Мне иногда кажется, что мы отказывается от познания многих вещей, потому что боимся этого познания, боимся нарваться на что-то такое, что заставит нас быть перестать самими собой. Это ведь есть и в познании общественных процессов. Мы ищем ответы, уже предполагая их. А может попытаться честно сказать себе о некоторых вещах. Ну например, что наше холопство, это реакция на определенные социальные вызовы и другого быть не может.
Какая-то народническая восхищенность народом останавливает нас пред пропастью народного холопства и отталкивает от нас же самих. Мы такие и есть и может быть - это более адекватный ответ, чем если бы мы все лихо ломанулись к свободе. Наше холопство - это то что нам ближе хоть в свободу нас опускай, хоть зажимай в тиски. Кстати и холопство-то наше какое-то такое не рабское, какое-то такое с двойным дном. Вроде в глаза смотрим преданно, а чуть что ведь не пожалеем.
Люди говорят о потребности Сталина, о том, что при нем не было миллионов жертв, но сегодня Сталин нам нужен что массово расстреливать. Мы хотим того, что боимся, и боимся желанного. Это даже не шизофрения, не раздвоенность сознания, здесь все цельное от начала до конца. Мы преданы Сталину с подтекстом ненависти к нему. Мы честно любим, но эта честность и эта любовь настолько многослойна, что сразу после пафосных слез, мы тихо хихикаем в углу объясняя товарищам, что пришлось попафосничать. И это спасает нас от приходящих к холопам спасителей.
И ведь мы очередного спасителя принимаем и опять очень честны в своей любви к нему, но опять эта честность многослойна и слойки лжи жирные, но слои честности так же жирны. И ведь очередной спаситель верит нам.
И разглядеть эту многослойность, которую мы в нужное время холопски предъявляем очередному спасители нужной стороной, довольно просто. А вы на язык посмотрите. Наш язык оказался самым разнообразным по смыслам при скудости слов в определенных направлениях. И мы его дисциплинировали не зря, не зря заковали что письменную, что устную сторону языка в определенные рамки. А может эта пунктуационная скованность нам нужна что бы скрыть что-то более яркое и явное. А может эта пафосность нам нужна, что бы на поверхности создать яркий слой, что бы сквозь не разглядели чего-то более сакрального? А оно все равно все наружу лезет, а мы все пафосней и чище речь, а тексты все более пунктуационно и стилистически скованнее. И вот уже классики встают из гробов и, о Боже, не могут узнать своей пунктуации в своих же текстах. Мы ведь броню за броней накладываем.
Но в этом, как ни странно, нет нашей вины. Мы ведь когда заглядываем из сегодняшнего дня во вчерашний транслируем туда сегодняшний день, а день вчерашний не видим и не слышим, а потому у нас и мечта о ласковом хозяине, который руку отобьет об наши измордованные лица. Мы ведь все уверены, что прошлое это о том что прошло, а не о том что будет. И по собственному дому-то мы ходим так как будто это длинная, длинная и пыльная дорога, по которой мы точно не пойдем назад. И мы не как не хотим поверить, что это все навсегда. Я бы очень хотел сказать, что это наш путь, но путь - это то что проходят от того, что за спиной туда куда глаза заглядывают, но не скажу, потому что если я иду по дороге, то я могу уйти от пункта "А" в пункт "Б", но от себя я уйти не могу. И нам всем надо понять что мы обречены на себя. И пока эта обреченность есть и мы будем повторяться вновь и вновь в своей мечте вырваться из себя. В своей бредовой мечте перестать быть собой.
Может быть именно из-за многослойности и не возможности вырваться из этой культуры так ценны и так кратковременны в России те кто раскрывает себя и ковыряет себя, ковыряет, мучается и опять ковыряет. Ценны и постыдны.
А лицемерие, это напяливание на многослойность еще и еще, но это уже не культурное, это уже индивидуальное и потому презираемое в русской культуре и поэтому притягательное и массовое. Мы как будто замерзаем и натягиваем одежды на себя проклиная и согреваясь этим самым лицедейством лицемерия. Мы замерзаем от стыда.
И простота-то нами так и презираема потому что это не желание прятать свое истинное и многослойное. Мы не хотим и мы жаждем. Мы не хотим видеть голое тело из-под лохмотьев бедное человека и хотим видеть голое тело в мелькании причинного. И не важно откуда это причинное выглядывает. Мы как подростки, которые стоят и разглядывают грязного пьяницу без штанов. И простота пугает и притягивает потому что она о причинах.
Мы изобрели бескультурье только для того, что бы обозначать этим то, что должно быть скрыто, что является по настоящему нашей культурой, но может быть культурой истинных причин нашей культуры. И не в оголенности дело. Мы осуждаем того, кто пытается задаться вопросом, отогнуть ковер. Мы стесняемся своей многослойности, мы стесняемся не стыковки своего понимания истинности и истинности как она есть на самом деле? И когда случается, что штаны свалились, а юбка задралась, то стыд возникает не по поводу наготы, а по поводу нашего притягательного. Потому что наша культура держится на этом стыде перед собой прячущим, а не перед собой оголяющим. Когда мы оголяем себя, нам не стыдно, это наше выражение чувств, когда кто-то оголяет - нам стыдно, потому что мы не сопереживаем. Но культура заковывания языка в латы орфографии и грамматики, культура заковывания рельефа земли в план-схему вызывает у нас больше стыда, чем распятие голым на возвышенном месте под взглядами зевак.
Мы сытостью прикрывает голод, а голодом гордимся. Боже, чем мы только не гордимся. И еще больший трепет совести вызывает то, что мы со стыдом стоим перед собственной гордостью.
Нам как-то с этим надо жить, но лишь хоть малая часть этого выскользнет и уйдет в небытие, как мы потеряем русскость. Нас точно станет меньше. Но стыд перед этими потерями зажжет в нас по-настоящему русские переживания по поводу того, что мы презирали себя и прощали себе и презирали опять. И мы без этих переживаний ничто, мы кто угодно и где угодно, но мы не русские.