Он не прямо в глаза мне – а мимо,
за меня, как за стену, в простор...
Видно, это непреодолимо –
в бесконечное рвущийся взор
от тоскливого, жалкого вида,
в лучшем случае – вялых людей.
Чем же речь моя не мозговита,
что находят невзрачность у ней?
Благодарен хотя и за это –
деликатность, когда о долгах:
легковесность – чума для поэта.
Взгляд высок, что и сам в облаках.
Не казните, решив, что досужи,
что от скудости сменщик таков, –
в залах вами покинутой суши
нет восторга уже от стихов.
Как таясь, редкий ныне ценитель
старый томик кладёт под ночник.
Люд и раньше в том смысла не видел –
низких истин теперь ученик.
На иное питая надежды,
не могли вы представить тогда:
ваши белые ныне одежды
примеряют почти что стада.
Не смущает, что не по размеру:
в сером носятся с кипами книг...
Отнимают достойного веру,
что язык устоит, что велик.
Благо, есть вы, мятежным дедалы:
обучаемых дичи вовне
два-три имени тоже удалы.
На Россию хватает вполне.
Их приют – он приюту собаки,
но в мастштабах огромных, сродни:
не гнобят и не гонят в бараки,
все в отдельности, то есть одни.
...Наша с мэтром взаимная нервность –
от бездонных, от тёмных причин;
там маринина женская ревность
и вина наша, слабых мужчин.
Тень отца нам – там тень Мандельштама,
мёд кровавый раздавленных сот...
И от близких нет чистого штамма
нам, наследникам горних высот.
Лишь восставшего тяжкое право
напророчить на уйму эпох;
а поднимет дубины орава –
гибнуть, ибо не Бог.