Угла вагона на углу
ужавшись, будто под прицелом,
лица по цвету в тёмно-сером,
сидит, уставясь в полумглу.
Мешком висит на ней шмотьё –
что с плеч чужих, что Христа ради;
сплелись мышиное чутьё
и жуть вселенская во взгляде.
С утра мила мне осень, но
старухи, едущей трамваем,
везде преследуемой лаем
России новой на неё,
лик так безобразен, что день –
хороший, тёплый – меркнет сразу.
Хоть вон беги... Да не задень,
не подцепи тоску-заразу.
Спасаться поздно, если боль
привычна боле – не пускает:
себя от правды не футболь,
догонит – хуже искусает.
С густых морщин убрал бы пыль
густого тёмного налёта,
когда бы пыль была... А быль
не убираема с народа.
Полезней бы холодный душ
из мерзостей – родимых пятен –
тому, кто барствен и опрятен.
Из лжи его бы грязных луж.
Жаль, что мадонна ада, баре,
как зазеркальная родня,
всем, свет на чём стоит, браня,
вдруг к вам не въедет на трамвае...
Жаль!
Дождь испорченного дня
студит на выходе меня.