Русский Север

http://club.berkovich-zametki.com/?p=11425

Заметки

Александр Левинтов

Геноцид в северном исполнении

Никогда не занимался этой проблемой специально, но постоянно наталкивался на неё. Предлагаемые заметки — всего лишь фрагменты, не претендующие на обобщения, теоретизирование и полноту картины, которая, конечно, гораздо ужасней того, что я знаю.

С этой проблемой я впервые познакомился в середине 60-х, когда работал в Западно-Сибирской экспедиции Института географии АН СССР.

Однажды я попал в архив Тюменского обкома партии (я вообще люблю рыться в архивах, старых подшивках и скоросшивателях цвета пыли с чернильным грифом «хранить вечно»).

Я читал, не имея права выписывать, отчеты (разумеется, «сов. секретные» — у меня был допуск к материалам такой степени) о советизации обского севера. Жуткие отчеты о состоянии дел среди хантов, манси, ненцев, селькупов, ларьяков (теперь этих последних двух народов уже нет).

Долгие годы пушные фактории здесь принадлежали частным американским компаниям, которые вели более или менее равновесный и адекватный натуральный обмен с местным населением.

Американцев в конце 20-х годов изгнали, их фактории и фондаки стали советскими. Натуральность обмена сохранилась, но: вместо соли, чая, муки, спичек, табака и сахара стали завозить никому не нужную здесь муру (купальники, марочные вина, фарфор, шелк, мыло, парфюмерию и косметику). Привозили патроны калибра, неподходящего к старинным американским винчестерам (отечественные ружья, гладкоствольные и винтовки — ни-ни, огнестрельное оружие в СССР частным людям без особого разрешения не продавалось). Рации завозили — с радиусом действия не более 30 километров, а для ненца 200-300 километров — обычная откочевка.

В 60-70-е годы в северных коопах можно было купить дефицитнейшие на «материке» товары: плащи из болоньи, дубленки, японские транзисторы и магнитофоны, тушонку, сгущёнку, — надо только иметь удостоверения членства в этом коопе. Весь этот дефицит местному населению был не нужен, поэтому периодически списывался с баланса и распределялся в Тюмени среди партийных функционеров. Тут же на полках — полная линейка кофейных суррогатов и какао «золотой ярлык» — что делать с этим сухостоем не знает никто.

Параллельно я узнал историю украинских кулаков, высланных сначала в район Ханты-Мансийска. На пустом и суровом месте эти люди обжились — приехавшие через год инспектора из Тюмени обнаружили стада, тучные пашни, отъевшиеся лица. Несчастных ещё раз раскулачили и перевезли за Салехард, в тундру.

На следующий год инспектора никого не застали в живых, на чем, наконец, и успокоились. Я застал потомков раскулаченных на БАМе — в Тынде и Бомнаке: озверевшие, пылающие ненавистью и недоверием, сильно заросшие и обросшие — они внушали одновременно и стыд и ужас. Подобный же народ живет в Забайкалье, в бесплодной Даурской степи. Совершенно непонятно, за счет чего они, называющие себя гуранами, живут (гуран — местный козёл, свирепое животное, на которого ни волки, ни медведи не нападают — гураны сильнее).

Уже не в Тюмени, а в Томске, в подобном же архиве я нашел материалы Сибгипротранса, возникшего в годы войны на базе Ленгипротранса: страшная трагедия «Мертвой дороги» Салехард-Игарка (я даже смог в те времена на дрезине проехать часть этой дороги до Юридея и видел брошенные ГУЛАГовские бараки, стены которых исписаны отчаянными посланиями зэков). Именно там я узнал, что на строительство дороги Салехард-Новый Порт (по пути на Северный полюс) дважды отправлялся многотысячный конвой. В зимы 1942-43 и 1943-44 оба конвоя бесследно погибли. О Норильске и Кайеркане писать не буду: и написано уже, и страшно туда возвращаться.

А хантам, манси, ненцам и селькупам предстояло пережить четыре напасти:

— плановую экономику, при этом все и всегда планы строились на увеличение сегодняшних объемов охоты и заготовки, не взирая на природные факторы (поголовье белок, например, почти полностью зависит от урожая шишек, весьма неустойчивого от года к году);

— насильственный перевод на оседлый образ жизни, что самым плачевным образом сказалось на социо-культурном воспроизводстве — свезённые в интернаты дети уже не могли вернуться в традиционный уклад жизни, а новая жизнь не была рассчитана на них ни рабочими местами, ни жильем, ни всем остальным;

— появление письменности: в конце 20-х, когда ещё была жива идея мировой революции, всем этим народам, от Мурманска до Чукотки филологи (в основном это были ленинградские евреи), дали латиницу; чуть позже всех их объявили троцкистами, ликвидировали, а народам дали кириллицу; русификация не предполагала освоение местного языка, фольклора и культуры, словари либо отсутствовали, либо были примитивными и сильно идеологизированными лингвистическими декорациями;

— повальное пьянство: народы Севера не имеют антиалкогольного иммунитета (у русских он есть, правда, очень ослабленный в сравнении с европейцами) — именно алкоголь, чахотка и сифилис стали основными причинами быстрого и массового вымирания этих народов;

На Гыданском полуострове, в Салехарде, Тарко-Сале и много позже в Ненецком округе недалеко от Нарьян-Мара и далеко от Нарьян-Мара, на реке Пёше, я столкнулся с одной и той же проблемой:

— носителями местной культуры оказались «понаехавшие» по распределению учителя, врачи и культработники, которых готовили в питерском институте народов Севера; шаманов готовила питерская же духовная семинария.

Представьте себе поселок Гыду (картина, типичная для всего нашего Севера): население — 3000 человек и все русские (ненцы, которых, как и оленей, никто не считал, кочевали по всему огромному полуострову, он же Гыданский район). Несмотря на малочисленность населения, здесь была представлена вся советская инфраструктура: школа и районо, больница и райздрав, лавка и райторг, РОВД, почта, администрация портопункта, рыбохотинспекция, сберкасса, ДОСААФ, райком партии и райисполком. За эти нерабочие места шла цепкая борьба: заполярный стаж резко увеличивал и зарплаты и пенсии, дети могли поступать в престижнейшие вузы страны вне конкурса.

В 1987 году я один из очень немногих современников проехал по всему БАМу, от Комсомольска-на-Амуре до Северобайкальска. Более всего запомнились разговоры и эвенками и якутáми (здесь принято именно такое ударение).

Бомнакские эвенки (Великая Эвенкия идет от Ледовитого океана до середины Китая и от Тихого океана до Енисея), народ очень добрый, веселый и незлобивый («а как у вас отношения с нанайцами? — хорошие, эвенк мясо ест, нанаец — рыбу»), прекрасные охотники и, следовательно, художники от природы, жаловались:

— нам этот ваш БАМ не нужен, зверьё распугали, таёжные угодья нарушили и осквернили, богов наших изрубили топорами и бензопилами, для вас, русских, ОРЗ — простуда, а для нас — смертельная болезнь, кроме неудобств и смерти нам БАМ ничего не даёт.

В Бомнаке еще сохранялась могила Улукиткана, верного проводника геодезиста Федосеева(замечательный писатель!): в светлом и трепетном молодом березничке на взгорке, с видом — но уже не на Зею, а на Зейское водохранилище.

Якуты в зоне БАМа совсем одичали и обнищали, откровенно и безнадежно вымирают. В избе якута из всей мебели — одна табуретка, спят на полу в тряпье, едят из одной миски.

Побывал я и у тофаларов в Минусинской котловине, на месте будущей Саяно-Шушенской ГЭС. Тут даже арбузы вызревали, правда, мелкие (арбузы вызревали когда-то и в Якутске, и в Подмосковье, и верблюжьи караваны доходили, а вы говорите «Global Warming! Global Warming!»)

Тогда (рубеж 60-70-х годов) их оставалось 400 человек, все больны сифилисом, туберкулёзом и алкоголизмом.

Русским бывает выгодно называть себя местным населением и подпадать под ливень льгот, местному аборигенному населению ненужных и недоступных. Если сейчас и есть тофалары, то это — как сегодняшие ветераны войны 41-45 годов в основной своей массе.

Вплотную с ненцами Ненецкого округа я познакомился уже в постсоветское время, в 2000 году.

Как и раньше, в советские времена, открытие здесь огромных запасов нефти, ничего коренному населению не дал: Лукойл построил себе внутри Нарьян-Мара свой хорошо охраняемый и комфортабельный город, нефть на острове Колгуев и других месторождениях вахтовым методом добывают башкиры (русские, живущие в Башкирии), абсолютно безжалостные к местной природе («лебедь — доверительно сообщил мне вахтовик, — это целое ведро мяса»; крупнейшая в мире колония полярных лебедей в миллион голов сейчас практически истреблена).

У ненцев к русским отношение препоганое. Среди молодых ненцев явно растет самосознание: они получают образование в Норвегии, прекрасно владеют английским и своей профессией, предприимчивы и сообразительны, как норвежские саамы. Им не хватает решимости на последний шаг — назвать себя саамами и пригласить норвежских «вежливых военных» для самоопределения в Норвегию и Евросоюз.

Самое нелепое, что есть на российском Севере — северный завоз. Практически этим занят огромный транспортный и ледокольный флот Севморпути. Сюда для русских колонистов, прежде всего, а не для местного туземного населения завозятся: горючка, продовольствие (я сам на полках видел кочан капусты, увядшую морковку и киви), декоративные отбросы «рыночной» экономики по каким-то немыслимым ценам с чудовищными накрутками. На Канином Носу и вокруг него у ненцев скупают полярную навагу и тут же продают им перемороженную и беспородную треску.

Более всего мне довелось общаться с горными алтайцами. С ними дважды случились катастрофические перемены.

Первая — они ушли из монгольских степей в алтайские горы.

Номадный цикл стал совсем коротким: зимой у подножий, летом — наверху, на альпийских лугах. Скот стал давать немереные удои, а превращать молоко в сыр алтайцы и не умели и не научились. Излишки молока пошли на производство слабоалкогольной молочной водки (8-12 градусов), которую дети начинают потреблять с 3-5 лет.

Вторая — русские. Ещё до революции здесь страшно подавлялся бурханизм, местная интерпретация ламаизма. А в советское время… — зачем повторяться?

Русские беспощадно и бесстрашно уничтожают материальную и духовную культуру алтайцев (достаточно вспомнить историю с «алтайской принцессой»), чуть не затопили прекрасные алтайские пейзажи и ландшафты водохранилищем Катунской ГЭС (слава богу, коммунизьм денежно иссяк).

… Всё это, конечно, лишь осколки и дребезги так и не состоявшей науки и истории печальных народов Севера.

Алитет ушел в горы

Благодатнейшая долина Восточного Саяна, широченным коридором уходящая в зеленую бесконечность степной Монголии. На теплом северном склоне, обогреваемом и лесистом, по берегам прекраснейшей Бирюсы, не менее свежих и чистых рек Уда, Кан и Гутара живуттофалары.

С экологической точки зрения — одно из чистейших мест на Земле. Многочисленные минеральные источники, здоровый климат, изобилие целебных дикоросов — все делаетТофаларию естественным курортом. Живи — не хочу, хоть по триста лет.

И тофалары не хотят жить. Они, согнанные в поселки Алыгджер, Верхняя Гутара и Нерха, вымирают, вопреки советской, а теперь и российской статистике. Вот данные переписей населения:

1926 — 417 человек
1959 — 586 человек
1970 — 620 человек
1989 — 722 человека
2002 — 837 человек

Только верить этой статистике никак нельзя: те, кто называют себя сегодня тофаларами, если и несут в себе тофаларскую кровь, то в дозах, близких к дозе русской крови в Николае II — 1/128. В основном это — различной крепости коктейли русской, бурятской и монгольской крови.

Отчего же не живется тофаларам на белом свете и родной земле, которую они освоили еще в 5-ом веке?

Ответ прост — «коммунизьма заела»: при советской власти их, кочевников-оленеводов, «посадили» на землю, лишив главного — образа жизни. Их споили, ибо все сибирские/индейские народы не имеют иммунитета от алкоголя. Их заразили туберкулезом и сифилисом. Их поубивали такими смертельно опасными для них, но безобидными для нас болезнями как корь, коклюш, бронхит и ОРЗ.

И, конечно, плановая экономика: белка в тайге должна размножаться не по каким-то там неведомым законам природы, а согласно пятилетним планам, утверждаемым Госпланом, съездом КПСС и Президиумом Верховного Совета СССР.

Детей у родителей забирали насильно, размещали в интернатах, напоминающих изоляторы для малолетних преступников, отучали от привычного кочевого образа жизни, вытравляли родной язык и культуру, называемую суевериями.

В Нарьян-Маре отец-ненец, получив право на свидание с сыном в интернате, спрашивает:

— Русских обманывать научился?

— Да.

— Тогда забираю тебя с собой, в тундру.

Не любят нашего брата малые народы Сибири, Дальнего Востока и Севера: а за что любить?

В начале 30-х годов затеяли дать этим народам письменность. Мобилизовали ушлых евреев-филологов, дали директиву — грядет мировая революция, настрогайте им письменность на латинице.

Настрогали.

А мировая революция не настала.

Несчастных филологов ликвидировали, объявив троцкистами, пригнали новых, сплошь евреев, разумеется. Эти сварганили письменности на кириллице.

Теперь эти народы ропщут: на нашей каракатице-кириллице ни один компьютер не работает, верните латиницу. А мы не можем — евреи почти все кончились.

Как сказку, слушают они теперь рассказы и репортажи о североамериканских эскимосах: о том, что маленькая Дания построила во всех 26 эскимосских поселках Гренландии аэродромы, о том, что аляскинские эскимосы имеют практически в каждой семье гидроплан, о том, что индейцы Америки до сих пор — владельцы своей земли и никогда не продадут ее американскому правительству, о том, что в индейских резервациях — не только политическое самоуправление, но и полная культурная автономия.

Есть глубокая и страшная несправедливость в судьбах и дружбе народов, населяющих Россию: если когда-то кому-то дали титульность на своей земле и потом не отняли ее, как это случилось со многими, то есть шансы на физическое и культурное самосохранение, если не дали — то могут и сгноить и просто не замечать существования или гнать, гнать, гнать.

Печальная участь цыган в России общеизвестна: когда-то и в общем-то не так давно цыганские таборы располагались на ныне пятизвездочном Балчуге, аккурат напротив Кремля — теперь в это даже не верится. Еще в 70-е волжские цыгане свободно плавали по Волге целыми таборами. Теперь цыгане — по преимуществу попрошайки и воры, а их бароны не вылезают из воркутинских зон.

Все помнят ассирийцев, чистивших обувь на каждом перекрестке любого приличного города. Когда-то, в 20-годы, их проживало в нашей стране около 40 тысяч человек. Сейчас, по переписи населения 2002 года, их 13,6 тысячи, из них владеющих ассирийским языком 7762 человека.

Исчезли из переписей татары-мишари, а ведь до революции их было более миллиона человек. Столица татар-мишарей Касимов — в глубоком запустении среди мещерских болот.

И уж полный позор — дунайские липоване, русские староверы, которых насильственно растворяют в беспородной постсоветской толпе.

Фонтан из 16-ти золоченных фигур (16-я — несуществующая уже Карело-Финская ССР) «Дружба народов» все еще бьет на ВСХВ-ВДНХ-ВВЦ-ВДНХ, а народы мельчают, вымирают, уходят в небытие. И несмирившийся с советской властью Алитет ушел в горы, к Верхним Людям…

Порог
(ненецкая сказка длинного перегона)

Далек и потому нетороплив мой путь по белой пустой равнине. Полярная ночь светла от звезд и снега и неподвижна.

Наша ненецкая жизнь проходит на пороге, на узенькой жердочке, отделяющей жизнь от нежизни, бытие от небытия, настоящее и стоящее от поддельного и ничего не стоящего. Мы качаемся на этой хилой жердочке и еле удерживаем себя там, где уже давно никого из людей нет, но где все они были.

Все наши мифы начинаются одинаково, с одной и той же фразы: “Когда создавалась Земля, никого и ничего не было”. Каждый раз мы спотыкаемся об этот порог пустоты, бытия и небытия и начинаем свой рассказ и свои воспоминания с этого места, от ээтого порога.

“Нердена Нэнэча” (“Первые люди”) рассказывает о том, что сначала была только вода, а потом казарка, подобно голубю, принесшему на ковчег Ноя пальмовую ветвь, принесла первую травинку — и постепенно стала появляться земля. В этом мифе рассказывается как первые семь мужчин и семь женщин решили построить высокий чум до самого Бога, но два ангела, одетых в медные одежды, смешали их языки и те заговорили на разных языках.

В мифе “Сидя Ненас Хасава” (“Два брата”) говорится о священном дереве и о том, как один брат убил другого. Древо жизни, а это было оно, — откуда у нас сейчас деревья? — было ведомо когда-то или задержалось в памяти и сознании от дальних далеких времен.

В мифе “Нув’ Мядончей” (“Подарок от Бога”) рассказывается, как Бог сделал сначала мужчину, а потом женщину, а потом подарил им стадо оленей. Мне всегда казалось, когда я слушал его от старых людей, что мы, ненцы, и нам подобные по образу жизни и духу народы, живущие на краю земли и жизни, — единственные потомки Авеля, пастуха и кочевника, а все остальные народы, живущие южнее нас, — Каиновы дети.

Я искренне убежден: у людей единственная, одна на всех история, но есть много версий и интерпретаций этой истории, более или менее достоверных. Так как мы дольше всех удерживаемся на пороге Рая, располагавшегося, по уверениям и исследованиям многих — и древних и современных, на севере, рядом с полюсом, то наша версия сотворения мира и мироздания может быть отнесена к числу достоверных.

Нарты ходко идут, поскрипывая стянутыми бортами. Порой мне кажется, что мы не бежим, а плывем, и это не нарты, а каяк. И легкие залетные поземки вдруг кажутся волной и рябью, пушистой пеной.

С точки зрения писаной истории мы — арьергард человечества, вытесненный другими народами на самый край ойкумены, мы еле удерживаемся и прозябаем на этой неуютной окраине, нам некуда больше продвигаться и мы обречены на вымирание и исчезновение.

Если же смотреть на истинную историю, на историю, которая уже написана в священных книгах многих народов, то мы — не только не покинули пределов Рая, мы и есть те, кто своими страданиями, кто своими смертями и жизнями оказались одесную и к нам присоединятся лучшие люди и народы, чтобы встать единым народом перед чертогами возвращенного людям Рая, чертогами, уже видимыми нами в сполохах Небесных сияний.

Будучи отсталыми и зыбитыми в цивилизации, мы волею судеб и провидения стоим одними из самых близких к предстоящему восхождению и исходу людей к иным морям и небесам.

Мимо нас проплывают громозкие стомухи, вросшие и впаянные в снег вздыбленные торосы льда. Ветер играет с ними в азные формы, одна причудливей другой, и этот редкий прекрасный сад делает наш путь нереальным и сказочным.

А кто был до нас? кто был перед нами? — Всякий, о ком мы говорим сегодня, что он коренной житель и туземец, — просто предпоследний оккупант территории. И всегда найдется народ, живший до того. Так, греки пришли на опустевший Пелопонес после катастрофы, разделившей их и представителей более древней крито-микенской культуры. И египтяне пришли на чью-то землю в дельте Нила. И мы пришли в низовья Печоры, где до нас жила сысерть, “медные люди”.

Они умели делать медь и бронзу и жили в пещерах. А это значит, они жили не в тундре и не на вечной мерзлоте, а в другой географической обстановке. Теплые времена стремительно уходили из наших мест, но сысерть еще застала здесь леса, без которых невозможна металлообработка, и незаболоченные почвы.

Сысерть стала нашим духовным наставником. Так часто бывает. Египетские жрецы поклонялись представителям неведомой теперь цивилизации, бывшей до того, иудеи обожествили того, кого они назвали Яхве, греки в своих мифах скинули предыдущих богов, названных ими Хаотидами, в бездны Тартара, и стали поклоняться Хронидам — Зевсу и его братьям и сестрам.

Металлические орудия сысерти мы превратили в ритуальные средства и предметы поклонения. Нам дороги исчезнувшие пещеры этого народа, потому что мы, теснимые русской ратью (так тогда называли варягов в местах нашего предыдущего пребывания), если не могли и не успевали уйти, заканчивали свой Исход тем, что вырывали ямы, спускались в них и отмахивались от нападавших палками, а, когда силы иссякали, выбивали колья и уходили под землю, засыпаемые сверху. Мы тихо исчезали и умирали под землей, а когда дошли до своей Обетованной, узнали, что под землей можно жить! что сысерть так и жила! Но раньше, раньше, когда деревья в наших местах были большими, и еще не было тундры.

Мир полярной ночи разделен на белое и черное так ясно и очевидно, так понятно. И так понятно, почему из темной бездны неба прибывает белое Добро на землю. С этим снежным даром утихают ветры и становится теплей и уютней. Белые птицы и белые звери ныряют в свежий белый снег и купаются в нем, как в чистом счастье.

Откуда мы? — Мы и те, кто хочет нас узнать, не знаем этого. Может быть, мы пришли с Запада, из Скандинавии, а может — из Северного Предуралья, из Великой Перми, а может — из Южной Сибири. Это почему-то очень важно для этнографов и других ученых, но, по сути, совершенно неважно для нас. Физически — мы вырвались из ада, духовно — мы пребываем на пороге Рая. Этнически мы можем быть и с запада, и с востока, и с юга, но этически мы — с Севера, из Рая, из светлой и радостной страны вечного и белого счастья. И мы всегда помним свою этическую родину.

Этот мир прекрасен своей тишиной, своей глубокой, как февральский снег, тишиной, совершенно чистой, без единой примеси звука. Остановишь нарты — и их скрип вскоре замрет и отлетит, и забудется, и остается только тишина, присущая мертвой жизни, которая единственно истинна.

Чем мы не вы? — Когда вы увидели нас, вы назвали нас “чудь белоглазая”, робкая, боязливая и беспомощная перед злом и насилием. И это пугало вас, вы все ждали подвоха и коварства, а их все не было. И тогда настороженность сменилась презрением и вседозволенностью — и вы назвали нас самоедами. А мы — люди, мы просто люди, мы люди по понятию людей, и слово “ненцы” означает “люди”, как на языках почти всех “диких” и “примитивных” народов “люди” есть самоназвание, отличающее людей от их среды обитания: камней, деревьев, зверей, других людей.

Мы, живущие на пороге Рая, никак в толк не возьмем вас, набегающих из далекого нравственного захолустья, от новгородских ушкуйников до нынешних нефтяных лукойщиков.

Мы одушевляем и одухотворяем не только себя, но и мир, нас окружающий и вмещающий. И этот мир защищает нас и защищается сам. На священном нашем острове, который вы назвали Вайгач, вы нарыли нор и ям ради какого-то металла -–и дух острова, его воспаленная и возмущенная душа уничтожила ваши дыры и шахты и загубила души ваши и засыпала камнями тела ваши и вам никогда их больше не найти и не оплакать. На огромной называемой вами Новой Земле вы устроили позорный и страшный очаг уничтожения всего мира, и снег сгорел от ядерной вспышки, и сотрялись горы и сползли в океан ледники — вы уничтожили свои и наши святыни и теперь вы умираете от порожденной вами болезни. И ваши ракеты взлетают над нашей тундрой из таежного Плесецка и падают на наши головы — но мы кротко знаем, что эти же ракеты падут и на вас. И завтра вы начнете выкачивать и выкачаете досуха наши недра — нам не нужна эта нефть, но это не значит, что она ваша. И когда ваши жадные трубы протянутся по дну, стомухи станут несяками и снесут своими острыми краями и зубами алчные трубы.

Не мы, но наш мир встанет на вас, не принимающих этот мир таким, каков он есть, и вы никогда не вживетесь в него, вы всегда будете здесь грозными пришельцами, вечно воюющими с собой и против себя, с миром и против мира.

Кто-то дыхнул из-за дальнего тороса колючей поземкой, вихрь, вертясь и увеличиваясь в размерах, пронесся не нас, над нами, сквозь нас, и замер, затих мягким сугробом в другой стороне. Этот кто-то сложил новую картину, а. может. Просто переложил эту кучу снега для равновесия мира, чтоб тот не кренился и стоял крепко.

В каждом человеке живет шаман. В одних он маленький-маленький — он так и останется ребенком шамана до самой смерти человека. В другом шаман заполняет собой всего человека. Мудр и всемогущ черный шаман, познавший черный мир юга и леса. Черные, адские силы черного шамана останавливают болезни и недуги, беду и бесплодие. Белый шаман знает белый Рай и тайные ходы в него. Белый шаман дарит радость и светлость, он не дает в руки и в дом ничего, что можно потрогать или использовать, но он делает нас отличными от беспощадных и слабых зверей, птиц и рыб.

Никто не хочет быть шаманом, никто не хочет стать местом борьбы белого и черного шаманов, корчиться в этой борьбе, никто не хочет владеть страшными и тяжелыми знаниями ада, уносящими в пустоту знаниями Рая. Но выбор падает на кого-нибудь — и он пускается в странствие за этими знаниями. Он проходит все круги Юга и все сферы Севера, его носят вихри знаний на грозный Запад и в священную тишину Востока, к древним святилищам Вайгача, самого края нашего мира.

И когда будущий шаман пройдет весь круг своего скитания, он возвращается к людям, уязвленный знаниями и умениями.

Мы не признаем вождей. Но мы слушаем старых людей, умудренных годами опыта, и шаманов, умудренных духовными знаниями. Блаженны прожившие долгую жизнь и прокляты проженные огнями знаний, но мы верим и тем и другим, блаженным и страдающим — они ведут нас единственно спасительными тропами.

Глубоко под нами, под голубыми льдами, ходят рыбы. Они так много знают, что молчат и совершенно равнодушны к метелям нашей жизни. Они кормят собой нерпу и медведя, нас и песцов. И вместе с собой они дают нам знание неба, которое они никогда не видели, но откуда они когда-то пришли.

Мы скитаемся по земле и замерзшей воде, не имея прочных ориентиров под собой или перед собой или вокруг себя. Летом — это пустая серая тарелка, зимой — такая же пустая, но белая тарелка, совсем пустая. Но мы хорошо знаем свою дорогу — оа проложена в небе. Это неважно, видны или не видны звезды. Мы научаемся у рыб знать небо, не видя его. Мы знаем расположение и движение звезд наизусть, даже в пасмурный дневной дождь и сквозь плотное укрытие снегопада.

И у каждого — свой путь средь звезд, а, значит, и по земле.

И, не пройдя свой, нельзя умирать и уходить, нельзя останавливаться и устанавливаться. Пока не иссяк твой путь, будь человеком, а кем ты станешь потом — ты узнаешь, когда иссякнут твои звезды.

В небе поплыла фальшивая звезда, чей-то беспутный “Боинг”, портя собой небесные тела и фигуры, пугая и и рассыпая звезды: и кто-то ведь можно потеряться и заблудиться от этого беспорядка и вторжения. Мир адского юга все время вмешивается и будоражит наш покойный и чистый мир, ему неймется в своих дремучих лесах и торосах высоких чумов. Но сейчас эта случайная звезда пройдет и сгинет и в небе вновь установится привычная гармония.

Женская и мужская жизнь — они такие разные. Женщину все время тянет остановиться, она — как камень, держащий лодку на месте. На стойбище женщина складывает чум, а потом разбирает его. Женщина — это очаг и дети, посуда и всякие побрякушки, женщина шьет одежды и обузы. Новые порядки нравятся женщинам. Они навсегда остаются в стойбищах, а мы уходим в свой привычный путь за оленями и собаками. Теперь их зовут чумработницами и они сообща ждут меня, своего мужа, чтоб сделать немного нового кричащего мяса — детей. Женщина живет пестрым и крикливым днем, это ее время и ее хозяйство. Мужское время — ночь, ясная и черная, в пурге и в затишье, в одинокой тишине, в поиске и охоте, просто в пути.

Грамматика нашего языка и нашей жизни такова, что у нас нет настоящего времени — только неопределенность во всех ее ипостасях, только прошлое, контрастное настоящему (которого нет) и только будущее, которое — несвершившееся еще настоящее (которого нет).

И от того, что мы обходимся без настоящего, что почти все наши глаголы и действия — в разных формах инфинитива, наша жизнь не только похожа на сказку — она творится нами как сказка, как длинная долгая путевая сказка с непременной мыслью в конце: так что же мы пришли сюда сказать? Эта мысль, рождающаяся в лепете кусочка жизни, тянется сквозь годы и испытания, внутри снежных смерчей и в рое и ворохе гнуса, она становится все отчетливй и ясней к концу и выдыхается нами в последнем дыхании — никому, кроме Приславшего нас сюда. Он этой мысли от нас и ждал, не потому, что она Ему неведома, а потому, что нами Он вещал ее в мире.

Высоко-высоко полоснуло по небу короткой размашистой судорогой, за ней — еще и еще, и вот, наконец, встало, величественное и прекрасное, медленно плывущее куда-то, нисходящее радужными волнами света, далеко близкое, так похожее на то, что мы испытываем на женщине, но только совсем в другом масштабе и испытываемое не нами, а Тем, Кто живет в Раю, за Порогом.

Продолжение следует