмотрел на моего папу и старательно выговорил, как он его, фашиста, станет сейчас кончать. И еще добавил — матерно и витиевато. Бухнул выстрел: мимо. Ружье отобрали. Какой мой папа фашист — был он коммунист. Просто пальнуть с пьяных глаз в зятя, отца внучат — это одно, а убить фашиста — это же совсем другое дело.

Больше папа в деревню не ездил. А мама с нами, детьми, приезжала почти каждое лето.

Полжизни назад — приехал студентом после срочной в советской еще армии — видел дедушку живым последний раз. Он оказался маленький и лысенький — мне до подмышки не достанет. К этому времени был дедушка Федя уже много лет слепым: катаракта. Первые годы он по инерции ковырялся на ощупь в своей мастерской. «У Фёдорка руки золотые!» — говорили в деревне и привычно несли ему насаживать и отбивать косы, просили сделать или починить грабли и всякую утварь. Деревенский дом помнится нарядным — весь в резных наличниках и причелинах.

Последние свои годы незрячий дедушка сидел днями в низком продавленном креслице, дымил папиросы одну за другой, крутил со скуки радио. Никак не мог согреться: в летнюю жару таскал валенки, засаленные ватные галифе, жилетку на меху.

Напоследок закуролесил, как Волк Ларсен из романа Джека Лондона. Маленькие дети перед сном капризничают и шалят, бунтуют: не хотят ложиться спать. Дедушка… он не хотел уснуть навсегда.

Раз нашарил початую бутылку водки, оставленную дядьями под лавкой, допил. Тут в гости зашла соседская старушка Мария Егоровна. Придвинула стул, грузно водрузилась сверху — «Фёдорко, ****** ты старой!» — завела обыкновенную, неспешную, приятельскую беседу. Вместо того, чтобы по обычаю ответить матерной трелью, дед выхватил из-за войлочного голенища финку и ткнул в голос. Зрение дорогого стоит! Егоровна шарахнулась, с грохотом обрушилась вместе со стулом, затылком о половицы. Финку с разноцветной наборной рукоятью отобрали, пошарили и вокруг: изъяли топорик и другой ножик. «Отдайте! С войны при мне финка!» — кручинился дедушка.

В другой раз, ночью, сжал в кулаке топорище и на ощупь поковылял к бабушкиной кровати: зарубить. Огреб ногами в грудь; на шум набежали, топор отняли.

После всей кутерьмы остались мы с дедушкой вдвоем в избе.

— Напугали вы всех, дедушка! У вас бровь разбита, сейчас первую помощь оказывать буду!

— До чего мы дОжили! — он сидит на полу, маленький, старый, бессильный, с морщинистой шеей и разбитой бровью ветеран великой и страшной войны.

— Сейчас йодом смажу. Жечь будет, но я подую! — мажу йодом, дую на рану.

— До чего мы дОжили, до чего мы дОжили, — дедушка причитает слабым голосом и горестно раскачивается, спрятав кисти рук в подмышки.

Меня накрывает: представляется война, бомбежка, отступление, колонна пленных сидит на пыльной дороге в окружении чужих автоматчиков. Жалость рвет мое сердце.

— Дедушка, я на кровать вас перенесу.

Он очень легкий. Помогаю встать; он укладывается на свою кровать; укрываю одеяльцем.

— Ой, до чего мы дОжили, — тихо стонет дедушка, дергая кадыком в седых волосках.

— Я тут за столом посижу, книжку пока почитаю. Не ходите меня резать, дедушка!

— Не бойсь, не трону! — отзывается, ощупывая катарактами потолок. Горестно, со всхлипом вздыхает. — До чего ж мы дОжили-и-и-и.

Я жалею дедушку. Мне жалко любимую бабушку. Мне очень жалко всех нас…

Дедушка Федя глубоко, хрипло вдыхает. Откашливается. И неожиданно выкрикивает:

— До чего мы дОжили! К ***** печать прилОжили! Только **** раскачать к ***** матери печать!!!