Здравствуй, река! Я не праздным сюда – для раздумий.
Призван вот, ставить раз некому точки над «i».
Сколько тут вышедших к рампе истории «мумий»!
Вспомним, река, и о тех, кто молчит п о з а д и.
Ветер тут важен. Бетона избыточно, камня...
Как отторгает – новьё отражает вода:
в чувствах своих остаётся она моногамна,
смотрит на всё в отстранённости, как из-под льда.
Сжавшие русло (так стянут на горле удавку)
карлики водам докучливы – н е д о м о с т ы,
коим прикольно Кокшагу держать за канавку;
старые – те уважали, хоть с виду просты.
Патыров помнишь? (Ничтожны в сравнении «боссы»).
На побережье из тех не стоит ни один –
недостаёт до обидного именно нашенским бронзы...
Думы о том хоть кого доведут до седин.
Этих земель собирателя помним едва ли,
первого... Схвачен предательством, сослан в Москву.
Грозному не отвечал. Плюнул. Четвертовали.
В камне Мамич – нам благой первёртыш в мозгу.
Вверх по течению, близко, гнездовье Бердея,
кто завещал нам достоинство рода беречь;
славные воины гибли здесь, в битвах редея...
Нет, не цари – а они возвышали тут речь.
И не графинь нам супружества будут примеры!
Верности жён черемисинов Грейс не извлечь:
этой реки вот, телами запруженной, меры
горе и святость их, бравших на мщение меч.
Думать наивно, что, кроме как Елизавете,
некому было б скакать тут, коня горяча;
кто же поверит истории истинной в свете,
будто бы кремль стоял тут, да из кирпича.
Лжи торжеству опечалься и крепче младенца,
Дева Мария, прижми к материнской груди.
Но оставайтесь, раз от фарисеев вам деться
некуда и исповеданы ваши пути.
Новых б детей от невежества заговорила,
чтоб укрепляли не стены, а память свою;
для высоты призови ещё и Гавриила...
Коль оберегом назвали – старайтесь вовсю!
Совести нашим паскудам наслали бы что ли...
– Плохо Вам, вижу, согбенному, Рембрандт-Рембрандт?
– Стыдно: есть в а ш тут стоять в воспитательной роли.
– Ты о Григорьеве? Да, но мариец он, брат.
Медичи – тот как нелеп, так не великолепен:
в тайной любви толстосума тиран и порок,
он не обыденней прочих сожителей слеплен –
взят из Флоренции тёпленьким, явно продрог.
Красного града кто имя дал шалой округе?
Местный из россов иль – думать боюсь – черемис?
Город-бельгиец?! Окститесь!.. По имени Брюгге?
То-то же дичи диковинной полон ремиз.
И не дотумкали: пепел отныне же Кла(а)са
будет стучать и стучать в молодые сердца –
смыслы будя из призывного древнего гласа...
Так вот и будет тревожить теперь без конца?
Но не хочу завершать бестолковостью гномов –
к Пушкину тихо подсяду: ну, здравствуй, оплот!
Если б ты знал, как устал от глупцов и изломов
мой добродушный, доверчивый слишком мой род.
Только представь: и в столице, и дебрях провинций
ставка, как встарь, на чинушу, вошедшего в раж.
Клон ты ведь тоже надутой персоны амбиций...
Нам бы по-своему облагородить пейзаж!
Видишь, поодаль там, словно невзрачности тайна,
домик стоит сиротой над Кокшагой-рекой.
Спорим! Не скоро жилище поэта Чавайна
ровней предстанет, вбирая музейный покой.
Хмурится классик и молвит, поверьте, без шуток:
– Я тут уселся не ради пролёта гусей,
не для слежения за бултыханием уток.
Будет вам где собираться!
И будет музей.
11.2014