Диалог врачей-историков

Вчера, 25 февраля 2016 года, в Герценке прошли уже XII Петряевские Чтения, на которых я выступил с этим докладом…

Из переписки Евгения Дмитриевича Петряева и Юрия Ивановича Миленушкина, заведующего кабинетом истории микробиологии и эпидемиологии института им. Н.Ф. Гамалея (Москва).

Миленушкин Юрий Иванович, родился 19 ноября 1908 года. Биолог, историк.

Один из активных деятелей Московского общества охотников, большой знаток и популяризатор охотничьей литературы. По образованию — биолог, всю жизнь занимался историей медицинской микробиологии и эпидемиологии. Автор ряда научно-популярных книг по медицине. Рано увлекся охотой, разбирался в методах и технике спортивной охоты, в охотничьем собаководстве, других специальных вопросах охотоведения. Начал печататься в конце 1920-х годов в журнале «Боец-охотник». Автор свыше 100 статей, рассказов, зарисовок об охоте (1) и природе (помимо нескольких сотен статей по специальности). Был редактором-составителем книги «Волки и их истребление», входил в редколлегию сборника «Охота в Подмосковье». Как специалист-медик в ряде статей уделял внимание охране здоровья охотников. В 1958—1962 годах был в составе редколлегии «Охотничьих просторов». Умер 31 декабря 1975 года в Москве.

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 1 июня 1958 года.

«Посылаю Вам заметку о Кириллове для БСЭ. Прошу Вас провести необходимую правку и вымарывание, принятое в БМЭ. Думаю, что из библиографии можно будет отобрать значимое просто по названию. Хотел я добавить, что Кириллов ради ощущения восточной медицины, выучил монгольский, китайский и японский языки. Что он обладал незаурядным литературным талантом, многое сделал в области пропаганды санитарных знаний на Дальнем Востоке, но все это очень растянет заметку и будет выброшено. Очень и очень прошу Вас заступиться за Кириллова. Для Восточной Сибири и Дальнего Востока имя это до сих пор в первой десятке лучших тамошних медиков».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.247).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 2 июля 1958 года.

«Решение редакционного совета БМЭ относительно Кириллова показывает, что товарищи не увидели основного: роли Кириллова в изучении краевой патологии Сибири и Дальнего Востока. Относительно китайской медицины Кириллов имел свое мнение, основанное на личном изучении вопроса. Против аргументации редакционного совета возражать, конечно, трудно, ибо гомеричнее вздорности ее найти сложно. Теперь я понял, дорогой Юрий Иванович, с каким болотом Вам приходится иметь дело. Экая духота! Глубоко Вам сочувствую. Мне все это начинает надоедать. Если получу официальное уведомление редакционного совета, то напишу в ЦК, в отдел науки. Может и поможет, но терпение истощается. А где же поддержка Б.Д. Петрова? Если уж так боятся китайской медицины, то не оставить ли за Кирилловым только его работы по гигиене и эпидемиологии.

Кириллов, кстати, был хорошим охотником. Писал и рассказы и статьи по охотоведению. Их наберется десятка два.

Портрет Дудченко я, кажется, Вам посылал. Сейчас у меня под рукой ничего подходящего нет. Если надо, буду доставать».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.246).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 14 мая 1962 года.

«Как правило, и мысли заветные и настроения лучшие – все лежит втуне. Вы проявляете наивность, когда думаете, что мне надо попытаться написать книгу в том жанре, который мог бы «заманить». Кроме нас, никому сие не интересно. Всюду в издательствах стоит жадная толпа литераторов по большей части халтурщиков и расталкивать ее плечом у меня нет желания и времени. Писать же без твердой уверенности, я лишен возможности. Нет времени и настроения на такой риск. Я сколько лет мечтаю написать новую книгу типа своей книги «Организм и микробы» и со времени последнего издания 1949 года коплю материал и соображения но… единственное место МЕДГИЗ. А там мне предлагают дать 5 листов. Это издевательство – ведь у меня в 1949 году было 22 листа! Я мечтаю написать книгу на 20-25 листов, и убежден, что получилась бы нескучная вещь, но…

Есть еще одна причина, почему мне не приходится браться за такие жанры, как у Поля де Крайфа. Я не могу писать явные вымыслы по истории своей науки, для меня каждое место должно быть достоверным, иначе совесть не позволяет. Я же все-таки, прежде всего, ученый, а не литератор! Но ученые редко пишут (редко и могут!). Писатели же откалывают вещицы подобные повести Мильчакова «В город пришла беда» и пользуются большим успехом.

Редкий пример удачи ученого – книга Поварницкого о вирусах. Она и большая, и интересная и правильная.

Насчет моей оценки Поля де Крайфа Вы не совсем правы. Я высоко ценю его работы, но не могу помириться с его легкомыслием. Он знает микробиологию, но истории науки не понимает. Я бы не мог позволить себе писать так, как пишет он. Не надо и славы и денег за такую работу. Все время я говорю, что по-настоящему осветить историю науки может только советский автор, или, точнее, автор, владеющий пониманием истории, а оно возможно только для марксиста.

Книгу Черкасова купил в субботу и не успел еще посмотреть. Очень подивился тому, что ее название вдруг изменили. Что за нелепый произвол! Этак книгу Тургенева можно назвать, например, «Приключения охотника». Стоит ли написать об этой книге Черкасова? И куды?».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.7).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 4 июня 1962 года.

«Мои личные планы таковы:

1. История наших съездов. Эта тема совместная с С.Б. Дубровинским. Он должен приехать в Москву на три месяца и поработать со мной.
2. История ИЭМ им. Гамалея (коллективная работа).
3. История изучения чумы (монография листов на 10). Она пишется, но безобразно медленно.
4. Очерки истории иммунологии (А.А. Ефременко).
5. Сборник очерков о наших ученых, особенно о таких, о ком почти ничего нет (Барыкин, Кричевский и многие другие деятели первых лет и десятилетий советского периода).
6. Несколько статей. Например, история нашего КАБИНЕТА, история исторической секции общества и так далее.

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.41).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 23 января 1963 года.

«Вы – хитрый. Отделываетесь открыточками и со спокойной совестью считаете, что пишите мне. А вот я не могу так. У меня всегда потребность написать Вам письмо, но этот род занятий требует времени и сосредоточенности. Последнее вовсе мудрено в моей жизни, когда сосредоточиться не удается ни в институте, ни дома. Этот год крайне напряжен во всех смыслах. Надо подготовить последний том собрания сочинений Н.Ф. Гамалея и написать крайне трудную и ответственную статью в 4 листа для многотомника по микробиологии.

Много всяких, разной степени мелкости, дел. Это планы и отчеты в институте и обществе. Совестно сказать, но до некоторых нужных мне книгя добираюсь через год – два после того, как они ложатся мне на стол. Так, например, книгу Селье я проработал с карандашом только недавно и получил много от этого. Множество лежит материалов, которые нужно готовить к печати, но… они так и лежат. Порой нападает нечто вроде хандры, или, как говорит милейший А.И. Метелкин «мерхлюндии духа…».

Хочется (и надо!) выступить с докладом-статьей, где поговорить о соотношении истории вообще с историей нашей области».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.6).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 14 августа 1963 года.

«С большим удовольствием прочел Вашу статью о методике. Превосходно! Все, очень нужные мысли и положения, но жаль, что слишком кратко. Многое необходимо развернуть. Надо было резко сказать, что сейчас пора перестать работать по старинке. Тут много вопросов для меня просто наболевших и я крайне доволен, что Вы осветили некоторые из них, хотя и кратко, в своей статье. Кстати, не откажите прислать мне справку о том, где напечатаны слова Горького и Герцена, которые Вы приводите в своей статье (с.46).

Вчера было заседание Всесоюзного правление общества микробиологии и эпидемиологии. К моему огорчению и удивлению мне снова пришлось отстаивать уже принятое решение о проведении во время съезда специального совещания по истории инфекционной патологии. С каким трудом проходят такие вещи! А казалось бы, что сейчас, особенно после июньского Пленума ЦК эта идея должна встречать только сочувствие! Но нет границ для плохих традиций, косности, непонимания, умственной лени и легкомыслия! Грустно и противно сказать, но не попади я на это заседание, так совещание просто похоронили бы. До каких пор я один буду играть роль дежурного агента по истории науки в нашем обществе? И все время борьба, убеждения, необходимость что-то доказывать, что и без того очевидно…

Знаю, что дело жизнеспособное и не может увянуть, но оно должно идти без задержек и ускоряющимися темпами. А для этого нужны реальные энтузиасты.

Просто беда, когда голова забита и перенабита планами, желаниями, проектами, стремлениями, а в сутках всего 24 часа и силы ограничены, а людей не хватает. Хочется сделать так много!».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.1).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 16 марта 1965 года.

«Вот если бы Евгений Дмитриевич работал со мной. Боже мой, как много можно было сделать, как повернулась бы вся работа, как разрешились бы мои сомнения и страдания, касающиеся нашего Кабинета Истории. В общем одна такая мысль о возможности работы с Вами вызвала целую гамму мыслей и чувств… Однако, возможно ли это? Прописаться в Москве фантастически трудно. Это нелепый факт, потому что в Москве живет великое множество людей абсолютно ненужных здесь, а нужных принять нельзя. Прошу Вас обсудить вопрос о возможности получения местожительства в Москве.

Со смертью мамы мне не с кем делиться своей душевной жизнью. Образовалась такая пустота, которую не заполнишь…».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.22).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 27 мая 1965 года.

«Сейчас заканчивается сессия Национального объединения историков естествознания. Слушали неплохой доклад Кедрова. Вчера я участвовал в прениях. Сегодня большая конференция «по Мечникову». Я один из председателей.

Должен закончить большую главу по истории инфекционной патологии для многотомника. Напоминают из издательства, а я не написал ни строки и дело пахнет скандалом».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.23).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 17 июля 1965 года.

«Нехорошо и неумно говорить, но я устал… от всего. Один умный и оригинальный человек говорил мне: есть усталость тела, усталость нервов и усталость духа. До сих пор мне была знакома усталость только первого и второго рода, а теперь, кажется, я понимаю и третий вид усталости. К.Г Васильев из Риги пишет, что собирается организовать симпозиум по методологии и методике историко-медицинской работы и спрашивает советов. Я одобрил эту мысль и назвал Вас, как докладчика. Хорошо бы Вам написать ему и предложить тему своего доклада».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.19).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 28 сентября 1965 года.

«В институте у меня огромные перемены. Передан мне весь (со всеми «потрохами») отдел по изучению Мечникова из института им. Мечникова. Дали мне еще две комнаты, только в другом корпусе. Как будто сбываются давние мечты. Я смогу иметь коллектив и развернуть работу. Мечтаний масса!… Это скрашивает мою душевную жизнь и бодрит. В следующем году должны переехать в новый корпус. Он готов уже и предстоит огромная работа по его оборудованию, которую собираются закончить к лету 1966 года, когда в Москве состоится Международный конгресс микробиологов. Приезжайте в Москву. Что Вам стоит!!! Нам бы соединиться и работать вместе, как было бы здорово!».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.21).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 11 декабря 1965 года.

«Я совершенно убежден, что знание истории науки только теперь приобретает настоящий смысл и практическое значение, и чем далее, тем более будет расти такое значение. Если до недавнего времени историей можно было заниматься, а можно было не заниматься, то теперь занятия ей приобретают большой и очень серьезный смысл. При современном гигантском росте научных сведений, при немыслимо большом объеме информации, который должен получать каждый ученый, он даже не в состоянии знать даже недавнее прошлое своей области знания. А между тем знание это буквально необходимо для практических успехов.

И мы видим, что даже люди далекие от истории науки начинают понимать, что без нее нельзя плодотворно работать. В прошлом году на специальном заседании комитета ВОЗ по туберкулезу председатель прямо сказал (и это написано!), что успехи далеко неадекватны накопленным знаниям и что одну из важных причин этого печального явления он видит в том, что недостаточно знакомы уже накопленные знания.

Суть и содержание, и смысл науки в том, что она всегда преемственна. Преемственность – это главное, это душа науки. А показывать, вскрывать преемственность могут только историки науки.

За свою практику я столько повоевал за историю науки и по всякому. Столько видел и высокопоставленных скептиков и даже дураков. Столько пережил трудных и даже очень тяжелых минут, когда казалось все рушится, что уже иммунизировался против скептицизма».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.14).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 26 декабря 1965 года.

«Письмо Ваше очень меня тронуло. Спасибо за доверие. А относительно истории Вы сугубо не правы. В плане утилитарном историю уже сводят к информации о сделанных ранее работах. Вот тут от истории ничего не остается. Разве такой вульгарной ролью вопрос исчерпывается? Конечно, нет. Все мы это понимаем, а в медицинских институтах программу сократили за счет истории. Как Вы это оцените? Не есть ли это показатель нашего донкихотства? В письме трудно все это аргументировать, но, поверьте, мы заблуждаемся, когда приписываем своим трудам, реальное значение. Возникает, прежде всего, проблема рецензии.

Вот А.С. Пушкин, которого мы считаем мировым явлением. А вот в Аргентине до 1945 года о нем и не догадывались. Даже венгры стали читать Пушкина через 50 лет и вовсе не то, что мы у него считаем лучшим. Примеров таких сколько угодно.

Так и тут. Напишет доктор труд, ходит гоголем, строит замки, а окружающие проходят мимо, как сменяющийся патруль… Вы это лучше меня знаете. Вот от этого отмахиваться нельзя, как бы мы не были преданы истории. Эмоций тут мало. Но об этом мы еще поговорим. А вот в Алма-Ате опять, говорят, кадят Лепешинской и Бошьяну. Так ли? Деталей не ведаю.

Успехи Вашего кабинета – результат Вашего подвижничества. На таких вот и держится история, а большинству она «до лампочки». Будем надеяться, что критерий «пользы» истории будет как-то уточнен. В самом деле, какая польза от пейзажей Левитана, а как без них трудно жить. А мы, подлаживаясь к пользе, упускаем нечто главное».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.18).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 8 июля 1966 года.

                                                        «Переписка часто затрудняется от разных

                                                          обстоятельств».

                                                                                                       И.И. Мечников.

«Сообщите мне срочно, каково положение с той рукописью Рамон-и-Кахала, что Вы давно дали мне в машинописной копии. У нас проект: дать выдержки в журнал с предисловием Х.Х. Планельеса и тем подготовить почву для публикации всей рукописи. Слово за Вами!».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.24).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 30 декабря 1966 года.

«А жизнь очень трудна и не потому, что надо много работать. Работа хорошая штука, пусть ее будет как угодно много. Но как бороться с глупостью и какой-то тупой, огромной силой, которая стремится приглушить хорошее, нужное? На днях я прочел в газете (кажется, в «Советской России») о том, что делается на Бородинском поле. Его запахивают те, для которых «печной горшок дороже»… И это не какой-нибудь музей истории медицины, а общенародная святыня и находится она под носом у самых высших властей! Чего же ожидать нам грешным? Однако, унывать нельзя и надо бороться с этой слепой и страшной силой, которая уничтожает и памятники народа, и рыбу, и зверя, и лес. И все это происходит в нашей стране, где жизнь основана на прекрасных принципах, где хорошие законы. А между тем… «Васька слушает да ест!». Непостижимо!… Для меня сейчас мир состоит из посторонних людей. У меня много друзей, но, скажем правду, ведь им совершенно неинтересен мой внутренний мир, а, если и в какой-то мере интересен, то ни у кого нет времени поинтересоваться им. Все выше предела загружены своими делами и заботами.

Мое физическое здоровье наладилось. А с настроением не могу ничего сделать. Разум твердит одно, а в душе сознание бессмысленности своего существования и никакие доводы ума не могут его преодолеть».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.8).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 9 ноября 1966 года.

«Я очень недоволен положением с нашей исторической медицинской наукой. И я бываю сильно обижен. И я вижу печальные явления – много непонимания, просто невежества. То и дело навсегда уходят бесценные люди, идут свои годы и все острее стоит вопрос: кто примет твою эстафету и понесет ее дальше? Я никогда не страдал самомнением, скорее наоборот, но если вспомнить последние лет пятнадцать, то видишь, что жил не зря. Сейчас едва ли кто представит себе, как было. Ведь я начинал с полного нуля, а теперь уже не то. Заложены основы нового здания. Страшно подумать, что оно может запустеть, а тропы могут зарасти…

Вы пишите, что в этом странном издательстве «Медицина» зарезали Вашу книгу (очевидно о методике) и еще три других (каких именно?). С кем сейчас этого не бывает? Надо долбить и пробивать. Сообщите мне, что это за вещи. Не смогу ли я помочь?

Сумел оформить к печати свой большой доклад о деятельности Д.К. Заболотного в Петрограде в 1918 году. Это первая победа над собой. Сейчас надо как-то «наверстывать» потерянные два года бесплодия. Пишу большую статью о Мечникове, статью о значении мемуаров.

Рыбу ловить ухитряюсь, и уже два раза был на льду».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.1010, л.28).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 13 июля 1967 года.

«Мне надо рассказать Вам бесконечно много и о бесконечно многом посоветоваться. Вообще это ужасно, отвратительно и противоестественно, что я лишен возможности, общаться с Вами. Нелепо и то, что Вы не можете участвовать в нашей работе, где были бы крайне нужны. Мы задыхаемся от отсутствия нужных людей, а Вы там не используетесь. Это возмутительно!!!

На днях провел шесть дней в Калининской области. Прожил все время на берегу своей возлюбленной красавицы Нерли. Там и ловил плотву и леща, там и кормился у костра, там и спал днем и немного ночью. Ночью жалко спать, слишком хорошо. Там и грустил о прошлом, о временах, когда и на мою долю приходилась доля человеческого счастья, теперь безвозвратно меня покинувшего…

О Рамон-и-Кахале я, признаюсь, забыл. Но непременно надо сделать все, что можно, дабы продвинуть его. Это трудно, так как все издательства ошалели от 50-летия (Советской власти – А.Р.) и предстоящего 100-летия В.И. Ленина. К тому же тупость всюду в издательствах неимоверная и боязнь «скользких» работ. Говорить с каким-либо начальником в издательстве противно: «Он в своем звании всякие привычки позволяет (Лесков), а в уме рассуждения нет».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.12-13).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 16 июля 1967 года.

«Прочитал письмо Ваше и заныла душа моя… Надо бы повидаться. Просто необходимо. Пожалуй, никого у меня нет, столь близкого по духовному резонансу. Часто думаю об этом, и все на что-то надеюсь. Сколько бы мы сделали хорошего вместе! Мне близки и раздумья и выводы Ваши. Страшно хотелось бы как-то «подсчитаться», оценить силы, всласть и радостно поработать в оставшиеся годы.

Об историко-медицинской конференции не знал. Любопытно узнать ее программу. От Б.Д. Петрова давным-давно не имею вестей. Возможно, он обижен моим письмом, в котором я высказался в том смысле, что множество теперешних публикаций, которые он заносит в свой актив, никакого научного смысла не имеют. Но всем этим «продавцам воздуха» дают степени. Просто позор.

С сожалением узнал о тяжкой болезни Н.А. Богоявленского. Таких у нас крайне мало. Хорошо бы написать о нем подробную статью в пример и назидание спекуляторам на актуальных темах.

Тем, кто привык соотносить историко-медицинские вопросы с проблематикой истории культуры (не только с общественно-экономическими особенностями!), хорошо известно значение реальных знаний о природе и человеке для прогресса медицины. Между тем современные историки медицины решительные невежды в естествознании и этим даже гордятся, полагая, что имеют методологическую отмычку на все случаи прошлого и будущего. Получается не история медицины, а иллюстрации к цитатам. Мне, казалось бы, что вполне современно выступить с аргументированным разбором всей этой бездарной и невежественной апологетики.

Ваша забота о мемуарах ученых крайне интересна. Кое-что об этом я написал в своей «Методике», но, конечно, весьма кратко и критично. О мемуарах, как историческом источнике, писали немало, но крупной работы по этому вопросу, пожалуй, нет, особенно применительно к нашим темам.

Следует, мне кажется, уделить внимание самонаблюдениям врачей. Это особый вид воспоминаний, сближающихся с протоколом эксперимента.

О Рамаон-и-Кахале и прочем, надеюсь, еще поговорим. Думаю, что работа стоит обнародования, но я должен ее еще поредактировать. Конечно, хорошо бы просмотреть и испанский оригинал. Могут быть пропуски. Для начала, повторю это десятый раз, можно бы попробовать издать эту работу на ротапринте Института им. Семашко или ИЭМ. Неужели там не найдутся такие возможности?».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.245).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 7 декабря 1967 года.

«Я рассчитывал делать на конференции делать доклад «Мемуары ученых, их место и значение в истории медицины». В последнее время эта тема меня все больше и больше занимает и я, постепенно, подбираю материал и пишу фрагментики. Не утаю от Вас того, что собираюсь сам написать нечто вроде мемуаров, какие-то записки современника в самом малом и скромном виде. Было и есть очень много встреч с крупными людьми. Некоторых знал близко и хорошо, много видел научных собраний всякого рода. Все сие может представлять некоторый интерес для какого-то круга читателей, хотя бы любителей архивов. Однако, на свою заявку я не получил никакого отклика, а хлопотать не стал. Душевная инертность и порой безразличие к своим делам меня не покидают. Если не «переться плечом», не расталкивать других, то редко чего можно добиться. Так же и в пресловутом «МЕДГИЗЕ». Там господствует такое равнодушие, что диву даешься.

Насчет Вашей книги могу сказать следующее. Работа очень хорошая, множество ценных советов. Видно, что все продумано и написано «зрелой рукой» и с использованием тех правил, о которых говорит автор. Не слишком ли Вы усложняете технику личной работы исследователей? Это несколько путает и пугает читателя. Он начинает думать, что раз он так далек еще от этой всей мудрености (и места просторного у него нет), то и никуда не годится. Надо бы как-то выделить минимум условий, при которых все-же можно работать. Как думаете? Стоит подчеркнуть необходимость оставлять копии деловых писем (и писать их только на машинке, если… она есть). Копии должны быть на тонкой бумаге и с оборотом, иначе они займут много места и начнут «душить». Очень ценны советы на с.89 и прекрасна цитата Толстого там же. Знаете ли Вы книгу… забыл автора, это женщина «В лаборатории редактора» (автор книги Л.К. Чуковская – А.Р.). Превосходная вещь и относится к Вашей теме».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.10).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 4 апреля 1968 года.

«Понемногу подбираю материалы для своих мемуаров. Они могут быть обширны и небезынтересны для будущих людей. Пока же ограничиваюсь главным образом текущей организационной работой. Она бесконечна и однообразна, особенно с тех пор как у нас есть музей. Да, музей! И Вам следует его посмотреть. Ваши мнения особенно были бы драгоценны».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.29).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 26 апреля 1968 года.

«Не знаете ли Вы старых людей, кто мог бы поделиться своими воспоминаниями о нашей науке, хотя бы в самой фрагментарной форме. Мне, например, удалось упросить написать воспоминания 90-летнего врача из Киева, кое-что получил от 80-летнего С.Б. Дубровинского (он живет сейчас в Ташкенте) и от О.Г. Биргера (скончался недавно).

Мне для музея нужна керосиновая лампа, какими пользовались наши ученые в начале XX века. Не могу найти нигде! Мы хотим создать такую экспозицию: рабочий уголок ученого-микробиолога конца XIX – начала XX века. Подбираем предметы.

В журнале «Крокодил» (1968, №11) статья «Охота с участковым». Это слабое отражение страшной правды жизни: повсюду главные браконьеры – местные царьки, то есть секретарь райкома, начальник милиции и прокурор. Эти выродки «ходят в коммунистах». Какое безобразие и позор! Когда же такую гнусную публику выгонят из партии.

На проспекте Калинина сейчас есть замечательная выставка «Природа и фантазия».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.26-27).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 29 апреля 1968 года.

«Читали ли статью Г.Г. Воробьева «Наука, ученый, информация» («Природа», 1968, №1). Если нет – прочтите. Превосходная статья и для Вас очень полезная.

Знаете ли Вы книгу под названием «Производство науки в США». Стоит познакомиться. Я сейчас работаю над темой «Мемуары ученых, их роль и место в истории медицины». Пописываю и продолжаю собирать материалы.

Хотел бы знать Ваше мнение о своей книжке, о Н.Ф. Гамалее. Читали ли в той же серии книгу Н.Н. Сиротинина «Богомолец». Он прислал мне ее. Книжка мне понравилась. От нее веет свежестью и пониманием темы.

Был я на открытии и закрытии выставки А.Н. Комарова. Очень интересно, но выставлено немного из его чудесных работ. На закрытии я «озлился» и выступил с речью».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.56).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 8 мая 1968 года.

«Книжку о Гамалее прочитал внимательно. Очень понравилась. Считаю ее во многом новаторской. Героическое начало нашего дела, пафос поиска – все это показано предметно, убедительно, хорошим языком и невольно заражает оптимизмом. А вот письма Ваши – тема для долгой дискуссии. Верно, пора подводить итоги пришла. Вам, непременно, надо вплотную взяться за мемуары (публикуя главы, как делал Гамалея). Но следовало бы начать всероссийский поход по сбору научных реликвий. Даже у меня погибла масса редкостей. Среди них – стетоскоп Захарьина (подарок Н.И. Грязнова, а ему его подарил В.С. Гулевич)… Что же говорить о столичных боссах. Там, конечно, клады… Теперь мне остается только «следить этакую науку» и в делах музея и кабинета Вашего быть только зрителем, хотя психологически и методологически у меня с Вами невероятно много общего.

Относительно Кахала никаких перемен нет. Боже, кто здесь эту работу станет издавать?! Тут живых авторов огромная очередь.

Дискуссии охотоведов меня просто измотали. Я вижу по реальным признакам, что у нас здесь, на Урале, возле Читы, в Приаргунье охота фактически умерла. Выбито все. Безработные охотники переходят на фоторужья. Чудовищные размеры браконьерства оставили непоправимые следы. Отсюда и полное недоверие к тому, что пишут в «Охоте», проявляя поразительную близорукость. Недаром В.Н. Скалон, мнение которого мне ближе всех, никак не может появиться в «Охоте» со своей программой охраны природы. Статью Волкова еще не читал, но не могу ему простить малодушие в защите Байкала. Какое фарисейство заявить, что воды Священного моря не стали хуже после спуска отходов! Даже инженеры за голову хватались… Вообще тема больная и много тут подлецов порезвилось».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.248).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 1 июля 1968 года.

«Я маложелательный корреспондент. Пишу слишком длинные письма и порой слишком часто. Конечно, отвечать не все считают обязательным, но читать-то, наверно, приходится. А я в последние три года переключился на эпистолярный вид писательства. Внешне это признак весьма мрачный (человек, кроме писем, ничего писать не может…). Перечитал оттиск Вашей прекрасной статьи о медицинской помощи на Крайнем Севере («Советское здравоохранение», 1958, №4). Она очень полезна моему сотруднику Олегу Всеволодовичу Лишину, который скоро закончит диссертацию о борьбе с болезнями на Крайнем Севере Сибири в первые годы Советской власти.

В соседнем с нами институте (имени Ивановского) завели кабинет истории вирусологии, которым заведует молодая и симпатичная сотрудница, дочка И.Н. Майского, который до последнего времени был директором Института экспериментальной биологии АМН».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.66).

 

 

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 1 июля 1968 года.

«Книги, названные Вами, я знаю только по заголовкам. Никак не успеваю одолеть массу литературоведческих и исторических монографий в связи с новой своей работой о культурном прошлом.

Тезис простой: прошлое надо изучать не по воспоминаниям, а по описаниям. Салтычиха - совершенно нетипичная черта той эпохи. Это уродство, которое нельзя обобщать. Вот тут величие Льва Толстого проявилось с необычной силой раньше всех философов и моралистов.

Обратите внимание на статью С. Маркиша «Античность и современность» («Новый мир», 1968, №4).

«Есть ценностей незыблемая скала

Над скучными ошибками веков».

Эти строки Осипа Мандельштама там отлично аргументируются.

Мемуары всегда очень привлекают, но тут, как я заметил, есть одна черта, которую можно разработать. Красиво написанные мемуары весьма часто недостоверны. Невольно думаешь, что искусство слова – это искусство лжи. Чем больше живу на свете, тем больше убеждаюсь в том, что самое изощренное профессиональное умение и дотошное знание частностей (увы часто так переоцениваемое) – сущая ерунда на весах прогресса, если за всем этим нет светлой и мыслящей головы, чурающейся стандартов и традиционных путей. Н.Ф. Гамалея, на мой взгляд, интересен именно этим, а не своей энциклопедичностью, хотя и она, конечно, у него незаурядна.

В повестке дня есть доклад О.В. Лишина о Комитете Севера. По этой части, думаю, он найдет золотую жилу в бумагах М.А. Сергеева, которые три года назад (при моем участии) переданы в Архив Географического общества.

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.253).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 25 сентября 1968 года.

«Вы изволили пребывать во время войны заведующим Читинского филиала нашего общества. Если это так, то нижайше прошу – напишите хотя бы что-то об этом. Никто ничего не знает, а нам необходимо знать историю своего общества».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.55).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 29 сентября 1968 года.

«Относительно своего «заведования» филиалом в Чите сказать можно мало. Переписывался с Ф.Г. Баринским, даже встречался с ним. Получал разные бумаги, вел заседания, сделал десятки докладов. Получали мы письма от Н.А. Семашко, Г.М. Вайндраха, Л.Г. Перетца и других. Архив разошелся по рукам. Протоколы и доклады застряли где-то в канцеляриях. Но какие-то обрывки все же есть. На досуге с удовольствием сделаю обзор. Надо вспомнить доброе старание В.П. Первушина и Н.И. Грязнова (он даже собирался переехать в Читу, находя ее научно-активным центром) и многих других. Кроме меня об этом никто уже не сможет сказать…

Вот эпитафия на кладбище города Лальска.

«Житейским морем все в ладье одной плывут

И к берегу забвения пристанут.

Всем память вечную по смерти пропоют,

А многих ли из нас вспомянут?»

По-моему стихотворение достойно внимания. Оно датировано XVIII веком».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.251).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 5 января 1969 года.

«Историческую секцию на съезде 1970 года создать следует и в этом я готов помогать. Можно, пожалуй, подготовить нечто мечниковедческое. Я считаю себя внуком И.И. Мечникова, так как мой шеф – Н.И. Грязнов – работал у И.И. и всегда вспоминал ту пору. Какую-то редакционную, публикаторскую и методическую работу, вероятно, я смог бы выполнить под эгидой Вашего музея и Кабинета. Периодические визиты, отчеты, доклады и прочее могли бы компенсировать невозможность постоянного контакта. Такая форма «надомного» сотрудничества, думаю, не очень тяготила бы Вас, но придала бы мне какую-то опору в сфере, от которой я, в силу обстоятельств, так давно оторван. Я хорошо понимаю, что в Вашей приемной толпится немало претендентов с «острыми локтями», на моей стороне… годы и некоторый научный и литературный опыт, еще куда-то годящийся.

Предстоит ремонт квартиры. Сами знаете, чем это пахнет. Но нет худа без добра. Все мертвое и ненужное выкину. Вернуться ко многому уже не придется. Годы идут, а преемников нет. Дети у меня, хоть и врачи, люди иного плана, может быть, более широкого и основательного».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.250).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 6 апреля 1969 года.

«Ваш план, простите, отдает маниловщиной. Куда мне «следить этакую науку»? Для этого «нужна московская кровь, а провинциалы только навоз для будущих поколений». Так уверял меня в ЦДЛ один столичный «мэтр»… уже покойный. Старик знал жизнь. Вот под Москвой живет Виктор Васильевич Казимиров – автор известной Вам книжки о Дудченко. Пригласите его к себе. Сотрудник будет прекрасный, толковый, идейный и знающий. А по Дудченко-Заболотному имеет массу материалов. Он пенсионер, но еще энергичен и литературно активен.

Статью Лори Петара прочитал. Сильно, бесконечно тревожно, даже оптимизм пропадает, когда вспомнишь сопки около Байкала.

Об учениках Мечникова, может быть, напишу. Надо настроиться. Пока нет нужного «нерва», а без эмоций лучше не браться.

Проблема «хозяйства» литератора и ученого вовсе не столь безобидна, как иногда думают. В хаосе гибнет много важного. Так вот у Н.И. Грязнова пропали письма Безредки и многих товарищей по работе с Н.М. Берсеневым. Были там рукописи, дневники опытов… Это я даже листал, дивясь бумаге и чернилам…».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.249).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 27 декабря 1969 года.

«В общем, как и в других отношениях, живем по принципу «тришкиного кафтана». Вы обязаны присмотреть, чтобы в вашем достославном городе отметили 125-летие Мечникова. Все перегружены, все стараются не делать ничего, кроме того, что приказано сверху или того, что можно положить в свой «печной горшок» сегодня. Принципиальностью часто и не пахнет. А Вы говорите о Рамон-и-Кахале! Тут и своего Мечникова никак не протолкнешь.

Отношение издательств к авторам (я не говорю об украшенных чинами и лентами, коим, по словам Радищева, сама природа повинуется) вообще странное и циничное. И, видимо, определяется известным выражением «бога нет». Очень низка культура во всем книжном деле, а равнодушие носит всеобщий характер и приобретает свойства бедствия.

От Скалона получаю письма. Говорит, что стареет и не хочет ходить на советы нечестивых. А я ему напомнил слова Назыма Хикмета : «Если я светить не буду, если ты светить не будешь, кто ж тогда развеет тьму?». Нет, надо ходить на советы нечестивых. Надо воевать. Жизнь кипуча и страшно трудна во всех отношениях. Но чертовски интересна.

В дальнейшем, либо люди передохнут от избытка «информации», либо…  станут какими-то другими».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.51-52).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 19 мая 1970 года.

«ВЫ, в последние годы, все больше уходите в историю культуры и в писательские дела. НО, все же… так грустно было признать, что Вы ушли от медицины. На нашем фронте это большая убыль.

От Казимирова на днях  получил большое и хорошее письмо, но не собрался ответить.

Опасно болен мой кузен, которого я очень люблю. Боюсь, что его Ленинская премия стоила ему очень дорого.

Директор мой умный и талантливый человек. Одарен бесконечной энергией, но не лишен восточных черт характера. И потому не всегда справедлив и разумен.

Порой приходишь в слепой ужас от сознания как низок идейный уровень многих и многих, в особенности «властей предержащих» в институте и в научном мире.

Все яснее вижу, что сейчас задача историка заниматься тем, что теперь удачно называют ИСТОРИЕЙ СОВРЕМЕННОСТИ и может быть это должно занимать больше места, нежели ИСТОРИЯ ПРОШЛОГО. Она то не убежит. Лежит себе тихонько в архиве и на книжных полках, а вот современная действительность мчится, закусив удила. Фиксировать же ее необходимо. И, на ходу, осмысливать.

Сейчас пошли один за другим юбилеи наших ученых. В этом году их масса. Каждому надо писать адреса и письма. Как говорил С.Т. Аксаков: «Суета умная, а все суета».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.104).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 23 июня 1970 года.

«Если считать утраты, обиды и несчастья на своем жизненном пути, то небо потемнеет. Спасает «сила жизни», о которой так проникновенно писал Великий Лев. Радует и лечит природа… Красота ее – ощутимая форма истины.

Дочитал новую книгу И.А. Кассирского. Она любопытна, но я ждал большего. Удивляет назойливость подчеркивания своей лояльности. Гематологический «флюс» придает книге неприятный оттенок саморекламы, а псевдофилософские экскурсы – явная «пустая порода». Автор учит хорошему стилю и языку, а сам… Не говорю о массе грубейших опечаток.

Недавно вернулся из Болдина, где были Пушкинские Дни. Впечатления – чистая лирика.

Дел много, а продуктивность низка».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.256).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 1 октября 1970 года.

«6 октября рассчитываю отбыть на берега Невы. Мечтаю посидеть вволю в библиотеке Салтыкова-Щедрина и в Военно-медицинском музее. Там хочу попасть в запасной фонд. В библиотеке хотел бы обследовать недавно созданный там фонд земской литературы. В 1971 году наша Историческая секция будут отмечать даты, касающиеся оспопрививания. Я намерен сделать доклад о наших безвестных оспопрививателях. Многие из них работали под эгидой земства. У меня есть подлинные материалы об одном оспопрививателе (дал его сын). Они вдохновляют, как всякая подлинность.

Будучи в Питере мечтаю съездить на один день в Выборг и посидеть на набережной против крепости. Там я славно ловил в августе. И глубина, и рыбы много, и пейзаж впечатляющий. Эту крепость и меня, сидящего с удочкой, Вы видите на прилагаемом фото.

По радио 26 августа (10=30) я слышал, что под Москвой, в селе Спас-Угол у одного крестьянина изба была оклеена письмами Салтыкова-Щедрина. Знаете ли Вы об этом?

Читали ли в «Литературной газете» за 23 сентября 1970 года статью Чеботарева о старости. Умная статья. Большинство современных теорий борьбы со старостью грешат поразительной физиологической неграмотностью».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.59).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 1 января 1971 года.

«В 1971 году будет 175-летие открытия Дженнера и наша историческая секция отметит это. Я думаю сделать докладик о безвестных русских оспопрививателях. У меня в руках подлинные документы одного такого недипломированного служителя медицины. Это Мельников, который работал на Северном Урале.

Обещал написать ВМЕСТЕ с Барояном статью о Дженнере для журнала «Здоровье». Что такое ВМЕСТЕ – сами понимаете. Но сделать надо по всем соображениям.

В 1972 году будет 100 лет со дня рождения В.К. Арсеньева. Надо чтобы кто-то ходатайствовал перед министром связи Николаем Демьяновичем Псурцевым о выпуске марки и конверта. Писать надо САМОМУ министру. Учтите. И писать теперь же.

В 1971 году исполняется 100 лет со дня рождения С.А. Бутурлина. Мне надо что-то сделать, ведь я был с ним близок.

На днях скончался очень близкий мне человек. Мой любимый дядя (по матери) В.В. Ассонов. Он был близким другом К.Э. Циолковского».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.98).

 

Автобиография Юрия Ивановича Миленушкина, написанная 14 февраля 1971 года.

«Родился 2 марта 1908 года в Калуге, в семье врача, воспитанника Петербургской военно-медицинской академии.

Мать моя – урожденная Ассонова. Ее отец, мой дед, Василий Иванович Ассонов жил в Калуге. Это был одаренный и высокообразованный человек, вышедший из низов Петербурга, медалист Академии Художеств, знаток археологии искусства. Он, один из первых, а, может быть, первый заметил и оценил гений К.Э. Циолковского, жившего сначала в Боровске, а потом, при содействии моего деда, переселившегося в Калугу. Дедушка ввел его в свою семью и его сыновья – старший Александр и младший Владимир – стали верными и близкими друзьями Циолковского, который, кстати сказать, отличался непрактичностью и житейской беспомощностью.

Василий Иванович Ассонов умер в Калуге в 1918 году от рака.

Александр Васильевич Ассонов – талантливый инженер, изобретатель помогал К.Э. Циолковскому в его технических работах. Он умер в Москве в 1942 году, после тяжелой контузии в результате взрыва фашистской бомбы. Архив его не сохранился.

Владимир Васильевич Ассонов – ученый-геолог и видный организатор культуры в Калуге в первые годы советской власти. Много содействовал изданию работ К.Э. Циолковского, заботился о его благополучии в трудные годы разрухи. Когда Константин Эдуардович, по нелепому недоразумению, был арестован и водворен в тюрьму, то Владимир Васильевич обратился к А.В. Луначарскому и ученый был немедленно освобожден. Владимир Васильевич умер в Москве в возрасте 86 лет. Он оставил неоконченные воспоминания о Циолковском.

Братья Ассоновы были редкими людьми: высокой культуры, большой души и ума. Оба были страстными и сильными шахматистами и превосходно фотографировали, что в те годы было редкостью. Целый ряд фотографий Циолковского (если не большинство) принадлежат им, особенно Владимиру Васильевичу. Наши семьи, Ассоновы-Миленушкины, были очень близки между собой и близки с семьей Циолковских. Я мальчишкой, до отъезда из Калуги в 1925 году, не раз бывал у Циолковского. Мы жили близко – на углу Пушкинской улицы, напротив церкви Одигитрия. Тогда я, разумеется, не понимал величия этого человека. И если бы мои дядюшки не внушали мне особое уважение к Константину Эдуардовичу, то я, наверно, смотрел бы на него просто , как на странного старика-ученого. Впоследствии, бывая в Калуге, я неизменно посещал великого ученого и мыслителя. Он посылал мне в Ленинград, где я жил и учился, все свои брошюры. Я посылал ему свои книжки и неизменно получал от него ответ. Последнее свидание у нас было летом, если не ошибаюсь, 1933 года. Константин Эдуардович провел меня наверх и там рассказывал о своих делах. Это была памятная беседа без свидетелей. Тихим теплым вечером Константин Эдуардович показывал на небо и излагал свои представления о жизни Вселенной. Они казались мне тогда странными и непонятными.

В Ленинграде я жил с лета 1925 года до лета 1932 года. Сначала учился на химическом факультете Ленинградского технологического института и там же служил в лаборатории химической технологии (заведующий – профессор Л.Ф. Фокин). С 1927 по 1931 год слушал лекции на биологическом факультете Ленинградского университета и в медицинском институте. Хотя меня тянуло к медицине, особенно к изучению заразных болезней, и я увлекался патологической анатомией (особенно памятны занятия у профессора Г.В. Шора в прозекторской при больнице имени Эрисмана), но решил кончать биологический факультет и там получил свой диплом в 1931 году. В 1931-1932 годах работал у профессора А.В. Немилова по эндокринологии и вел курс общей биологии в двух институтах. В 1932 году меня пригласили в Москву на строящийся мясокомбинат, где я два года был научным руководителем цеха специальных полуфабрикатов. Одновременно работал по эндокринологии в отдельной лаборатории. Когда мясокомбинат был введен в строй, я покинул его и перешел на редакционную работу (издательство «Правда», а потом редакция газеты «Правда»), которую совмещал с работой в лаборатории, где выполнял первые экспериментальные работы по углеводному обмену у профессора Б.М. Завадовского. Перед Великой Отечественной войной работал в Центральном дезинфекционном институте. Занимался там патологической анатомией грызунов-переносчиков опасных болезней и изучением механизма действия ядов на грызунов. Тогда начал заниматься изучением туляремии и чумы. Последняя, с тех пор, привлекает мое особое внимание.

В октябре 1941 года был командирован отделом особо опасных инфекций Наркомата здравоохранения СССР на противочумную станцию в Казахстан. Там работал начальником санитарно-дератизайионного отряда на Уйгурском противочумном пункте (около 300 км от Алма-Аты, пограничный район в предгориях хребта Кетмень). Там пришлось много заниматься и сыпным тифом. Ежегодно по много раз объезжал свой район (примерно 60 км на 100 км). Чаще всего верхом, реже в двуколке, еще реже на ишаке. Главными объектами работы были песчанки и сурки (носители чумы). В конце 1943 года был отозван в Москву. Работы в лаборатории там сразу не нашлось и я поступил старшим редактором по медицине в ВОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей), где работал до 1946 года. В декабре 1945 года был зачислен в Институт микробиологии, эпидемиологии и инфекционных болезней только что созданный (осенью 1944 года) Академией медицинских наук СССР (организатор и директор института В.Д. Тимаков, ныне академик и президент АМН СССР). В этом институте организовал Кабинет истории эпидемиологии и микробиологии, где впервые в нашей стране (и в мире) началось системное изучение инфекционной патологии. Этим отделом института продолжаю руководить и сейчас. Одно время, с 1947 по 1949 год, был ученым секретарем института. Своими интересами в области микробиологии и эпидемиологии всецело обязан почетному академику Н.Ф. Гамалее, с которым начал переписываться еще будучи в Ленинграде, а потом познакомился с ним. Часто бывал у него дома, слушал его лекции в лаборатории. Под его руководством выполнил свою диссертацию «Взаимодействие организма человека с патогенными микробами», защищенную в 1949 году в АМН СССР.

Помимо служебной работы занимаюсь научно-общественной деятельностью.

С 1949 года – председатель исторической секции научного общества эпидемиологов и инфекционистов.

С 1964 года – член правления Всесоюзного научно-медицинского общества микробиологов, эпидемиологов и инфекционистов.

С 1950 года – член правления Московского общества микробиологов, эпидемиологов и инфекционистов.

Награжден памятными медалями Н.Ф. Гамалей, Д.К. Заболотного, Д.И. Ивановского, А. Кальметта.

Начал печататься в 1929 году еще будучи студентом. С этого времени опубликовал около 15 книг и брошюр, около 65 научных статей и специальных рецензий и около 350 научно-популярных статей и рецензий в различных изданиях. Ряд статей помещен в БСЭ, БМЭ и Детской энциклопедии. Кроме того, опубликовал несколько десятков статей и обзоров по вопросам охотоведения и спортивного рыболовства. Являюсь одним из основателей и первых членов правления Московского общества охотников.

Вдов с 1967 года. Сын Всеволод работает охотоведом в Хабаровске. Дочь Татьяна работает в издательстве «Советская энциклопедия».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.82-83).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 27 февраля 1971 года.

«Читали ли Вы книжку – Хильми Г.Ф. «Поэзия науки» (М., Наука, 1970, 54с.). Преоригинальная работа! Удивлен, что ее издали. Слишком уж необычна.

Поразительное равнодушие «властей предержащих» к явно нужным (и политически) изданиям. Между тем, старые люди (Дубровинский и Скороходов) надеются на меня и, видимо, думают, что я недостаточно действую. И обижаются на меня».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.97).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкина от 3 марта 1971 года.

«Прочитанное остается у меня в выписках. Просмотр общим глазом и по диагонали уже приучил к мысли, что обилие информации – дело кажущееся. Действительно свежие мысли так редки, как и книги. Нет времени для фиксации, порой, существенных деталей – с этим смирился.

Смерть Кассирского ударила и меня. Он был один из немногих, не кичившихся столичностью и благодарно вспоминавших провинцию. Как за это ценят и уважают его в Ташкенте и вообще в Средней Азии! А вот Мясников о Новосибирске доброго слова не сказал. Таких легион.

А Скороходов еще жив?! А его так старательно хоронили. Книгу, конечно, надо бы переиздать, но существенно подредактировать.

Пока болел, планировал судьбу накопившихся бумаг. Начал с того, что выбросил часть картотек и много всяких черновиков и набросков. Рад, что немного уменьшил тесноту. На очереди горы выписок и вырезок. Темы, которыми заниматься не буду, разные дуплеты статей, библиографические списки, заготовки к опубликованному, ликвидирую. Тогда возьмусь за письма. Конверты – долой (сразу же вдвое уменьшится объем), а даты отмечу карандашом. За год у меня около 1000 писем (в годы выхода книг – побольше). Дельных не более 10%. Оставлю только их, а от умерших корреспондентов – соберу в пачки. Работа огромная, но ее надо сделать, иначе дельное утонет в омуте пустяков и всякой ерунды. А как Вы планируете у себя?».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.257).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 24 апреля 1971 года.

«Я охотно пошлю Вам свою автобиографию. Вспоминается у Л. Мартынова: «Скажи, какой ты след оставишь? След, чтобы вытерли паркет и посмотрели косо вслед? Или незримый прочный след в чужой душе на много лет?».

Я хочу и могу (реально, а не маниловски) сделать в ближайшие пять лет следующее:

1. Издать путеводитель по истории инфекционной патологии. Который был бы не только на русском языке, но и на английском и французском языках. Он заменил бы те убогие и необъективные путеводители, которые имеются на английском языке.
2. Историю наших съездов микробиологов, эпидемиологов и инфекционистов (1918-1971).
3. Монографию о Н.Ф. Гамалее для биологов и врачей».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.105).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 11 мая 1971 года.

«Относительно моего доклада на конференции надо подумать. Конечно, скорее всего, это этюд о Н.И. Грязнове – старом пастеровце и франкофиле. Но кому это надо? Вот в чем вопрос всей философии. Ведь бумага – давно известно – это особый вид нечистой силы. Чаще всего бьет по принципу бумеранга. Знаете ли Вы И.Е Корчемкину? В конце 1920-х годов она работала в Свердловске и близко знала Грязнова. Сейчас ей лет 70. Нельзя ли найти ее адрес?».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.255).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 7 июня 1971 года.

«Ваша грузинская открытка превосходна. Надеюсь, что и общее впечатление от съезда нормализовалось. Гостеприимство должно было сильно сгладить шероховатости.

Каковы же прогнозы? Будет нынче холера или забудет нас? Я собирался в Коктебель, но потом отказался. Поеду, видимо, в Питер. Надо поработать для сибирской темы.

Мысленно готовлю новую книжку. Материала много, но и трудности велики. С годами пишется все труднее. Вы это знаете и по себе. Но у Вас хорошая школа – доклады на разных форумах, где сидят зубры. А мне всю жизнь приходится оставаться автодидактом. В этом много горечи и даже опасностей. Телега культуры мчится во весь дух, а мне, как вышедшему из леса зимогору, надо вскочить на нее… Без ушибов не обойдешься, если вообще уноровишься попасть на телегу. Пока вот сижу на обочине…

Чем закончились прения о пятилетнем плане работ Кабинета Вашего? У меня ощущение какой-то иррациональности. Ну кому там нужна история? Ведь для понимания сути – историзма – у наших корифеев нет ни малейших задатков (поверьте, знаю по личному опыту), а практические задачи и заботы о личном престиже поглощают все силы. Тема по истории съездов (я был на трех) кажется особенно бесперспективной, так как реальная роль их в практике здравоохранения сомнительна. Конечно, научные контакты – штука полезная, но тут до общественной пользы еще далеко. Вероятно, в Тбилиси это было видно весьма наглядно.

Вот биобиблиография – капитальная тема. Надо ее двигать. Тогда и общие итоги станут яснее».

 

Статья Ю.И. Миленушкина «Заметки делегата 15-го Всесоюзного съезда эпидемиологов, микробиологов и инфекционистов» от 15 июня 1971 года.

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.61-65).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 15 июня 1971 года.

«Насчет И.Е. Корчемкиной, которая знала Н.И. Грязнова, не слышал. На днях напишу в Свердловск, где директором института эпидемиологии и вирусологии Анна Михайловна Хованова, живая душа.

Напрасно Вы думаете, что статья («этюд») о Грязнове никому не нужен. Нужен и, кроме того, это наш долг (неписанный и потому особенно важный).

Кстати, сегодня получил письмо от трех старых ленинградок, учениц Заболотного. Они горько сетуют, что забыты многие крупные и достойные люди. Их не вспоминают даже по случаю памятных дат. Между тем исчезают люди, знавшие этих ученых, и все стирается. Они упоминают П.П. Маслаковца, С.И. Златогорова и просят меня включить в планы работы что-либо об этих ученых. Я напишу им, что делаю все, что могу, но меньше, чем нужно. Нет людей, кто мог бы написать, изучить материалы, поговорить с теми, кто жив и прочее. Не хватает рук. Работников в области истории нашей науки «таракан начихал». А некоторые здравствуют, но… отошли от работы, занялись иными делами, например, один известный специалист в Кирове.

Посылаю Вам копию своей статейки, написанной для стенгазеты института. Она даст некоторое представление о съезде в солнечной Грузии, откуда я прилетел недавно. Надо бы написать похлеще, но сие опасно: заденешь властей предержащих.

В ночь на это воскресенье уехал на озеро, на Клязьму, и провел там дивный день. Была могучая гроза с апокалиптическим ливнем и хорошо, что я взял с собой сухую дощечку и бересты для костра. Все кругом было промокшее. Там иной мир. Он наполнен свежестью и первозданной красотой. А какие горизонты, какие звезды над головой, какие изумительные утренние зори!…

Для меня это высшее счастье – встретить утреннюю зорю среди природы. А костер – мое божество. Что может быть прекраснее, чем проснуться и видеть над собой небо…

Печально только, что это всегда и одиночество: нет у меня спутников. Беседую сам с собой…».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.68).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 19 июня 1971 года.

«Письмо и великолепная статья Ваша о съезде доставили мне огромное удовольствие. Вот Вам иллюстрация того, что съезды – устарелая форма научного общения. Случайность тем и участников, непродуманность итогов – все это обрекает съезды на общественную стерильность. О новых принципах общения было бы интересно потолковать.

Вчера я узнал о смерти В.В. Парина. Когда-то я у него учился. Ветераны уходят почти ежедневно. Для меня этот год полон утрат. Вот и патриарх уральских литераторов Владимир Павлович Бирюков приказал долго жить.

Меня бесконечно давно тянет в лес. Хочется поглядеть в глубины неба, хотя бы попробовать вкус ухи из ершей. Но комары, утомительная возня с поездкой, путевые неурядицы и прочее – все это не по мне, так как выбивает из стереотипа, лишает физического равновесия».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.67).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 20 июня 1971 года.

«Что-то к вечеру я стал уставать и делаю много ошибок на машинке. Встаю в 6 часов утра и удивительно ли, что к 9 часам вечера баки в моем двигателе уже пустеют. Вообще же я могу повторить слова Пуччини: «Я чувствую в себе столько готовых к извержению сил». Остается загадкой: как я мог жить раньше и столько делать да еще и охотиться, проводить время с семьей, которая тогда у меня была. На все время как-то хватало…

Вчера пошел на открытие сессии АМН, но, после того как в вестибюле повидал много знакомых и выслушал вступительную речь Тимакова, стало скучновато. Затем начал говорить министр. Боже мой! Разве в наше время можно делать такие доклады? Полтора часа! Все это можно и нужно было напечатать и раздать людям, а самому ограничиться получасом дополнительных соображений. У меня почему-то началась злая мигрень и я ушел.

Сегодня проводил совместное заседание исторической и микробиологической секций и Московского общества протозоологов. Там, кроме обязанностей председателя, я рассказывал о минувшем съезде в Тбилиси и демонстрировал свои фото. Кроме меня, видите ли, некому стало снимать. Вероятно, Бургасов был бы разгневан, если бы слышал мой отзыв о съезде. История запишет этот съезд в список халтуры и непонимания современности».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.87).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 9 сентября 1971 года.

«Последние дни сижу с увлечением за большой статьей о «чумном форте»! Получилось 24 страницы плюс пять фото. Посылаю, по договоренности, в сборник «Особоопасные инфекции» в Саратов. Очень хочется развить эту тему и написать работу на 4-5 печатных листов, в которой рассказать об организации противочумной работы в дореволюционной России (Комочум, форт, Казань и прочее). Материалы либо есть, либо все на виду. А что не знаю, то знаю где искать. Очень реальное дело и просто обидно будет не сделать этого.

На днях был у меня А.А. Имшенецкий. Толковали о многом, в особенности о работе по истории в обществе микробиологов. Он жалуется на отсутствие подходящих людей. Он смотрит пессимистично на возможности совместного проведения мероприятия по случаю 150-летия Пастера (нигде у нас нет денег…).

Дорогой Коля Псурцев отказал мне в марке с портретом Пастера, но они выпустят юбилейный конверт, для чего я послал им фото Пастера. Бароян получил согласие французов на совместное заседание, но не знаю, что и как будет.

Был на Международном конгрессе по истории науки. Посетил секцию «Личность ученого в истории науки». Вел Ярошевский. Он, как видно по его работам и личным беседам, талантливый и живой человек. Доклады на секции меня разочаровали. Неглубоко и даже просто непонимание вопроса. Все это более подходило для обычного заседания, но не для Конгресса. Обогащения не было.

Посылаю Вам копию автобиографии, которую посылал в Калугу, где меня хотели приспособить в число «знатных земляков». Моя биография интересна тем, что мне довелось знать ОЧЕНЬ многих видных людей. Кроме того, у меня масса записей заседаний, конференций и дискуссий. А помните Горький сказал, что «золотник записанного на месте стоит пуда воспоминаний».

Сегодня ездил с представителями архива АМН на квартиру Н.Г. Клюевой. Забрали весь ее архив (около 60 связок и коробок). Печальная картина…

У нее не было прямых наследников и все, что не относится к научному архиву, государство продаст «с молотка».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.88).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 29 октября 1971 года.

«В Москве жизнь разбросанная, и читать всерьез некогда. Сижу над темой (плановой) «Земская медицина и холера». Двигается с великим скрипом, не дается в целом.

Вышла небольшая книжка Мчедлишвили «Воронин» в Тбилиси. Автор прислал мне. Это любезный и культурный профессор-физиолог и из бесед с ним (он был у меня дважды) я увидел, что он понимает и любит историю науки и умеет чтить наших учителей. Его мать, по моей просьбе, написала краткие, но очень полезные воспоминания о работе с Барыкиным, а один ученый из Тбилиси воспоминания об Элиаве. Мчедлишвили подарил нашему музею альбом фото о своем учителе Воронине. Как видите, есть еще люди, которые нам помогают доброхотно и любовно… Но…, как их мало!».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л89).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 10 ноября 1971 года.

«Завидую тем, кто бывает на берегах Невы. Как давно уехал оттуда, а вся душа по-прежнему там. И остается чувство горечи по поводу того, что я не был в любимом городе в дни блокады. Все как-то душа не может примириться с этим, хотя разумом понимаю, что это даже нелепо…

В июне намечен большой Пленум Всесоюзного общества, посвященный Пастеру. Надо его готовить и участвовать. Затем должно быть большое собрание (тоже по поводу Пастера) у нас в институте вкупе с французами. Готовлю прожекты, а что решит мой директор, то «ты, господи, веси». Он личность немоделируемая».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.69).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 16 ноября 1971 года.

«11 ноября был на защите кандидатской диссертации некого Г.Э. Фельдмана в институте истории естествознания АН СССР. Тема – «Холдейн», то есть биографическая работа. Мне было очень интересно и важно посмотреть, как сейчас и в этих кругах относятся к темам, посвященным одному ученому. Да и фигура крайне интересная: разносторонний и крупный ученый, мыслитель, борец за мир. К тому же, кажется, единственный человек, кто написал свой некролог (автонекролог). Он написал его тогда, когда узнал, что у него рак прямой кишки. Если со мной произойдет такое обстоятельство, я тоже напишу о себе!

Официальными оппонентами были А.А. Малиновский (я его не знал, но он производит впечатление умного и симпатичного человека) и А.Е. Гайсинович (его хорошо и давно знаю). Оба произнесли скучные и бездарные рецензии. Интересно говорила руководительница – седенькая докторша, специалистка по какому-то радиационному влиянию на что-то. Она из института океанографии АН СССР. Меня попросили выступить. Я говорил о значении личности ученого в истории науки. И вдруг после меня выступает сам «отец Бонифатий (Б.М. Кедров). Его выступление было для меня «маслом по сердцу». И хорошо вообще и просто в тон моему выступлению, что и ожидать лучшего нельзя было. Потом мы с ним разговаривали, и я выразил ему живейшую радость. Он сильно поддержал сказанное мной. Но самое главное, чем я был доволен – это переполненная аудитория и большое сочувствие теме.

Науку делают люди и не зная их нельзя дать историю идей и школ.

Кончаю это письмо словами А. Болконского: «Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.53).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 23 ноября 1971 года.

«Очень интересны Ваши соображения о мемуарах. Нельзя ли получить какой-нибудь реферат? Издание, вероятно, появится еще не скоро. Мне это надо отчасти и для целей практических. Хочу разобраться в моих «хлябях». Остро Вам завидую, что у себя Вы это сделали. Мне предложили передать бумаги в архив, но там вовсе не разберутся, особенно в забайкальских опусах. Жаль, если пропадут. Многие имена достойны памяти.

Книги, которые Вы называете (Кольер, Пфеффер,, Холлигер и прочее) не читал и вряд ли прочту. Читаю только для дела, как это не страшно. Долги по этой части умопомрачительны. Открыл массу таких пробелов, что жить стыдно. Один Достоевский (нельзя от него отмахиваться) многого стоит».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.252).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 3 февраля 1972 года.

«В марте заявил у нас в исторической секции доклад «Женщины в науке (об О.Н. Мечниковой, Мари Пастер и других)». О Мари Пастер обещала прислать доклад Дениз Вротковская, почетный хранитель музея Пастера в Париже. Она много лет работала там. Теперь она на пенсии и я с ней переписываюсь. В своем докладе хочу использовать и мысли о женщинах Рамон-и-Кахала. Это почти никто не знает.

Сударь! Надо писать на письмах (даже открытках) ДАТУ. Не следуйте примеру женщин! И не затрудняйте будущих историков!

Где-то я прочитал замечательные стихи, вырезал и повесил над столом. Вот они:

«Пусть календарь страницы мечет,

И пусть горнист сыграл отбой,

Зачем грустить, что не вечен?

Вот день –

Что сделано тобой?».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.116).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 22 февраля 1972 года.

«Вы правы, когда говорите, что надо было резче отозваться о книге «История чумы в Манчжурии». Виноват халтурно-цинический стиль работы издательства. И с этим ничего нельзя сделать. Никто не хочет ругаться, так как каждый хочет издаваться, а издание нашей литературы монополизировано. Это ужасно. Особенно, когда во главе сидят чиновники. Впрочем, равнодушие  сейчас становится некой нормой повсюду. И халтура тоже.

В эти дни с умственным увлечением читаю книжечку Г. Селье «На уровне организма». Вот уж поистине там словам тесно, а мыслям просторно! Сколько важных соображений возникает и для историка науки».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.110).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 12 апреля 1972 года.

«22 марта сделал нестандартный доклад «Женщины и наука». Вызвал 10 выступлений, что уже отрадно. Спорили, но в общем одобрили.

В декабре 1971 года в Географическом обществе было заседание, на котором некий канадец показывал фильм о снежном человеке. А некая московская дама (Гофман) собрала много сведений об этом существе. Странно… И его видят на Кавказе, якобы частенько. Ну и ну… А Вы верите в это?».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.118).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 16 сентября 1972 года.

«Преотличная книга попалась мне: «Великие эксперименты в физике» (М., Мир, 1972). Переводная. Ценнейшие вещи насчет открытий. Весьма рекомендую Вашему просвещенному вниманию!».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.114).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 9 декабря 1972 года.

«О съезде ничего толком не знаю. Могли бы стать предметом обсуждения вопросы биобиблиографии, источниковедения, истории врачебной прессы. Пока могу предложить докладов:

1. Жизнь и труды Николая Ивановича Грязнова (1876-1952). Это рассказ о деятельности Николая Ивановича на Урале, об особенностях его личности и методов работы, интересах и воспоминаниях (в том числе, о Мечникове).
2. Научное наследие Н.В. Кириллова (1860-1921). Обзор опубликованных и рукописных материалов Кириллова по изучению краевой патологии Забайкалья и Дальнего Востока.

«Методика» моя прошла только по «Книжной летописи» (1972, №43). Покалечили книжку основательно.

Писать поздравления с Новым годом без какой-либо иной информации,  считаю, мотовством времени.

Мне тоже приходится выступать с докладами, но пользы от них так мало, что впору отказываться».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.263).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 8 января 1973 года.

«Вы не совсем правы, когда говорите, что не признаете поздравлений, так как в них нет ИНФОРМАЦИИ. Во-первых, приходится писать таким людям, которым дорого то, что Вы помните о них. Во-вторых, мне приходится писать почти всем своим корреспондентам, кроме поздравлений, о делах, подчас в полушуточной форме. Особенно важны поздравления для старых людей, которые весьма чувствительны к вниманию. Все это надо учитывать. Вообще не надо быть эгоистом.

Прошу Вас подготовить для ЖМЭИ статейку о Грязнове с обращением внимания на его связи с Мечниковым. Пишите и присылайте мне. Я направлю ее в журнал. Это надо! Покорно прошу Вашу милость не забывать, что ВЫ не только ПИСАТЕЛЬ и редкий знаток культуры Зауралья, но и врач-историк медицины, а точнее истории инфекционной патологии. А то Вы совсем перекидываетесь в соседнюю область.

В последние недели замучили разные заседания, собрания. Порой вспоминаются строки из «Мертвых душ»: «В собравшемся на сей раз Совете, очень заметно было отсутствие той необходимой вещи, которую в простонародьи называют толком…».

Ах, как здорово сказано, как актуально звучит!».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.84).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 21 февраля 1973 года.

«Настоятельное желание сделать доклад «Понятие научная школа» появилось после семинара науковедов в январе этого года. Там свыше полусотни людей в течение пяти дней пытались выяснить, что же такое научная школа. На это счет и раскидывал умишком своим немало и не мог во всем разобраться. Вижу только, что вопрос не пустой и до чертиков сложный. И интересный многообразно. У меня накоплен немалый материал, на котором можно бы написать что-нибудь стоящее по этой теме. Впрочем, жадность думать, писать, говорить (и читать тоже) слишком непомерна. Замыслы и мечтания слишком велики. И несоразмерны с моими возможностями. Поистине верно сказано: «И с каждым мигом жизнь короче и ненасытнее душа»!

Перечень русских, работавших у Мечникова, пришлю. Кажется, он имеется в моей статье «Мечников и международная школа микробиологии» (ЖМЭИ, 1970, №3?). Оттиск у Вас должен быть».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.117).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 8 марта 1973 года.

«В недавнем выпуске «Трудов института истории естествознания» есть публикация Родного. Видели? Стоит подумать.

А фильм «Воспоминания о будущем» видели? Ответ в «Литературной газете» некоего Китайгородского крайне слаб».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.264).

 

Копия письма Ю.И. Миленушкина от 26 мая 1973 года в город Одессу к профессору К.Г. Васильеву с жуткими подробностями деятельности директора его института.

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.85).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 27 мая 1973 года.

«Простите за столь формальный способ уведомления Вас о событии, перечеркнувшем мою жизнь. Посылаю копию того письма, которое направляю своему другу и соратнику, профессору К.Г. Васильеву.

Как только восточный владыка отберет у меня пропуск в институт, я поеду на свидание к ПРИРОДЕ и, глядя на поплавок, буду думать о грядущем. Поставил в известность Тимакова, В.Д. Соловьева и Б.Д. Петрова. Теперь надо перестраивать свою и духовную и материальную  жизнь (с 300 рублей мудрено перейти на 120 рублей). Главное – не считать, что жизнь окончена, и делать больше нечего. А что до справедливости, то она есть понятие иллюзорное. В мире, где господствуют Барояны, о ней смешно говорить.

Удивительно как верно говорили наши классики много, много лет назад. Один персонаж Лескова произнес следующее: «Так и тебе мое отеческое благословение: если хочешь быть нынешнему начальству прелюбезен, не прилагай, сделай милость, ни к чему великого рачения, потому хоша этим у нас и хвастаются, что будто способных людей ищут, но все это вздор, - нашему начальству способные люди тягостны». (Лесков Н.С. «Повести и рассказы» Л., 1966, с.203). Видно эволюция общества кое в чем оставила старое в полной сохранности».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.86).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкина от 30 мая 1973 года.

«Спешу откликнуться. По-моему все идет логично. Даже удивительного, что Б. (Бароян – А.Р.) столь долго прощал Вам превосходство ума. На перевоспитание Барояна и его клевретов надежд мало. Эти шлаки отбросит сама жизнь. У нас с Вами осталось мало дней. Надо их потратить на более высокие цели.

Мой (очень похожий!!) опыт показывает, что ситуацию не следует драматизировать. Конечно, материальные проблемы обострятся, но постепенно все образуется. Бывало и похуже!

Относитесь к истерике Барояна совершенно спокойно, не давайте воли эмоциям. Пусть «академики» выступят в роли могильщика. Это дополнит их биографии, а историки оценят…

А вот «ключи» от собранных Вами материалов нельзя оставлять мародерам. Наверняка в Архиве АН СССР или у Кедрова (Институт истории естествознания – А.Р.) будут рады иметь фонд Ю.И. Миленушкина. Там Ваши материалы надежно сохранятся и послужат всем, а иначе гангстеры Барояна даже и Вас к ним не подпустят. Так бывало…

Теперь надо сосредоточиться на ГЛАВНОЙ КНИГЕ. Источники собраны, знания есть, перо в руках, – что еще надо историку?».

 (ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.259).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 10 сентября 1973 года.

«Б.Д. Петров сообщает, что причиной было сокращение штатов. Юрий Иванович сам виноват. Его невнимание к коренным вопросам нашей дисциплины привело к тому, что Кабинет ушел с генеральных путей, и работа его стала малоинтересной для института. Годами Кабинет не давал продукции по принципиальным вопросам, отделываясь статьями на текущие темы.

Какие же это «коренные проблемы»? Кто их выдвигал и решал? Мне, провинциалу, это представляется загадочным. Уж не сам ли Б.Д. Петров давал нужную продукцию? А что из нее переживет автора?

Эти дни сижу в архиве. Ищу материалы к новой книге.

С удовольствием и печалью вспоминаю наши беседы. Так скоро они миновали. Теперь надежды на переписку».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.265).

 

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 17 октября 1973 года.

«Наконец-то я сижу в своей «каюте» за машинкой и могу побеседовать с Вами. Хочется сказать, как писал Т. Гексли – Кингсли: «Я часто недоумеваю, как это я навязался Вам на шею со всеми своими невзгодами»(см. Ирвинг «Дарвин и Гексли», 1973, с.163).

О Кишиневе. Со мной в вагоне ехал П.Е. Заблудовский и мы смогли поболтать. Я лишний раз подивился силе тела и духа этого человека, его живости. Как водится, программа съезда стала ломаться с самого начала и это неизбежно: она была нереальна и отсюда все последствия. Барсуков был прав, когда все время протестовал против создания секций, но его и слушать не хотели. Все стали феодалами, и каждый хочет самостоятельности! Каждый хочет себя показать и быть руководителем. Напихали в программу гибель сообщений. Все доклады были предельно сокращены. В других секциях – та же картина. Халтура! Проведено «для птички». Но, видимо, халтура – это современный стиль. Однако, человеку, воспитанному в иные годы, трудно принять это».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.80).

 

Из письма Е.Д. Петряева к Ю.И. Миленушкину от 23 октября 1973 года.

«Программа съезда произвела на меня впечатление самое сумбурное. Подлинной истории не видно. Преобладают какие-то иллюстрации на случайные темы. Я рад, что ушел в сторону…

Был в Иркутске и Чите, простился с Байкалом. Трудно передать щемящую боль. Вернулся с ощущением вины перед будущими сибиряками. А теперешние лиходействуют. Даже ангарскую воду уже хлорируют. Не хочется и вспоминать. В Чите все «мои» места заняты коробками стандартных домов. Вымерли и ветераны. Я выступал неоднократно. Было много людей, то походило это на то:

«Как нечаянно выживший мамонт,

В одиночку пытался трубить».

Конечно, были теплые встречи, милые беседы, но печаль воспоминаний о боевых днях, о больших утратах, о погибших начинаниях – преобладала. Главный вывод: надо спешить работать.

По книжной части Чита богата. Даже «Альманах библиофила» лежит. Здесь (в Кирове – А.Р.) за полчаса продали 80 экз. Я купил книгу А.Л. Чижевского «Земное эхо солнечных бурь» (М., «Мысль», 1973, в переплете), Н.А. Чарушина «О далеком прошлом», Евгения Богата «Вечный человек» (М., «Молодая гвардия», 1973, весьма любопытная штука), Е. Драбкиной «Кастальский ключ» (о Пушкине).

О Ваших журналах «Охота и охотничье хозяйство» наведу справки. Позвоните Льву Ивановичу Красовскому. Знакомство с Львом Ивановичем (он ботаник, кандидат наук) будет Вам интересным.

Рецензия (аннотация) на мою «Методику» появилась в журнале «Советское здравоохранение», но, конечно, Ваш отзыв был бы очень к месту, так как книжка куда-то исчезла, словно яйцо в яичницу. Обещал написать К.Г. Васильев, но, видно, не собрался. На съезде было намерение реализовать около 200 экз. резерва, но все испарилось раньше… Ленинградец Грицкевич поднимал вопрос о переиздании «Методики», но в «Медицине» ждут твердой команды. Встретил «Избранники человечества» Р. Эмерсона (1912). Очень любопытна и парадоксальна. При расчистке своих «завалов» не забудьте, что я жду Кахала. Сам я до бумаг еще не могу добраться, так как с поездками запустил срочные дела.

Самочувствие у меня ухудшилось: боль в боку (может быть, холецистит?) не дает покоя. Лечусь медом через день. Вроде помогает, но слабо. В нашем возрасте такие боли всегда подозрительны…

Нынче зима будет у меня каторжной. К февралю надо подготовить рукопись («Салтыков в Вятке») на шесть листов. Предстоят большие поиски».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.261-262).

 

Из письма Ю.И. Миленушкина от 31 января 1975 года.

«Сегодня на Пленуме Всесоюзного общества истории медицины был интересный доклад генерала и профессора А.С. Георгиевского «Источниковедение истории медицины». Правильный и горячий доклад. Он тревожится и за судьбу личных архивов. Равнодушие к этому в академиях, институтах поразительно. Вот только один пример. На днях скончалась Варвара Петровна Подъяпольская. Я ее лично знал. Она дочка П.П. Подъяпольского – племянника и спутника жизни моего «героя» Г.Н. Минха, о котором я немало писал. Она была стара и у нее есть архив. Она член-корреспондент АМН. Но, когда я позвонил в научный архив АМН, оказалось, что там не обратили внимание на все это, хотя по УСТАВУ АМН должны забирать архивы академиков.

Я принес в журнал «Наука и жизнь» воспоминания об Ольге Николаевне Мечниковой, написанные ее племянницей Марией Николаевной Фавицкой. Материал УНИКАЛЬНЫЙ, подобного больше никогда не будет. И что же? Не проявили никакого интереса».

(ГАКО, ф. Р-139, оп.1, д.101, л.128).

 

Примечание:

 

Утиная охота на реке Цне

 

МИЛЕНУШКИН Юрий Иванович

В низких берегах, прихотливо извиваясь, течет по сырым заливным лугам Цна. Я знаю эту небольшую тихую речку на участке между Тамбовом и Моршанском.
Немало уток и мелкой болотной дичи — особенно вертких бекасов и задумчивых дупелей — добыл я, бродя по сырым кочкарникам. Много зорь встретил, ночуя весной и осенью в шалаше на широких разливах Цны, на озерах, густо поросших камышом и рогозом...
Правый берег Цны мало населен. Сейчас же за лугами начинается полоса леса. Местами река подходит к лесу вплотную. Ближе к лугу — лес, сырой и затопляемый вешней водой, богатый ольшаником, озерками и болотцами. Дальше — красивые сосновые боры. В лесу водится заяц-беляк, тетерев, рябчик, встречается и глухарь.
Совершенно иная картина на левом берегу Цны. За нешироким лугом, почти параллельно течению реки, начинается подъем, простираются бесконечные поля. Поля бугристы, перерезаны кустарниками и глубокими балочками, порой с ручьями, бегущими по их дну. Здесь приволье для русака и серой куропатки. Но, к сожалению, куропатки здесь мало, и охота на нее почти не ведется.
По краю этих полей, вдоль всего течения Цны, тянутся села. Они занимают весь спуск к реке; в одних дома стоят на высоком бугре или лепятся к крутым обрывам, а в других — расположены на лугах иногда очень близко к реке. Жители их в половодье могут прыгать в свои челны прямо с порога.
В селах, расположенных вблизи утиных угодий, почти все мужское население занимается охотой, добывая весной и осенью утку. Есть специалисты-промысловики, которые отстреливают пушного зверя (заяц, лиса). Но охотников по утке особенно много. Каждый здешний паренек стремится стать охотником, при первой же возможности обзаводится ружьем и ищет место для шалаша. Поэтому шалаши на иных участках стоят в двухстах метрах один от другого, а это, конечно, создает много неудобств для охоты.
У каждого охотника — своя лодка, свои подсадные утки. В пору утиного пролета, весной и осенью, охотники сидят в шалаше и день и ночь, выезжая на берег лишь для того, чтобы сварить кашу и погреться у костра.
Весной шалаши строят где придется, в зависимости от того, как позволяет половодье. Осенью охотники сидят на многочисленных камышистых озерках по берегам Цны. Самой поздней осенью, когда мелководные озера начинают застывать и последние табуны кряковых уток и нырков держатся на реке, охотники перебираются на Цну; строят шалаши либо на сухопутье, либо в камышах возле берега.
Много интересного видел я, наблюдая утиную охоту на Цне. Здесь весной и осенью пролетает много уток. В тихие туманные ночи ранней весны, когда сырой теплый воздух словно съедает последний снег, обширная пойма Цны, залитая водой, наполняется гомоном птиц.
Сколько наслаждений получает охотник, медленно едущий в челне в весеннюю ночь по разливу. Тысячи звуков несутся со всех сторон: свист утиных крыльев над головой, жваканье селезней, задорные, как свист в дудочку, голоса чирков-самочек, «трю-рю-рю» чирят-самцов, хриплые голоса свиязей, блеяние бекаса в вышине и заунывные серебристые посвисты осторожных кроншнепов. Порой звучное «га-га-га» заставляет охотника судорожно хвататься за ружье, и тогда глаз напряженно ищет в небе силуэты тяжелых серых птиц, спешащих на север, к своим далеким гнездовьям.
Гуся на Цне пролетает много, но он редко здесь останавливается, особенно весной. Осенью же, в бурные ночи, когда хлещет дождь, а холодный октябрьский ветер гнет и ломает побуревший камыш, гусиные стайки ищут здесь приюта и передышки от непогоды. В такие беспросветные ночи гуси нередко присаживаются и к шалашу. В хорошую же ночь эту птицу увидеть трудно.
Из утиных пород в пойме Цны гнездятся преимущественно кряква и чирок-трескунок, в меньшем количестве — свиязь, шилохвость и чирок-свистунок. Пролетом бывает много кряквы, чирков, шилохвости, свиязи, широконоски, лутка, нырков разных пород. Встречается гоголь, крохаль, турпан.
Весной пролет уток идет волнами. Сначала летят нырки и кряква. Затем пролетают табунки свистунка, свиязи, шилохвости и хохлатой чернети. В последнюю очередь, когда вешняя вода спадает и показывается зеленая травка, валом идут чирки-трескунки и широконоска. Осенью — наоборот: пролет уток начинается с чирка и широконоски, а заканчивается нырком и кряквой. Большинство добываемых уток — кряква, чирки, хохлатая чернеть и свиязь.
Местные жители стреляют утку только сидячую; влёт бьют они плохо. Утка добывается ими двумя способами: из шалаша с подсадными (отчасти с чучелами) и из засидки на так называемых свалках.
Иногда охотнику, бродящему в августе-сентябре по лесным озерам и камышовым зарослям, удается найти место утиной дневки. Сотенные табуны кряквы и чирка после ночной кормежки в полях сваливаются сюда на весь день, чтобы поплавать, поспать и почистить перышки. Вот это место охотники называют свалкой.
Задолго до рассвета приходит охотник на свалку и прячется в кустах. Он терпеливо и хладнокровно выжидает, пока под дулом его ружья сплывутся к шалашу утки. Он тихо сидит несколько часов наблюдая, как в утренних сумерках одна за другой возвращаются с полей утиные стайки и валятся в тихую заводь, наполняя ее плеском, шумом и кряканьем. А когда соберется много уток, охотник стреляет в самую гущу птиц. Чаще всего ходят на свалку вдвоем. С двух выстрелов берут больше десятка птиц, а с двустволками — приносят домой и до тридцати уток.
Найденную свалку охотник строго оберегает от других и сам посещает ее не часто, чтобы не отвадить уток от этого места.
Охота с подсадными из шалаша, начинающаяся с сентября, не всегда добычлива. Успех ее зависит от интенсивности пролета. Местовая утка (кряква и чирок) идет к подсадным очень плохо. Бывают случаи, что сидит охотник в шалаше несколько дней подряд, лишь изредка наезжая домой, а утки нет. Две-три птицы в сутки, а то и ничего. Зато когда выпадет удачная зоря, можно за два-три часа взять несколько десятков.
Охота из шалаша производится исключительно с лодки. Лодки на Цне обладают высокими достоинствами, прекрасно сочетая в себе все преимущества долбленого челна и плоскодонки. Они не пропускают воды, очень легки на ходу и хорошо проходят даже на самых мелких местах. Днище лодки сделано из двух досок, соединенных под тупым углом. Борта сшиты из двух-трех досок каждый. В такой лодке удобно ездить и хорошо спать. Местные охотники правят лодкой стоя, передвигаются с помощью одного длинного весла, которым одинаково успешно можно грести и отталкиваться на мелких местах.
С замечательным мастерством местный охотник быстро пробирается по узким проходам в камышах, уверенно плывет по глубокой реке, проходит через быстрые стремнины вешней воды, борется с сильным встречным ветром и резкой волной.
Шалаши ставятся на всю осень уже в начале августа. Строится шалаш прочно и удобно, чтобы в нем можно было сидеть целые сутки, в любую погоду, даже поздней осенью, и спокойно спать, не чувствуя дождя и пронизывающего ветра. Шалаш имеет форму высокого опрокинутого корыта, длиной около трех метров, высотой два метра и шириной немного более поперечника челна. Это настоящий домик на воде. Однако такой шалаш трудно заметить, — так искусно замаскирован он камышом и рогозом. Сзади шалаш открыт, и оттуда в него вгоняется лодка. Спереди с боков имеются бойницы, которые днем прикрываются изнутри сеном, а на ночь открываются. Стрелять из такого шалаша может один человек, помещающийся в передней части челна, которая обращена в сторону чистой воды, где плавают подсадные утки.
Основу шалаша составляют крепкие колья, воткнутые в дно озера, а поперек переплетаются ивовые прутья и камыш. Крыша и стены изнутри выкладываются дощечками и корой. Стрельба производится с упора. Влёт стрелять из такого шалаша невозможно. Это, конечно, недостаток, но сделать шалаш, пригодный и для стрельбы влёт, и для многочасового пребывания в часы охоты, да еще в плохую погоду — весьма трудно. Такие совершенно закрытые шалаши очень удобны для натуралиста. Тихо сидя здесь, можно часами наблюдать обычно скрытую от глаза человека жизнь природы. Утки присаживаются к такому шалашу совершенно спокойно и могут подолгу плавать перед ним, не подозревая, что в нескольких метрах от них находится человек.
Весной прочный шалаш строить нельзя, так как место для него приходится многократно менять, в зависимости от состояния половодья. Поэтому весенние шалаши строятся на скорую руку и обычно плохо защищают охотника от непогоды.
Весной перед шалашом высаживается чучело или чаще всего подсадная утка, а на расстоянии двух-трех метров от нее — селезень. К последнему приему прибегают в конце весны, когда остается только местовой селезень, до крайности напуганный, настеганный. Такой селезень инстинктивно чувствует, что утка, одиноко сидящая перед кустами, представляет опасность, и решается подплыть к ней лишь в темноте, или зовет ее к себе издали. Но если рядом с уткой селезень видит другого самца, то он редко может выдержать, и обычно бросается к самке, чтобы отбить ее у соперника.
Поздней осенью перед шалашом высаживают как можно больше подсадных уток. Чем их больше, тем лучше идет садка пролетных уток. Это вполне естественно, так как поздней осенью утки становятся весьма сторожкими.
В пору пролета нырков невдалеке от подсадных высаживаются нырковые чучела. Их ставят, главным образом, на чистой воде, потому что нырок любит садиться на глубокую открытую воду.
Очень интересна охота с подсадными поздней осенью.
Молодые утки высаживаются прямо перед шалашом, примерно на расстоянии десяти метров, стройными рядами, близко одна от другой. Даже ночью эти ряды отчетливо видны из шалаша. Утки не расплываются в разные стороны, и их легко сосчитать. Каждая утка, появившаяся перед шалашом, хорошо видна в стороне. В нее можно безбоязненно стрелять, так как на короткой дистанции дробь идет очень кучно.
В стороны от рядов высаживают так называемых отсадных уток: направо — старого селезня, налево — старую утку. Расстояние от отсадной до крайнего ряда — около семи-восьми метров. И селезень, и утка должны быть опытными «стариками». В рядах же могут быть и селезни, и утки любого возраста. Такая «стая» подсадных в несколько штук действует, как своеобразный стройный оркестр, и работа его доставляет любителю огромное наслаждение. Весь хор ведет старый отсадной селезень: он самый сторожкий, всегда все слышит и видит и первый подает голос при появлении диких уток. «Жвяк-жвяк», — начинает селезень. Сейчас же с другого конца отзывается старая утка, чутко прислушивающаяся к голосу «старика». Уже за ними подают голос молодые. Важно, чтобы все утки не начинали кричать сразу: это может спугнуть подлетевший табун, готовый к присадке.
Случалось видеть, как стая, уже делающая круг над шалашом, встречалась такими усердными криками глупых подсадных, что пугалась и, резко взмывая вверх, уходила прочь. Не годится, конечно, и утка, способная легко прозевать пролетающую в стороне крякву.
Вот почему подбору уток охотник уделяет большое внимание, предъявляя к ним высокие требования.
Осенью стрельба часто идет в сумерках и ночью. Однако, ночью, особенно в бурную холодную погоду, работает далеко не всякая утка. Утки, работающие безотказно и умело всю ночь, называются ночными, и их особенно ценят. Очень ценится также хороший старый селезень, являющийся вожаком подсадных.
Большое значение имеет голос подсадной утки. Все особи с квакающими голосами безоговорочно устраняются из стаи. Весной недопустима утка, кричащая азартно и без передышки. Такие крикуши встречаются часто и для охоты нехороши, особенно по настеганному селезню. Весенняя утка должна быть зоркой и чуткой, не пропускать летящего селезня и немедленно отзываться, услышав хотя бы очень далекое его жвяканье. Селезень обладает превосходным слухом и улавливает кряканье утки в тихую погоду на открытом месте за много сотен метров.
Хорошая подсадная не должна кричать как попало, а сообразуясь с обстоятельствами. Многое зависит от опыта утки, но основное все же — ее прирожденные качества. Известно, что попадаются утки, обладающие какими-то особенными голосами и пользующиеся специальными приемами (приседают, качают головой, вытягивают шею, бьют крыльями по воде), против которых не может устоять ни один дикий селезень. Вместе с тем есть немало уток, которые и кричат хорошо, и работают старательно, но селезни к ним подсаживаются неохотно. Вот почему местные охотники обычно выбирают кряковую утку с пробой на охоте.
Огромное значение имеет выносливость утки. Тренировка и корм играют в этом отношении основную роль. Худая, нерегулярно и плохо питающаяся утка не может хорошо работать. Также не годится и жирная утка, привыкшая к теплому, сухому помещению. Местные охотники с самой ранней весны обязательно приучают утку к холодной воде при любой погоде.
Промысловики на Цне держат прекрасных подсадных уток, которые живут все время, кроме зимы, на реке или озере, плавая на привязи у берега. Такие утки исключительно выносливы, и, если их хорошо кормить, они могут сутками сидеть на холодной октябрьской воде при ветре и работать безотказно.
Такие подсадные работают, как охотничья собака. Но так же как легавую можно испортить, если все время мазать из-под нее, можно испортить и тренированную подсадную. Охотники говорили мне, что частые промахи оказывают на утку неблагоприятное влияние, и она начинает работать с меньшим усердием. По мнению охотников, хорошие подсадные словно видят связь между своими призывными криками, прилетом диких уток и выстрелом, после которого на воде остается убитая птица.
Однажды, когда у меня кончились патроны и я стал отчаянно мазать по беспрерывно подсаживающимся широконоскам из мелкокалиберной винтовки, находившейся со мной в шалаше, хозяин уток прямо потребовал прекращения охоты. Он утверждал, что своими промахами я испорчу ему подсадных!
Как мне удалось заметить, лучше всего подсаживались к шалашу чирки и широконоски. Строже всего вела себя кряква. Самый ничтожный шелест сена в шалаше, легкий стук стволов, звук неосторожно взводимого курка или предохранителя, чуть слышный скрип кожаной одежды или обуви, — и кряква, подсевшая к шалашу в тихую погоду, мгновенно поднималась на крыло.
Надо сказать, что не в пример другим уткам, кряква почти всегда тщательно осматривала место, куда собиралась сесть. Настеганная кряковая утка, даже осенью, шла к подсадным очень плохо, да и то преимущественно ночью, исчезая со светом. Добывать свиязей было нетрудно: они не очень сторожки и к тому же, присев на воду и плавая вокруг шалаша, то и дело издают хриплый крик, напоминающий карканье.
Нырки, как и широконоски, обычно опускались к шалашу сразу, часто не делая круга. В часы оживленного осеннего пролета случалось видеть, как широконоски одна за другой словно падали с неба к шалашу и с такой быстротой, что подсадные не всегда успевали встретить их криком...

«Охотничьи просторы» 1950 год. 

 

Полная версия:

http://xn----7sbbraqqceadr9dfp.xn--p1ai/lichnosti/112504-dialog-vrachey-istorikov

Александр Рашковский, краевед, 26 февраля 2016 года.