Когда случается беда, все становятся настолько уязвимы, слабы морально, неуравновешенны, что достаточно того, чтобы кто-то, кто играет роль старшего, просто обнял, успокоил, нашел нужные слова. Тогда истерика станет тише, люди начинают думать не затуманенными мозгами, а просветленными. Если кто-то утер слезу. Просто обнял и помолчал рядом. Если нет слов.
В нашей стране случилось огромное горе. И не нашлось ни одного взрослого, кто бы вышел и сказал: держитесь, у нас беда. Никто не вышел утереть слезы. Те муляжи, что выходили, они не утешать вышли, они испугались и бросились снимать напряженность. Они только боятся, как бы вот вся вот эта волна не смела их на трибунах. Они боятся за себя. А не сопереживают нам. Поэтому я в этой трагедии больше всего зауважала наш народ. Люди сами собрались и утешили друг друга. Потому что самое важное – стать вместе плечом к плечу и помолчать. Орать-то мы все умеем. А молчать рядом – это дороже всего.
Вчера с подругой долго говорили на тему Кемерово. И даже она, работница путинского фронта, сказала: «А может вот так и зарождается то самое гражданское общество». Я подумала – какая же страшная цена у этого зарождения. Но, может она и права, только таким страшным потрясением можно снять пелену с глаз людей, оболваненных телевизором. Ведь не верят. Ведь сравнили и сделали выводы. Что телевизор врет и молчит. А если заговорит, то говорит совсем не о том. Смакует трагедию, выращивает рейтинг, а не транслирует те самые важные слова: «Люди, мы с вами».
Истерия в соцсетях держит в постоянном стрессе, но и в тонусе. Люди высказываются. Люди разозлились. Люди, даже если и не правы, вспоминают, что у них есть право голоса. И я люблю людей за это. Спасибо вам, люди, что остаетесь людьми.
Я пытаюсь эти дни сохранять спокойствие, медитировать (кто-то молится), но не получается сполна. Закрываю глаза – дети горят. Горят, кричат, просят о помощи. Эти картинки еще долго будут преследовать меня. Хотя я не видела этих жутких сцен. Я не родитель, потерявший ребенка. Я не получила на руки обугленное тело своего кровного человека. Но у меня высоко развита эмпатия. И я подключена сейчас к нервам и переживаниям тех, кто переживает весь ужас в эти дни. Не думаю, что это когда-то можно описать в прошедшем времени. Никогда не скажешь «он пережил». Он никогда этого не переживет. Он всегда будет в этом. Это будет с ним до конца его дней. Это я смогу перенести, замедитировать, забыть. Он – нет.
Говорят, если тебя преследует твое плохое прошлое – его можно изменить замещением, подставляя на внутреннем экране другие, более позитивные картинки. Сейчас у меня на внутреннем экране только дети, только огонь. Я хочу заменить эту картинку на другую. Он горит. Он горит и сгорает к чертовой матери. Тот, у кого нет слез для своего народа. У кого нет простых человеческих слов. Тот, кто плакал и орал, когда переизбирался. Но не нашел слез для утешения. Закрываю глаза, а он горит. До тла. И пепел разлетается с последним мусорным ветром где-то под Волоколамском.