На Ленинградском вокзале столицы узбекская семья, находящаяся здесь проездом, разговаривает, как это ни странно, по-узбекски. И тут в разговор вмешивается пожилая женщина с соседнего ряда, которой, видимо, хочется знать содержание разговора, но не получается: «На каком языке вы разговариваете? Приехали в Россию - вот и говорите по-русски!».
Эту мысль она повторила неоднократно в разных вариациях и с громкостью, обеспечивающей подключение к патриотическому порыву доброй половины сидящих в зале ожидания.
Этот всплеск эмоций пожилой и, судя по всему, очень простой дамы, не является сигзагом индивидуального сознания в частной ситуации. С дамой единодушны законодатели, требующие, чтобы рабочий на стройке или уборщик мусора, приехавшие на временные заработки, знали русский язык (в объеме минимум 800 - 1,3 тыс. слов) и разбирались в культуре и истории страны (см. о тестировании в Москве). Языковые требования к той части сферы обслуживания, где необходима коммуникация с клиентами, еще понятны (см. о тестировании введенном в 2012 г.), но а за этими пределами зачем? Не лежит ли аргументация власти в той же плоскости, что и эмоции дамы с Ленинградского вокзала?
А нам надо, понимать, о чем говорят посторонние люди? А как мы будем реагировать, если в странах и национальных регионах России, куда нас время от времени заносит, мы будем слышать такие же слова? (например, "Приехали в Финляндию (Татарстан) - вот и говорите по-фински (по-татарски)!"