Как будто каждый день идет под знаком чего-то. Есть что-то основное в дне, что определяет общий настрой, музыку дня, цвет дня.
Вот так вчера выглядело центральное кладбище Сыктывкара.
Вчера это были похороны Димы Насанелиса. Пишу и сам нахожусь в какой-то прострации. Как будто часть себя ушла, даже не так. Мы же ровесники. Так что ушло часть моей современности. Мы не были близки, но двигались где-то параллельно. Оба бежали от лжи в советской стране, я в археологию, он в этнографию. В этих науках можно было заниматься историей без тотальной идеи, которая обращалась ко всем и каждому. А когда идеология растворилась, оба предали науку, оба ушли в свободное.
Диму хоронили в снежный день. Валил снег. Быть похороненым в крещение - это видимо как-то положительно, пока не знаю как. Ведь крещение - это грань, грань для Бога-Человека, в переходе от "еще пока нет", до "уже". Вы когда-нибудь задумывались над самим актом крещения Бога. Я понимаю человека, с его страстями, с его вечным путем к Богу, но крещение Бога - это что-то из области мифологии. К стати Дима изучал игры Коми народа и безусловно через область сакральности, детские игры как подготовка для совершение главного перехода ребенка. Умирания для детского мира и рождения для взрослого мира - инициация. Крещение Христа - это тоже своего рода миф об инициации, как программа для каждого идущего за ним. Крещение Бога-Человека - это все равно вызывает недоумение. Он идет по жизни как будто рисует нам путь. Много надо сделать и осознать до крещения, крещение - это закуска, это прицеп к чем-то важному, что было до этого. А до этого был путь, который как бы не видим в Евангилее, лучше сказать слабо виден, только легкие мазки.
И вот Диму мы хороним в этот самый важный инициативный цикл, в то момент когда миллионы людей по всему миру окунаются в Иордань, что бы переродиться. По всему миру окунаются с головой и выныривают другими. И Дима тоже со всеми, окунулся в этом мире, а вынырнул в другом, как в сотнях собранных им описаниях игр коми-селян, где игрок проходил испытание и переходил в другое состояние, имел право поменять статус, стать не похожим на сегодняшнего. Но мы уже не увидим то другой мир, где Дима оказался и как он расправил свои плечи и с той же большой долей любопытства и самоиронии стал откуда-то снизу заглядывать в глаза Принимающего, что бы опять как-то найти себя, разобраться и в этих интеллигентских вкрадчивых манерах вдруг проскочит какой-то свинец, что-то очень жесткое и цельное.
Самое интересное, что возле меня на кладбище было очень много этнографов, но не было нефтянников (Дима ведь ушел из этнографического слова в нефтяное слово) или может быть я не распознал в людях этих самых нефтяников, много ли я из них знаю. Мы ели шаньги, пирожки и пиццу, припорошенные толстым слоем снега, запивали чаем, вином и водкой. Лес молчал, молчали могилы. Далеко за лесом шумел город, а небо посыпало Димину Иордань толстым толстым слоем снега. Стояла у могилы его жена Валя и держала в руках рамку с его фотографией, а снег укрывал белизной потревоженную землю. Дима задержал дыхание и, вынырнув где-то далеко далеко, глубоко вздохнул.