ВЕЛИКИЙ поэт может позволить себе роскошь обескуражить публику: сочинил, мол, я два-три шедевра, всё остальное – черновики к ним. Между тем, и у самого неважного стихотворца есть свои удачи. Иногда это отдельные строки, жемчужинами блистающие известно в чём, порой – короткое, как эмоциональный выдох, стихотворение. И в нашем случае мне очень желалось обнаружить явную удачу, из которой не пришлось бы выбирать, а заслуженно представить «вещь» целиком: вот, тут нет ни одного слова лишнего, убрать ничего нельзя, стих – один незамутнённый образ, когда некоторая слабость рифм незамечаема и даже хорошо, что ассонанс находится в созвучии с душевным диссонансом пишущего.

Нашлось у поэта (потому и называю наконец поэтом) Леонида Маркелова одно такое произведение в 8 строк, которое преподношу, сам не ожидал, с некоторой торжественностью чувств, как долгожданную находку. Обнаруженная мною авторская удача таковой и является:

* * *

В саду моей музы прекрасной
Цветок одинокий растёт.
И солнечным днём и ненастным
Он с трепетом участи ждёт.
Всецело зависит несчастный
От воли своей госпожи.
От слуг её терпит напрасно
Тирады с цитатами лжи.
9.04.2012

И не цепляйтесь, пожалуйста, к слову «тирады», которое автор любит наравне с созвучным словом «тираны», потому так часто употребляет. Да, слугам несвойственно излагать мысли высоким слогом тирады. Но у Л. Маркелова данное слово, как можно понять из всего контекста книги, сродни «брани», ругани то есть, стремлению уязвить, оскорбить. Следовательно, оно тут к месту. А главное: какой цельности образ, покорный слогу и настроению!

ОТКУДА в молоденькой Саше Лошаковой такое мудрое, такое пронзительное отношение к родному городу. Она видела Париж (вспомните: увидеть Париж – и умереть...) с его вечными мировыми ценностями и местами, намоленными людьми-почти богами. Она привязана к Питеру, который, когда это безусловно надо, точно называет Ленинградом. Но любит и одновременно жалеет свою маленькую Йошкар-Олу так остро, что понимаешь: человек духа и подлинно высоких притязаний не ищет, не может искать отдохновения и вдохновения в том, что не укладывается в гармонию веков, не освящено неким историческим укладом, позволяющим торжествовать основам этой гармонии. Хотя бы как гарантии безопасности человечества.

На этом Саша сильно расходится со своим невольным визави. Ей  присуща цельность, идущая от природы благоразумия и целесообразности места и времени. Как в талантливом произведении драматургии, автор которого не копирует (копия всегда хуже оригинала), а способен создать своё. Иначе бы не брался.

Позволю себе очень важное, на мой взгляд, отступление, которое никак не связано со стихами Саши, а чисто моё. Как известно, знаменитый олимпийский стадион в Берлине (1936 год) спроектировал выдающийся немецкий архитектор Шпеер. Позднее он стал министром вооружений в правительстве Гитлера, занимался наряду с другим поставкой газовых камер для удушения заключённых концлагерей. Мюнхенский трибунал определил ему 20 лет тюремного заключения, которые он отсидел, не перестав, судя по мемуарам, уважать любимого фюрера.

На чём сошлись и даже подружились выдающийся художник и нацистский лидер. На страсти к зодчеству и ваянию. Один получал в услужение талантливого исполнителя своих монументальных планов, а тот в свою очередь – возможность проектировать и строить практически без всяких препятствий, вдохновляясь своими фантазиями и... предметом личного обожания. 

Священник и учёный Павел Флоренский, которого давно называют русским Леонардо да Винчи, вождём, уже другим, востребован не был. Как, кстати, и итальянский гений – синьором Лоренцо Медичи, как ни странным это показалось, наверное, нашему поэту (не поэтессе). Флоренский не мог пойти на античеловеческие, антихристианские компромиссы и был расстрелян на Соловках. И надо же, как раз в дни написания данной статьи попадается мне на глаза именно этот из тех маленьких листочков, на которых я походя записываю то одну, то другую важную вычитанную или услышанную информацию. 

«Самое монологичное и агрессивное искусство – скульптура. Она не предполагает диалога», – пишет Флоренский. И далее, развивая начатую тему-мысль, говорит вообще о монументальном творении, архитектуре в частности. Переворачиваю листочек – на этой стороне обнаруживаю запись высказывания современного писателя, поэта, эссеиста, биографа, взявшего все мыслимые и немыслимые российские литературные премии, журналиста, учителя одной из московских школ Дмитрия Быкова: «Лучше писать плохие стихи, чем проворачивать хорошие сделки с совестью или удачные каверзы».

Возвращаюсь к нашим поэтам. 
Это стихотворение Лошаковой я «заметил» не сразу и, возможно, не оценил бы по достоинству никогда. Но работа над статьёй придала остроту моему зрению под тем именно углом, под которым понятными становятся и тончайшие чувствилища стиха. Привожу его полностью:

* * *
Когда-нибудь вы поймёте, что этот город,
Уставший на каждый шорох истошно охать,
С недавнего времени и навсегда – упорот,
Но что-то его придерживает за локоть.

От взглядов людей – свихнуться, но не смутиться,
Смеяться, идти и сухие искать дорожки.
...Куда же исчезли все городские птицы,
Когда у меня в кармане хлебные крошки?

Вдыхаю, чтоб полной грудью, – последний литр.
А дальше легко: всего лишь играть словами.
И даже не в счёт надеть наизнанку свитер.
Душе моей тоже больно – наружу швами.

Когда-нибудь вы поймёте, что этот город,
Удачно скрывая  дурость под вечной тенью,
Даёт нам песок под ноги и снег за ворот,
И, кажется, бесконечное вдохновенье.