Друзья! В "Неволе" № 47 опубликованы мои первые рассказы - литературно-публицистический дебют, так сказать. Буду благодарен за отзывы и критику. Уф!
Афганец
«Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят, что угодно».
Данте Алигьери. Божественная комедия
Уже месяц прошел, как я вернулся из «Креста» – так именуют тюремную больницу. Большую часть времени я проводил в раздумьях, не выходя из отряда и позабросив все дела. Даже в церковь – почитать молитвенное правило – заглядывал редко, оставив все службы на Максима, второго послушника, с завидным христианским смирением принявшего на себя всю церковную нагрузку, работая при этом в швейном цеху на промзоне. Состояние, в котором я пребывал, изматывало душу: это была невообразимая гремучая смесь из апатии и меланхолии, крепко приправленная ностальгией… Но время шло, и как-то своим чередом началась подготовка к переезду.
Этап на больничную зону не предвещал ни проблем, ни перемен к светлому будущему. Ехать предстояло на обычную втэковскую комиссию для продления инвалидности – только и всего. В больницу этапы гнали «по зеленой», практически нигде не задерживались: колонийский конвой привозил к «столыпинскому вагону» точно по расписанию, аккурат к отправлению. По приезде на железнодорожный вокзал сразу подавали автозаки – и прямой дорогой в больницу. На этапе бывали случаи смерти, поэтому процесс перевозки не тормозили – никто из ответственных персон не хотел заморачиваться с бумагами по оформлению форс-мажорных обстоятельств.
Выгрузив из автозаков, проведя очередную идентификацию, конвой передал нас с делами местным и удалился. Разминая затекшие ноги и упиваясь свежим воздухом, зэки молча присматривались к обстановке. Среди людей в форме мой взгляд выхватил знакомую фигуру, прямиком направлявшуюся в нашу сторону.
– Здравствуйте, Виктор Николаевич, – сказал я официальным тоном.
– Дмитриевич… Виктор Дмитриевич, – поправил он. – А я ваше отчество не забыл, Леонид Викторович, – с ударением на «я» съехидничал он.
В той, мирной, жизни Витя работал у меня в службе безопасности, даже одно время был и.о. начальника. В отличие от бывших ментов, парень держался нормально, да и алкоголем не злоупотреблял. В тот период, когда он пришел ко мне устраиваться на работу, шла первая чеченская кампания: с войны стали приходить цинковые гробы, денежное довольствие в армии задерживали, а еще в добровольно-принудительном порядке отправляли в Чечню. Я жил в военном городке и видел, как начались массовые увольнения из армии. Никто не осуждал и не расспрашивал служилых – без слов понятно было: у большинства военнослужащих семьи на иждивении. Да и умирать за дикую, бесчеловечную «идею» не каждому хотелось. Вот тогда впервые, в компании друзей, я услышал сакраментальную фразу: «Если они думают, что нам платят, то пусть думают, что мы служим»… Короче, Витя уволился из армии в звании капитана, а у меня была вакансия – так мы и познакомились…
Не сговариваясь, мы отошли в сторону, чтоб никто не слышал наш разговор.
– Что здесь делаешь?
– Работаю, что же еще.
– Кем?
– ДПНК.
– Ты же не хотел больше форму надевать?
– Да жалко стало – столько лет армии отдал, а тут – год за полтора. Служить осталось четыре с половиной года и по выслуге на пенсию уйду.
– Поздравляю, тебе майора дали.
– С таким боем!.. Крови попили изрядно!
– Слушай, а позвони моей жене, скажи, что я здесь.
– Хорошо.
Разговор прервался командой – начали разводить по отделениям. А к вечеру у меня уже был гонец – принес чай и конфеты. Не от жены, вестимо. Так скоро она поспеть бы не сумела при всем желании.
– Это тебе привет от Артура. Завтра в семь вечера тебя заберем.
– А где он? – спросил я.
– В бараке для выздоравливающих, – ответил незнакомец и удалился.
Приятно было осознавать, что в лагере с населением более трех тысяч человек меня отыскали за несколько часов при условии, что я не знал, кто здесь находится. Артур – это мой семейник в ту пору, когда мы были на общем режиме. Хороший армянский парень с приличными родителями. Немного импульсивный и азартный, но кто из нас без недостатков! Вечером следующего дня я был у него. Это был барак для выздоравливающих на сто с лишним человек – теснота и духота, но встречали хлебосольно. Арестанты чего-то кашеварили, делали бутерброды на поджаренном хлебе, сверху выкладывали шпроты, заваривали чай. В проходе, где стояли две двухъярусные кровати, набилось более десяти человек. Казалось, что вся армянская диаспора собралась со мной познакомиться. Не знаю, что им рассказал Артур, но принимали с уважением. Поговорить при таком скоплении было сложно – гул стоял невообразимый, но все-таки я спросил, как он умудрился так быстро меня найти. Оказывается, вести о малейших передвижках разлетаются среди правильных арестантов с завидной скоростью. Артур знал о моем прибытии от одного из нарядчиков уже за четыре дня. Спросил я и о его жене.
– Да все хорошо, – ответил он. – Постоянно приезжает. Выйду – обязательно заведу детей.
До тюрьмы он прожил с женой почти шесть лет, так и не решившись стать отцом… Артур не обманул – к моему освобождению у него уже был годовалый малыш, но это уже другая история.
К концу вечера, после долгих препирательств, на меня напялили утепленную адидасовскую толстовку, чтобы в дороге, не дай бог, не продуло.
Двенадцать дней пролетели быстро, и вот опять этап. Теперь, обследованные эскулапами ВТЭК, мы ехали почти здоровыми. Спешки не было, и нас повезли через централ. Ночь предстояло провести в знакомом транзитном боксике. В камере было тепло, и я начал разоблачаться. Сняв фуфайку, сразу привлек к себе внимание парня, расположившегося на втором ярусе. Недолго думая, он спустился, подошел ко мне. Держался просто и интереса не скрывал.
– Здорово, – сказал он.
– Здравствуй, – ответил я.
– Толстовка клевая!
– Да, хороша! Армянские друзья подогнали на «Кресте», – не без удовольствия констатировал я.
– Хорошо греет?
– Хм, не жалуюсь.
– Слушай, у меня олимпийка есть на тебя – давай махнем! – Парень явно перешел в наступление. – Или куплю, у меня сигареты, чай есть.
– Не курю.
– Приедем в лагерь – еще что-нибудь подгоню.
– Откуда ты знаешь, что нам по пути? – Удивление было вызвано тем, что раньше я никогда не видел этого парня.
– Ну как же, ты за церковью смотришь.
Точно, как я сразу не догадался!..
– Холодно, а у меня больше ничего нет. – Уже слабо аргументировал я, но парень был настойчив, да и мне не нравилось носить теплые вещи.
– Так в лагере и отдашь, когда в карантин придешь, – проявил он житейскую смекалку.
Я приготовился сдаваться.
– Ладно, показывай свою олимпийку.
Он быстро стащил сверху свой баул, достал олимпийку, любезно ее разглаживая. Она действительно была моего размера.
– Договорились, в карантине заберешь, а пока убирай свою олимпийку.
– Забирай сейчас, а то потом передумаешь!
Его напористость была подобна повадкам бойцового кота, ищущего приключений и отчаянно помечающего чужую территорию. Пришлось взять. Положив олимпийку в сумку, я прислонился спиной к стене и задремал.
Ночью моему новому знакомому стало совсем худо. Скорчившись, он сидел на корточках в углу, руками закрыв голову и постанывая. Часа три все мы по очереди колотили в дверь камеры и кричали, пытаясь привлечь внимание дежурного, но его как ветром сдуло. Появился он, заспанный, только после того, как к нам присоединились другие камеры и грохот стоял на весь централ.
– Что случилось? – спросил он недовольным голосом.
– Командир, не борзей! Мы тут три часа долбимся, у нас человек лапти связывает в хате. Срочно доктор нужен.
Доктор пришел минут через тридцать. Парень все так же сидел, привалившись спиной к стене. Взяв под руки, ему помогли выйти из камеры. На продоле было какое-то шевеление и тихий говор. Доктор куда-то уходил, потом опять вернулся. Прошло больше часа… Открылась дверь, и мой новый знакомый, едва перетаскивая ноги, по стеночке втиснулся в камеру. Ему сразу же освободили сидячее место внизу, где, свернувшись калачиком, он пролежал какое-то время, не подавая признаков жизни. Мы настороженно поглядывали на тихий силуэт в позе зародыша, готовые к любым неожиданностям. Спустя несколько часов он немного пришел в себя, пошел к туалету и закурил. Я тоже встал и подошел к нему.
– Как самочувствие?
– Хреново мне.
– Что случилось-то?
– Сам не знаю.
– Зачем в больничку-то возили, что сказали?
– Два года назад удалили почку, – он задрал рубаху и показал шрам. – А сейчас со второй какие-то проблемы…
Вскоре нас перевели в другую камеру. Потом опять шмон, и перевели в последнюю камеру перед этапом. Было слышно, как в ворота заезжают автозаки…
Он повернул голову в глубь камеры, попросил:
– Жрать хочется, у кого-нибудь есть?
Все дружно молчали. У меня оставалась пачка лапши «Доширак» – отменное подспорье при отсутствии кулинарных способностей. Очень не хотелось с ней расставаться, но все-таки предложил:
– «Доширак» будешь?
– Да, буду.
Достал кипятильник, кружку. На счастье, розетка работала. Я залил лапшу крутым кипятком.
– Пусть немного постоит, – сказал я и минут через десять поднес ему варево с резким, типичным для этого блюда ароматом аскорбиновой кислоты и приправ. Он отпил немного бульона из коробочки и начал медленно, понемножку есть. Все было как в замедленном немом кино, когда киномеханик, устав крутить ручку аппарата, засыпал от монотонной работы, обрывая надежды на благоприятный исход… Медленно подносил он еду ко рту, одними губами снимал с ложки, беззвучно заглатывал, потом и вовсе перестал. Поев совсем немного, он отложил ложку, аккуратно поставил коробку на пол и… повалился на бок.
Врач пришла быстро, хозобслуга доставила носилки, но спасать было уже поздно – он был мертв. Выводящий распорядился выдать вещи умершего. В камере воцарилась тишина. После нескольких предупреждений и угроз нас вывели с вещами на продол. Последовала команда: «Сесть, руки за голову!» Я стоял, держа руки за спиной.
– А тебе отдельное предложение нужно? – рявкнул выводящий.
– Не могу сидеть, – спокойно ответил я.
Всего в нескольких метрах от меня на носилках лежал мой новый мертвый знакомый. На вид ему было лет 26–27. Еще двенадцать часов назад он прикладывал массу усилий и способностей коммивояжера, выторговывая толстовку, а час назад он очень хотел есть…
Вспомнилась предвыборная кампания в Госдуму. В онкологическом диспансере, где проводил я встречу с избирателями, потрясли удивительно спокойные лица пациентов клиники – как будто отпала вся шелуха: время стало иметь реальное значение, стерев ненужные эмоции и амбиции. У жизни появилась подлинная ценность…
Сумку его выкинули в центр коридора только тогда, когда вышла женщина и тихим умоляющим голосом попросила вернуть вещи умершего для передачи родным.
Находясь уже в карантине в колонии, во исполнение обязательства перед умершим парнем, я отдал толстовку первому, кому она понравилась. Тот пытался благодарить.
– Не надо, – ответил я, – эта вещь не принадлежит мне, а тому, кому она предназначалась, уже не понадобится…
И вот в один из сирых и размеренных дней, последовавших один за одним по возвращении из больницы, сижу я на кровати, как турецкий султан, подложив под спину подушку, поджав накрытые фуфайкой ноги под себя, и пишу... Незнакомец приблизился, затараторил возбужденно:
– Я афганец, мне положена амнистия, и мне ее не дают. Я ездил за тобой на этап, в больнице тебя не застал…
– Стоп! – остановил я его. – Давай по порядку. Показывай, что у тебя есть. И отвечай только на вопросы.
Восстанавливая хронологию событий от начала и до прихода этого человека ко мне, получалась «веселая» картинка. Первое: вышла амнистия – ветеранам боевых действий и всем награжденным орденами и медалями, равно как и получившим ранения, полагалось сокращение срока. Моему афганцу по амнистии должны были скостить 2/3 срока из положенных ему десяти лет по приговору нашего «гуманного» суда. В приговоре действительно было указано, что он имеет ранения и награды, и это было зачтено ему как смягчающее обстоятельство, но в амнистии ему было отказано, так как в спецчасти отсутствовали документы. Без бумажки – все букашки, кто бы в этом сомневался! Но попробуйте не чертыхаться в протухшем болоте зловонной бюрократии, распластавшейся на формулярах до такой степени, что и шевелиться – тяжкий труд! Так ли сложно инспектирующей государственной службе востребовать необходимый документ в такой же государственной, а не мифической инстанции наподобие «Рогов и копыт»?!
Узнав о праве на сокращение срока, рыскал бывший герой-интернационалист в поисках правды, искал того, кто составит нужный запрос, поможет обратить внимание на его проблему, ведь тюремная служба в делах защиты прав отбывающих наказание не шибко заинтересована – чужая епархия. Он искал меня где мог, а я в то время уже был в больничной зоне. Ничего лучше он придумать не мог, как заплатить завхозу медсанчасти пятьсот рублей, и тот помог ему встать на ближайший этап. Пятьсот рублей в те времена были большие деньги и равнялись пяти блокам сигарет «Петр I» – почти состояние на глухой сибирской зоне. Искусно сработанную резную доску для нард можно было за пять пачек взять!.. Пока он «катался» по этапу, прошло почти два месяца. Время уходило, до окончания действия амнистии оставалось около четырех месяцев.
Размышляя, где могли затеряться документы, в какую из многочисленных инстанций отправлять запрос для скорейшего получения ответа, во внимание принималось все до деталей. Наиболее вероятно, что они находились в суде, но это самое долгое и, как показывает практика, неоправданное ожидание. Риски требовалось минимизировать, иначе терялся смысл делать следующий шаг.
– Откуда ты родом?
– Из Грузии.
– Плохо, ждать ответ из солнечной Грузии можно до поросячьей пасхи. В армию оттуда же призывался?
– Нет, из Перми.
– Это уже греет надеждой. Давай срочно отправлять мотивированный запрос…
Подтверждающие документы пришли недели за две до окончания амнистии. Он уже отбыл более трех лет, и этот пакет бумаг был его счастливым билетом на свободу.
Церковь находилась на втором этаже приземистого двухэтажного здания. Я стоял у окна, не расставаясь с накинутой на плечи фуфайкой, смотрел вдаль. Взору открывалась почти вся жилая зона, но мысли выписывали собственную траекторию. За спиной хлопнула дверь.
– Сейчас твоего грузина из 12 отряда освобождать будут!
Я молча качнул головой.
Пересекая зону, к выходу шел человек. Не робко и не размашисто, шагал с сумкой на плече поверх черного шерстяного пальто, всем видом чеканя желание выйти за ворота свободным человеком со свободной совестью. Что за душой этого человека, наглухо укутанного шарфом? Что знаю я о нем, кроме того, что он есть? Что понимаю о себе и времени, в котором пребываю? Чего мы стоим и что надобно каждому из нас для счастья с лучиками в глазах?.. Уходящий парень фигурой был похож на моего подопечного Афганца. Как знать, может быть, это моя суть стоит на пороге к прозрению, делая первые осмысленные шаги к пониманию чего-то важного.
«Дело Афганца» – самая легкая, но и самая внушительная моя победа на зыбкой стезе правозащитника. Эта история связала в моем сознании накрепко веру, случай и понимание того, что двух счастливых билетов на одном маршруте не выдают. Для стимула и баланса, так сказать. Афганец был третьим, кому я помог освободиться. Без ложной скромности могу сказать сейчас, что удалось помочь многим – трудно, хлопотно, кропотливо – и советом, и делом, и молитвой. Вы спросите: отчего не защитил себя? Не знаю. Не от знаний моих зависело и уж точно не от меня. Видно, так Всевышним было задумано…
Этап
Был конец ноября, и в Новосибирске уже стояли 30-градусные морозы. Если б я знал заранее, что предстоит перевод в другое место в связи с изменением режима содержания, то сибирские морозы лишь легким поскрипыванием и потрескиванием коснулись бы этой истории...
Все теплые вещи остались в старой колонии и на продол я вышел в спортивном костюме и кроссовках «Адидас Торшин» (Аdidas Torsion) – все, что осталось от моей прежней жизни по ту сторону проволоки. Прикупил я их в одну из поездок в Петербург на Большом проспекте родной Петроградки. Я прошел в них десятки обысков и этапов, хотя в СИЗО и запрещалось носить шнурки и супинаторы. На каждом обыске шнурки выдергивались, супинаторы вырывались из обуви, но мои были как заговоренные! Единственный раз, по прибытии в СИЗО, сотрудник осмотрел мои вещи, взял в руки кроссовки и о чем-то задумался, глядя на активный процесс ликвидации шнурков и супинаторов на других столах.
– «Аdidas Torsion», – сказал я.
– Знаю, – ответил он. Обернулся, удостоверился, что никто не видит, и аккуратно положил в мою сумку…
На продоле выводной скептически осмотрел меня. Спросил:
– Это вся твоя одежда?
– Да, – ответил я.
– Принесите ему что-нибудь! – крикнул он хозобслуге и добавил: – Конвой не примет без верхней одежды.
Мне принесли видавшую и лучшие времена вязаную шапочку и фуфайку, через которую можно подглядывать за соседями, но, как говорится, какая ни есть – на базар не несть…
Нас собирали по этажам и сводили в транзитные боксы. По сути, это была обычная восьмиместная камера со сварными шконками, ножками, забетонированными в пол, и обдуваемым всеми ветрами «очком». Раньше запрещалось ставить перегородки и завешивать его простынями – все это беспощадно срывалось и изымалось. Через много-много лет я узнал, что сие «очко» помпезно кличут «Чашей Генуя», лишь косвенно указующей на непреложные ценности в истории. На окнах стояли «реснички» – железные жалюзи из полос металла, стекла в рамах отсутствовали, и в холода окна затягивали полиэтиленом. В бокс набили около двадцати человек, и проблема отопления была решена естественным способом. Прозванный «столыпиным» состав должны были подать только следующим вечером, поэтому транзитные боксы – это единственное, на что я мог с чувством и смирением положиться.
Ночь в тюрьме – самое активное время суток: начинает работать трасса и почта. Небольшие передачи идут непрекращающимся потоком. Открываются «кабуры» – дырки в стене, которые днем тщательно камуфлируются, а ночью славливаются по воздуху, т.е. через окна, или по воде – через туалет. Трасса охватывала все уголки тюрьмы, кроме БС [ БС – бывшие сотрудники. ] и красных хат [ Красные хаты – камеры, сотрудничающие с администрацией. ]. Около десяти вечера началось шевеление. В потолке открылась «кабура» и голос сверху протрубил:
– Пацаны, куда этап?
– Горный, Тогучин, – ответил парень в дырку, залезая наверх.
После ритуального знакомства бойко приступили к деловой части.
– Чай, сигареты на транзит есть с общака?
– Плохо, – ответили сверху, – но сейчас чего-нибудь придумаем.
В камере витало оживление: кому надо, взялись писать малявы. Написал и я. Ответ пришел часа через три, к нему прилагались небольшие свертки с чаем и конфетами. Тот, кому я писал, знал, что я не курю – мы вместе сидели в камере в Бердском ИВС. Его по-человечески было жаль: был снайпером в Бердской бригаде спецназа ГРУ, прошел чеченскую войну, на свободе остались жена и ребёнок, появившийся на свет без него. И так вот судьба распорядилась – получил семнадцать лет за убийство бывшего прокурора, а за своих система крестила не по-божески. С тех пор наша связь оборвалась.
Когда забрезжил рассвет, наверху опять зашевелились:
– Пацаны, почту возьмите в Тогучин!
Маляв было много, народу на этап – мало. Пришлось согласиться взять. По опыту знал, что это не очень приятная процедура: идти к туалету, раздвигать ягодицы и засовывать пачку «маляв», плотно обернутых и запаянных в полиэтилен, в два пальца толщиной… Минут за пять и несколько попыток с трудом справился и с этим. Ощущение при ходьбе с инородным телом – не из приятных, но «спалить» почту было нельзя. При досмотрах заставляли раздвигать ягодицы и приседать. При обнаружении последствия могли быть карательными. С обеда начали перекидывать с одного боксика в другой, пока в районе пяти вечера не погрузили в автозак, очередной раз перевернув все вещи.
Мороз на улице крепчал. В автозаке продержали несколько часов, и ноги в кроссовках перестали реагировать. Хотелось кричать, чтобы прекратили издеваться, но ледяной спазм сковал гортань. Пытался двигать пальцами на ногах, снимал кроссовки и массировал пальцы по очереди на обеих ногах… Когда наконец начали выводить на погрузку, ноги не слушались, стали деревянными. На улице опять: «статья, срок, бегом в вагон». «Столыпинский» вагон изнутри напоминал обычный плацкарт, только с зашитыми железом окнами и толстыми решетками на каждом купе. Купе загрузили под крышку, человек двенадцать, но было тепло и даже казалось немножечко уютно, но ноги еще долго не реагировали, не могли отогреться. Опять сдергивал носки и массировал. Через пару часов появилась новая проблема – народ начал проситься в туалет. Конвойный ответил, что в туалет выводят только на длинных расстояниях и всего два раза в день. Больше на нас никто не обращал внимания. Словно мановением волшебной палочки отменили естественную потребность справлять нужду… Легко сказать – не положено!.. Чтобы отвлечься, травили анекдоты. На ум пришел про разносчика пищи, когда зэк наивно возмущался: «В супе ведь мясо положено»… «Ну, положено так положено!». «Так тут не положено!». «Ну, не положено, значит, не положено!» Точка. У кого были пластиковые бутылки, начали мочиться в них. Мне было очень неудобно просить помочиться в чужую бутылку, наполовину заполненную мочой, да и ходить в туалет при людях не привык. Терпел...
Наконец-то доехали до Горного. В купе осталось всего несколько человек. От воздержания уже тряслись руки и ноги. Судорожно, подавив неловкость, схватил оставленную кем-то пластиковую бутылку с мочой, встал на колени… Струя была такой сильной, что лилось на меня, на пол, на бутылку… Недавно, читая «Блокадную этику» великолепного человека и талантливого историка Сергея Ярова, был потрясен доподлинной наготой описываемых событий и моральных деструкций в сознании людей, подвергшихся чудовищным испытаниям. Слова Шекспира «Мы знаем, кто мы есть, но не знаем, кем мы можем быть», взятые эпиграфом к «Блокадной этике», вскрывают беспомощность перед рядом от нас не зависящих обстоятельств…
По ряду причин демагогия о равенстве и братстве для отдельных особ становится символом и смыслом жизни – это и понятно. Иногда думаю: как хорошо бы этих господ судей, прокуроров, следователей – тех, кто не только над судьбой – над чужой физиологией возвысился, – прогнать по этапам, дать возможность вдохнуть жизни в общих камерах во всех ракурсах и только после этого назначать на должности! Может быть, на опыте у них разовьется сознание здравомыслящих существ, понимание самых простых естественных вещей. А может, хоть страх появится, что в случае чего они могут там оказаться уже не понарошку. Игра воображения, но греет!..
На станции прибытия – люди с автоматами и привычное: «фамилия, статья, срок, бегом!», но это уже лагерный конвой. У них другое отношение к зэкам – им с нами вместе отбывать срок...
http://index.org.ru/nevol/2015-47/05-47-agafonov.html