Не хочет веры сникший парус
ловить безумного ветра,
и я – к тебе, хоть чистый казус –
визит, фантазии пера.
Раз так, могу прибыть незванным
к вам, много помнящим камням,
к вам, небесам обетованным...
Быть где ещё (!) изгоям, нам?
Да и сюда не за удачей –
за смыслов поиском сюда.
Скажи, стена скорбей и плача:
добились Страшного Суда?
Есть толк в том, что уразумею?
Сюда гонимых верениц
башкам, покорным асмодею,
зачем незапертость границ?
...Как Он, презревшим роскошь храмов,
нежданно в помыслах высок,
пройду, боясь иуд и хамов,
туда, где воздух и песок.
В него следы бессмертный странник
впечатал ног своих нагих.
(Так, кстати, помнит дикий стланик
далече жертвенных иных).
Всегда лишь тут Его обитель,
где пастырь пас своих овец,
где шёл, когда никто не видел,
с ним рядом вылитый Отец.
Была пророку обозрима
уже кровавая стезя...
И рваться б из Ерусалима,
крича:«Тебе сюда нельзя!»
Грешно на вечном поле битвы
к верховной милости взывать,
желать слыхать Е г о молитвы...
Для падших чуду не бывать!
Прости, я вижу, старый город,
что каждый житель слишком сыт,
товар церковный слишком дорог,
лишь ты несёшь за это стыд.
Не ждёшь – всё тем же низким занят.
И знаешь: сущего гонец
судом высоким нам не станет.
Мы сами выстроим конец.
Переродившиеся в гунны,
перед ничтожествами ниц,
никчёмны так, что неподсудны –
вот мы, толпа самоубийц.