Мы как будто между сегодняшним и вечностью, а выбор делать надо и при этом надо делать выбор постоянно. Нельзя сделать выбор раз и на всегда. Само течение жизни это просто не позволит. Как монах, который сделал выбор в пользу Бога, в пользу служению вечности, вдруг остается один на один с сиюминутной жизнью, когда монастырь разрушен, его собратья и учителя убиты, а книги сожжены. Бог как бы возвращает нас назад из вечности, встретив с ужасом жизни, как бы мы комфортно не устраивались уверовав в вечность этого комфорта. Видимо в этом акте возвращения из предвечности есть что-то очень важное. 

Мы можем делать выбор за выборов, мы можем посвящать себя, отдавать себя в поисках предвечности, но то что здесь и сейчас нас достанет. А попытка скрыться в предвечность - это такой вид трусости? Тоже самое как попытка скрыться в рутине, что бы было только здесь и сейчас. У рутины нет ответа на большую часть смыслов, на такие сложные вопросы: что такое справедливость вообще, что такое правда вообще, ну и у рутины нет ответа на самый главный вопрос: "Куда идем?". Нет ответа и не должно быть, а попробовать в это заглянуть через рутину - это измена и тому и другому, это может быть еще большая трусость перед чем-то большим, перед чем-то более важным и нужным. Можно попытаться не задавать себе вопросы, так делают люди. Можно в определенный момент перестать, разучиться задавать себе вопросы, когда кто-то лезет за черту нашего забвения вечности, смеяться над лезущим, холодея от ужаса, смеяться и называть его "сумасшедшим" или "отравленным ядом религии", к самого яркого современного проявления предвечности. 

Тоже самое и перед вечностью. Все время стучаться в ворота вечности, отдавать себя "охране" ворот в вечность, как нищий перед входом в храм, который никогда не будет достоин зайти, и даже может быть можно сказать по иному, как нищий, который никогда не решиться войти в храм и останется перед воротами как страж вечности. При этом страх врывается как бы с двух сторон. И из храма несет огромной ответственностью перед прошлым и, еще больше, перед будущим и реальная жизнь обдает духом постоянных ошибок и запахом слез переживаний из-за соприкосновения с предательством, как самой болезненной формой ошибки. Вот и замер у предвечности не решаясь переступить черту ни туда, ни обратно. 

Наблюдая жизнь большого числа мыслителей я заметил, что они были жестоко раздавлены жизнью, а потом им выпал шанс где-то притулиться, на некоторое мгновение жизнь как бы перестала на них кричать и они оказались в слепой зоне судьбы, в поле молчания. Где можно было опуститься в глубины предвечного рефлексирования и рыдать над ранами оставленными жизнью. И нет ни какой гарантии, даже самой малой, что эта слепая зона судьбы вдруг опять прояснится и жизнь со всей жестокостью не обрушится. 

Перед каждым вызовом, что вызовом сию минутным, что вызовом предвечности мы остаемся в полном одиночестве, даже хуже того, одиночество обрушивается на нас со всей ненавистью к нам и терзает нас. А мы в лихорадке ищем ответы почему-то прежде всего на одиночество. Почему одиночество застает нас именно здесь? Одиночество выбора? И нам машут из вечности и из сегодняшнего дела, и нам машут из не одиночества, уверенные те, кто уже сделал выбор и уже принял решение, с большой долей уверенности в правильном свой ошибки. Они зовут нас в свою ошибку, которая обрела правильность только потому что там нет одиночества и большего объяснения правильности этого выбора нет. 

Оригинал