Помятая память
Илья Мильштейн, 21.08.2015
Из журнала «Грани».
На площадь выходить совершенно не обязательно, хотя можно. В защиту каких-нибудь важных ценностей или против чего-нибудь плохого, под бдительным и дружелюбным присмотром полиции. Кидаться под танки - а зачем? И где ты видел танки, дорогой?
В стране, где главный политический вопрос - вопрос о власти - решается на выборах, человек в общественном плане проживает довольно пресную жизнь. Даже какой-нибудь активист, увлеченный идеей навсегда очистить воздух от вредных испарений или защитить женщину от мужчины. Все более или менее предсказуемо, включая скандалы в личной жизни президентов и премьеров, и радикальный бунтарь, листая уголовный кодекс, точно знает, какой штраф ему впаяют за гражданский подвиг. А революция, путч, мятеж, танки на площадях в бурлящих столицах - это в новостях из малопонятной заграничной жизни. Латинская Америка, Африка, Румыния, Украина, Россия.
Впрочем, в иных тоталитарных или авторитарных странах жизнь бывает еще скучней. Как в той же России при коммунистах, где был порядок и среднестатистический гражданин довольно точно знал, когда он окончит школу, когда заберут в армию, возьмут в институт, распределят на службу, дадут маленький оклад, потом чуть побольше, примут в партию, переведут с повышением, назначат начальником, отправят на пенсию, бесплатно полечат и задорого уложат на кладбище. А станет диссидентствовать, в яслях, на службе или в больнице, - накажут.
Объект истории, то есть ее жертва, собирательный советский человек в настоящей общественной жизни не участвует и ничего в ней изменить не может. Субъект истории, человек несоветский выбирает и смещает правительства, принимает и отвергает политиков, активно, если того пожелает, меняет пейзаж за окнами. Свободный человек - взрослый человек. Рядом с ним советский человек - вечное дитя, раб регламента и внутреннего распорядка, жилец малогабаритной квартиры с непременными кухонными разговорами и магнитофоном для одинокой души, в котором любимый бард, перебирая гитарные струны, изумляется вместе с ним: "Мне вчера дали свободу - что я с ней делать буду?"
Зато в его постылой жизни может случиться чудо, так называемому западному человеку неведомое. Когда экономика дойдет до края, а на самом верху, где до сих пор правили мнительные лживые старики, сменится поколение, ему вдруг и впрямь даруют свободу - с барского плеча. Буквально ни с того ни с сего. Ему позволят выбирать, а то и быть избранным. Читать газеты, в которых внезапные властители дум пишут что хотят. Ему разрешат иметь свое мнение и громко ругать начальство такими словами, которые раньше в отношении правящего класса можно было услышать только в узком кухонном кругу, хоть слова эти и назывались площадными. И тут он впервые в жизни почувствует себя человеком, то есть субъектом истории, и возгордится.
И когда эту дарованную, но уже такую привычную свободу у него попытаются отнять, запустив по телеку бессмертный балет и заполонив столицу танками, - он воспротивится. Он выйдет на площадь и с голыми руками попрет против танков. Он насмерть закошмарит эти танки, и они сбегут от него, подвывая от страха и тоски. А он еще прокатится на них напоследок, как бы оседлав историю и обуздав свою кривую судьбу. И этот сладостный миг, когда вчерашний объект почувствует себя гражданином и творцом истории, он не забудет никогда. Эта минута будет пылать в его памяти, как факел в ночи.
Разумеется, речь идет далеко не обо всех бывших советских людях, скорее о подавляющем меньшинстве - о тех, кто, мягко говоря, недолюбливал старую власть и воздухом свободы дышал полной грудью. В социологических опросах "Левада-центра", проводящихся с 1994 года, одна цифра почти не меняется. Доля тех, кто называет события Августа 91-го "победой демократической революции, покончившей с властью КПСС", колеблется между 7% и 13%. Сегодня, через 24 года после подавления путча, лишь каждый десятый воспринимает поражение ГКЧП как свою победу. А преобладают по укоренившейся уже традиции те, кто оплакивает СССР или полагает, что это не его ума дело - разборки в верхах. И еще сравнительно много россиян, затруднившихся с ответом. Подросла генерация, которая пока не разобралась в этой темной истории с танками - и вряд ли уже разберется.
В общем, довольно скоро, годика через три после разгрома партийно-гэбешного мятежа, тон в стране вновь стали задавать объекты истории - и этим следует объяснять то, что потом случилось в России. Считается, что человек рождается свободным, и это правда, но вольным он остается недолго. А потом на него наваливается социум, и если дедушка сидел, а папа дрожал, то чего вы хотите от ребенка? Если вся история страны повествует о жертвенной, в самом безысходном значении этого слова, природе граждан. Если свобода не воспринимается как ценность, да и откуда взяться такому восприятию, когда век воли не видали.
В августе 1991 года мы были слишком неопытными субъектами истории, чтобы, завоевав свободу и очистив город от танков, суметь воспользоваться плодами победы. Мы были в меньшинстве, хоть и казалось, что нас таких вокруг много. И беда заключалась не только в том, что новая власть, которой мы тогда рукоплескали, вербовалась преимущественно из старых кадров и скоро провалила экзамен по демократии. Оттого и вербовалась, и провалила, что опираться было почти не на кого. А в октябре, два года спустя, танки уже стреляли в центре Москвы, освобождая Белый дом от засевших в нем негодяев, среди которых были и герои Августа, а сторонников демократии - от иллюзий по поводу светлого либерального завтра. Насчет того, что здесь и сейчас мы сможем мирным, эволюционным путем выйти из тяжелейшего экономического кризиса, который в глазах подавляющего большинства россиян стал символом либерализма. Скоро забывших о диких очередях и дефицитах эпохи зрелого социализма, не говоря о репрессиях. Платить по старым счетам пришлось новой власти и всем, кто ее поддерживал, и плата оказалась непомерной.
А потом пришел субъект и не то чтобы всех загнал в стойло - 88, что ли, процентов сами туда пришли, подбирая в дороге товарищей. Проклиная вчерашние свободы, окружающий мир и прославляя вождя, который подарил им утраченное счастье: притвориться ветошью, стать объектом. Без малого четверть века спустя после той победы понять это легко, но жить в меньшинстве, отведав свободы и потеряв ее, очень горько и больно. Даже невыносимо, и память об Августе, который мы потеряли, мучает, как медленное пламя, с каждым годом все сильней. В минуту слабости даже хочется сказать: лучше бы его не было. Однако в минуту иную, светлую, хочется молвить, оглянувшись назад: слава Богу, что мы жили и защищали свободу в те благословенные дни. Или просто произнести имена: Комарь, Кричевский, Усов. Вечная память.