...Я умер! Господи, ужели?!
...Не бойся савана и волка –
За ними с лютней Серафим.
Н. Клюев (Томск, 1937).
* * *
Поклон, крестьянские поэты!
Взялся я, братцы, на Москву
излить хоть как-то наши беды,
нетвёрдо веря, что смогу.
Боюсь, что помощи нет в небе
ту боль мне выплакать, о чём
могу втолковывать лишь в гневе...
А!.. Будь что будет – н и п о ч ё м.
Вы не глядите там, что сам я
пашу не вашу полосу
и, может, чуждое кромсая,
натужным лемехом ползу.
Пустое всё. Накатит горе –
и встанет горла поперёк.
– Боитесь мстить убивцев своре
доселе? – слышится упрёк.
Крестьян крепка, казалось, жила,
речами поднятой земли
умы для верности прошила...
Но ведь зарыли, замели.
Да имена ещё какие!
Я кровожаден: за разбой
пошли б в Сибирь вослед нагие
садисты битою гурьбой.
И – так и быть, одев в обноски –
их расстрелял бы над рекой,
где Клюев, в сытом граде Томске,
стоял с протянутой рукой.
Но за Васильева за Павла,
его прозрачные глаза,
что выжег изверг, нелюдь, падла,
всё мало... Их жалеть нельзя!
Валили наших, будто в раже,
как лес на вырубку – подряд:
Корнилов, Ганин... – их туда же,
Клычков, Орешин... – страшный ряд.
Долой деревню бабой с возу?
Ату её, голодомор?!
Подстилкой нищему колхозу?
Рятуй, Россия без опор!
Спасёшь кого ты, видишь если
Москву одну палатой благ...
Окстись! Уже большие земли
добычей лёгкой чует враг.
Самоубийца – город-лидер,
себе ему отравой быть:
отвержен сеятель-хранитель,
осмеян умный здравый быт.
Отколь в раздетом и суровом
возьмётся пламенный поэт –
никто не дарит вкусным словом,
простор до крайностей отпет.
...Такое время – наша доля,
и я мой голос не спасу.
Но этот – искреннему вторя,
на честном слове и глазу.
19.02.15