Моя заметка в "Невском времени" (2.06.2015):
Линия идейного раскола в нашей стране незаметно изменила свою траекторию и пошла по новому руслу. В 1990-е народ делился на правых и левых, сторонников рынка и государственной экономики, верящих в приватизацию и новую национализацию, коммунистов и антикоммунистов. Теперь на первый план вышел цивилизационный вопрос: Россия – это Европа или нечто совершенно иное (часть Евразии, то есть полуазиатская страна, или вообще самостоятельная цивилизация)? Эта же дилемма звучит и в иных формулировках, не теряя своей сути: глобализация как интеграция в западный мир или самобытность? Если раскол на правых и левых проявлялся в основном в сфере большой политики да кухонных разговоров, то новый раскол идёт по всем слоям общества – напрямую от геополитики до индивидуального выбора на мельчайших перекрёстках повседневности.
Но тут встаёт непростой вопрос: а в чём состоит наш особый путь? Всё чаще он увязывается с консервативным поворотом. И мы встречаем две основные его интерпретации. Для одних это традиционно русские ценности, что-то в духе «самодержавия-православия-народности», для других – это славное советское прошлое.
Американскому фастфуду противостоит русское быстрое питание, биг-маку – блины и пышки, кока-коле – квас. И рядовой потребитель, гонимый предобеденным голодом, совершает цивилизационный выбор – кто шутя, а кто-то с самым глубоким убеждением в своей правоте. Даже некогда сугубо интимный выбор сексуальной ориентации превращается в выбор ориентации между исконно русскими ценностями и «Гейропой». Массовым явлением стал маркетинг советского: открываются всё новые заведения общественного питания в советском духе (пышечные, столовые, ретрокафе), растёт популярность советского антиквариата. Но параллельно продолжает развиваться западный тренд: кофейни как место, где не столько пьют кофе, сколько общаются, самые разные формы быстрого питания, которые раньше можно было увидеть лишь за границей. А увлечение школами «с углублённым изучением иностранных языков» сталкивается с растущей консервативной модой к созданию кадетских (в том числе казачьих) корпусов и православных гимназий, а фольклорное движение конкурирует с роком. При этом параллельно с русским консервативным поворотом наблюдается менее масштабный, но гораздо более последовательный исламский аналог, пионером которого в нашей стране является Чечня.
Культурные противоречия – это источник развития, если оппоненты уважают право другого жить иначе и попутно, пусть и не признавая этого, заимствуют друг у друга полезные технологии. В нормально расколотом обществе есть разные вкусы (в области политики, религии, сексуальной ориентации и кулинарии), вкусы, о которых приличные люди не спорят, а только пожимают плечами – с пониманием или высокомерным удивлением. В основе такой модели сосуществования лежит простая истина: мы обречены жить в одной лодке. Патология же раскола начинается с превращением разных мнений и вкусов в вопрос жизни и смерти, когда «кто не с нами, тот против нас». Она может принимать разные формы: цивилизованные (например, приостановка деятельности «Макдоналдса» из санитарных или медицинских соображений) или военные (взрывы того же очага глобализации и американизации). В такой атмосфере спор о вере уже нельзя вести, сидя за одним столом и распивая чай. Оппонента, ставшего противником, уже не стоит переубеждать, его можно только унизить или растоптать. И танцы «Пусси райот» в храме, как и их уголовное наказание, и провокативные элементы постановки оперы «Тангейзер» и церковно-административная цензура художественного процесса – это две стороны одной и той же медали – «Участника культурной войны».