Страшные слова
Первый раз в жизни я услышал слово "жид" классе примерно в четвертом - от одноклассника Саши Мальцева. В его тоне была брезгливость. Я понял, что во мне есть какой-то природный изъян, мешающий хорошему отношению ко мне нормальных русских людей вроде Саши Мальцева, -- и одновременно понял, что это совершенно непоправимо. А мне хотелось, чтобы меня любили все. Для четвертого класса - вполне простительное чувство. Полная несбыточность этого желания ранит меня до сих пор.
Вздрагивать и холодеть при слове "еврей" я перестал только на четвертом десятке лет.
В детстве, в семейном застолье, на этом слове понижали голос. Впрочем, случалось словоупотребление очень редко: тема была не то чтобы запретной, а именно что непристойной. Как упоминание о некоем семейном проклятье, вынесенном из черты оседлости. Только под самый конец советской власти выяснилось, что "еврей" - это не ругательство, а просто такая национальность.
Было еще одно страшное слово. Я прочел его в "Литературке". Дело было летом, на Рижском взморье; я уже перешел в шестой класс и читал все, что попадалось под руку. Но значения одного слова не понял и спросил, что это такое. Вместо ответа мои тетки, сестры отца, подняли страшный крик, выясняя, кто не убрал от ребенка газету с этим страшным словом. Слово было -- "секс".
Так до сих пор никто и не объяснил, что это такое.
Только "Правда"...
В Рейкьявике идет матч за шахматную корону: Спасский -- Фишер! Иногда мы даже разбираем с отцом партии. Я люблю шахматы, на скучных уроках играю сам с собой на тетрадном листке в клеточку. Делается это так: в тетради в клетку шариковой ручкой рисуется доска (половина клеток закрашивается той же ручкой), а карандашом, тоненько, рисуются фигуры. Ход делается в два приема: фигура стирается ластиком и рисуется на новом месте.
Но я отвлекся, а в Рейкьявике Спасский -- Фишер Какое-то время этот матч -- чуть ли не главное событие в прессе: через день публикуются партии с пространными комментариями... Потом комментарии помаленьку скукоживаются, потом исчезают тексты партий. А потом однажды я читаю (петитом в уголке газеты): вчера в Рейкьявике состоялась такая-то партия матча на первенство мира. На 42-м ходу победили черные. А кто играл черными? И кого они победили? И что там вообще происходит, в Рейкьявике?. Так я впервые был озадачен советской прессой.
О, это умение сказать и не сказать! Уже много лет спустя, в андроповские времена, всей стране поставило мозги раком сообщение ТАСС о южнокорейском лайнере, нарушившем наше воздушное пространство: "На подаваемые сигналы и предупреждения советских истребителей не реагировал и продолжал полет в сторону Японского моря".
Как это: продолжал полет в сторону Японского моря? По горизонтали или по вертикали? Стреляли по нему или нет? Военный был самолет или все-таки пассажирский? Понимай как хочешь. А еще лучше не понимай. Напрягись вместе со всем советским народом - и не пойми.
Галич
Дорога в стройотряд: плацкартное купе, оккупированное молодежью семидесятых с гитарами в руках и либерализмом в башках. Человек, наверное, двадцать набилось. А на нижней полке, свернувшись калачиком, спит бабка -- полметра той бабки, не больше... Ну и бог с ней. Поехали! Взяли чаю, накатили какой-то спиртной ерунды, расчехлили гитары, и началось вперемежку: Высоцкий да Ким, да какой-то самострок, да Визбор с Окуджавой...
Допелись до Галича. А что нам, молодым-бесстрашным!.. А бабка спит себе -- глуховатая, слава богу, да и, мягко говоря, не городская. Спели "Облака", дошли до "Памятников". Пока допели, поезд как раз притормозил и остановился.
-- И будут бить барабаны! Тра-та-та-та
Бабка зашевелилась, приподнялась, мутно поглядела вокруг и сказала:
-- А-а... Галич...
И снова легла.
Тут нам, молодым-бесстрашным, резко похужело. Бабка-то бабка, а в каком чине? Нехорошая настала тишина, подловатая... В этой тишине поезд, лязгнув сочленениями, дернулся, и мимо окна проплыло название станции.
Станция называлась - Галич.
"Моралка" и "аморалка"
А моего приятеля Володю Кара-Мурзу в те же годы исключали из комсомола за "аморальное поведение". "Аморалка" состояла в том, что он пел песни Окуджавы.
Через пару лет комсорг, исключавший Володю, прославился тем, что развелся с женой, брат которой был арестован по диссидентским делам. В заявлении о разводе этот прекрасный человек прямо написал, что не хочет жить с родственницей врага народа. Это у них, стало быть, "моралка". Сейчас он полковник ГРУ. Но это так, к слову.
Вставай, проклятьем заклейменный...
В конце спектакля "Большевики" по случаю того, что Ленин еще не умер, Совнарком в полном составе вставал и пел "Интернационал". Вставал и зал. А куда было деваться?
Впрочем, я, молодой дурак, вставал, помню, совершенно искренне. А отец моего друга Володи Кара-Мурзы не встал. Спустя несколько минут уже на площади Маяковского к нему подошли двое и поинтересовались: а чего это он не встал? Кара-Мурза объяснил -- и его арестовали.
Вот такая волшебная сила искусства...
Где мак?
В станционном буфете у столика стояла женщина и разглядывала кусочек, оставшийся от съеденной булочки.
-- Где же мак-то? -- наконец она спросила.
-- Чево? -- не поняла буфетчица.
-- Я говорю: где же мак-то? Я уж почти всю булочку съела, а мака так и нету...
-- Не знаю, -- отрезала буфетчица. -- У меня все булочки с маком!
-- Так вот мака-то нету. Я-то ем, ем, все думаю: мак-то будет когда?
-- А ты посмотри, может, он в конце там, -- обнадежил кто-то из сочувствующих.
-- Да чего ж смотреть, уж ничего не осталось! -- в сердцах крикнула женщина. -- Нету мака-то!
Этот диалог дословно записал отец, при сем присутствовавший. Год на дворе стоял семьдесят девятый. Что мака не будет, было уже, в общем, понятно.
Как я был палестинским беженцем
Это со мною случилось году эдак в семьдесят седьмом. Режиссер Колосов снимал телефильм про то, как его жена, народная артистка Касаткина, будучи советским корреспондентом, гибнет в Бейруте от руки израильской военщины. Бейрут нашли в Троицком переулке -- там были такие развалины, что никаких бомбежек не надо. Подожгли несколько дымовых шашек -- вот тебе и Бейрут.
Палестинских беженцев подешевле набрали в Институте культуры, и в ясный весенний день я за три рубля несколько раз сбегал туда-сюда из дымящихся развалин на тротуар, а народная артистка Касаткина как раз в это время несколько раз умерла насильственной смертью от руки израильской военщины. Израильской военщиной были несколько здоровенных грузин, найденных ассистентами Колосова там же, в Левобережном очаге культпросветработы...
И в целом тоже -- очень правдивое получилось кино.
Джинсы - быть!
Вместо года на Бродвее советская власть разрешила нам две недели гастролей в Венгрии. И вот в последних числах мая 1980-го года я шагал по Будапешту - свободный, как перышко в небе. Мне нравился Будапешт, но еще большенравилось ощущение абсолютной свободы. Я брел, куда глаза глядят, и набрел на лавочку, в витрине которой штабелями лежали джинсы. Настоящие! Не подольский "самострок", сваренный в кастрюле, а натуральные "левайсы". Ровесники поймут мои чувства без слов, а молодежи все равно не объяснить.
Я судорожно захлопал себя по карманам -- и понял, что все мои хилые форинты остались в гостинице. Сердце оборвалось, но интеллект работал, как часы. Я подошел к ближайшему углу, записал название улицы, вернулся к лавочке, записал номер дома, идентифицировал место на карте -- и рванул в гостиницу.
Уже с форинтами в кармане, выбегая из отеля, я столкнулся с Катариной, нашей переводчицей и гидом.
-- О, ВиктОр! -- обрадовалась она. -- Как хорошо, что вы тут! Мы идем в музеум: Эль Греко, Гойя...
Какой Эль Греко -- левайсы штабелями! Я, как мог, объяснил Катарине экстремальность ситуации, но не убедил.
-- Джинсы -- завтра, -- сказала она. И тут я Катарину напугал:
-- Завтра может не быть.
-- Почему не быть? -- В глазах мадьярки мелькнула тревога: может быть, я знаю что-- то о планах Варшавского Договора? Почему бы завтра в Будапеште джинсам -- не быть? Но я не был похож на человека из Генштаба, и Катарина успокоилась.
-- Быть! -- сказала она. -- Завтра джинсы -- быть! А сейчас -- музеум...
Репутация культурного юноши была мне дорога, и я сдался. И пошел я в музеум, и ходил вдоль этого Эль Греко, а на сердце скребли кошки, и все думал: ох, пролечу. Не достанется. Расхватают. Закроют...
Но Катарина была права -- джинсы "быть" в Венгрии и назавтра. На каждом углу и сколько хочешь. Я носил их лет пятнадцать.
Желание быть испанцем
Шел восемьдесят четвертый год.
Я торчал, как вкопанный, перед зданием ТАСС на Тверском бульваре. В просторных окнах-витринах светилась официальная фотохроника. На центральной фотографии - на Соборной площади в Кремле, строго анфас, рядышком - стояли король Испании Хуан Карлос и товарищ Черненко. Об руку с королем Испании Хуаном Карлосом стояла королева София; возле товарища Черненко имелась супруга. Руки супруги товарища Черненко цепко держали сумочку типа ридикюль. Но бог с нею, с сумочкой - лица! Два - и два других рядом.
Меня охватил антропологический ужас. Я не был диссидентом, я был вольнодумец в рамках, но этот контраст поразил меня в самое сердце. Я вдруг ощутил страшный стыд за то, что меня, мою страну представляют в мире и вселенной - эти, а не те.
В одну секунду я стал антисоветчиком - по эстетическим соображениям.
Свадьба бабушки и дедушки
...состоялась, пока я был в армии. Вот как это было. Дед, старый троцкист, лежал в больнице для старых большевиков (старым
большевиком была бабушка). При переоформлении каких-то больничных бумаг у бабушки и попросили свидетельство о браке, и тут выяснилось, что дедушка - никакой бабушке не муж, а просто сожитель.В двадцать пятом году они забыли поставить в известность о своей личной жизни государство, отмирание которого все равно ожидалось по причине победы коммунизма. Но коммунизма не случилось, а в 1981-м лечить постороннего старика в бабушкиной партийной больнице отказались наотрез. Делать нечего: мой отец написал за родителей заявления и понес их в ЗАГС.
Отец думал вернуться со свидетельством о браке. Фигушки. В ЗАГСе бабушке с дедушкой дали два месяца на проверку чувств. За пятьдесят шесть лет совместной жизни бабушка с дедушкой успели проверить довольно разнообразные чувства, но делать нечего -- проверили еще.
Потом -- как вступающим в брак в первый раз -- им выдали талоны на дефицитные продукты и скидки на кольца. Отец взял такси и привез стариков на место брачевания. Сотрудница ЗАГСа пожелала им долгих совместных лет жизни.
За свадебным столом сидели трое детей предпенсионного возраста.
Без разнарядки
В восемьдесят шестом черт дернул меня подать документы в аспирантуру ГИТИС. Сдавши на пятерки специальность и что-- то еще, я доковылял до экзамена по истории партии. (Другой истории, как и другой партии, у нас не было.)
Взявши билет, я расслабился, потому что сразу понял, что сдам на пять. Первым вопросом была дискуссия по нацвопросу на каком-то раннем съезде (сейчас уже, слава богу, не помню, на каком), а вторым -- доклад Андропова к 60-летию образования СССР. Я все это, как назло, знал и, быстренько набросав конспект ответа, принялся слушать, как допрашивают абитуру, идущую по разнарядке из братских республик.
У экзаменационного стола мучалась девушка Лена. Работники приемной комиссии тщетно допытывали ее о самых простых вещах. Зоя Космодемьянская рассказала немцам больше, чем Лена в тот вечер - экзаменаторам. Проблема экзаменаторов состояла в том, что повесить Лену они не могли: это был ценный республиканский кадр, который надо было принять в аспирантуру.
-- Ну, хорошо, Лена, -- сказали ей наконец, -- вы только не волнуйтесь. Назовите нам коммунистов, героев гражданской войны!
-- Чапаев, -- сказала Лена, выполнив ровно половину условия.
-- Так, -- комиссия тяжко вздохнула. -- А еще?
-- Фурманов, -- сказала Лена, выполнив вторую половину условия.
Требовать от нее большего было совершенно бесполезно. Комиссионные головы переглянулись промеж собой, как опечаленный Змей Горыныч.
-- Лена, -- сказала одна голова. -- Вот вы откуда приехали? Из какого города?
-- Фрунзе, -- сказала Лена.
Змей Горыныч светло заулыбался и закивал всеми головами, давая понять девушке, что в поиске коммуниста -героя она на верном пути.
-- Фрунзе! -- не веря своему счастью, сказала Лена.
-- Ну, вот видите, -- сказала комиссия. -- Вы же все знаете, только волнуетесь...
Получив "четыре", посланница советской Киргизии освободила место у стола, и я пошел за своей пятеркой с плюсом. Мне не терпелось отблагодарить экзаменаторов за их терпение своей эрудицией.
Первым делом я подробно изложил ленинскую позицию по национальному вопросу. Упомянул про сталинскую. Отдельно остановился на дискуссии по позиции группы Рыкова-- Пятакова. Экзаменаторы слушали все это, мрачнея от минуты к минуте. К концу ответа у меня появилось тревожное ощущение, что я рассказал им что-- то лишнее.
-- Все? -- сухо поинтересовалась дама, чьей фамилии я, к ее счастью, не запомнил. Я кивнул. -- Переходите ко второму вопросу.
Я опять кивнул и начал цитировать доклад Юрия Владимировича Андропова, крупными кусками застрявший в моей несчастной крупноячеистой памяти. Вывалив все это наружу, я посчитал вопрос закрытым. И совершенно напрасно.
-- Когда был сделан доклад? -- поинтересовалась дама.
Я прибавил к двадцати двум шестьдесят и ответил:
-- В восемьдесят втором году. В декабре.
-- Какого числа? -- уточнила дама.
-- Образован Союз? Двадцать второго.
-- Я спрашивала про доклад.
-- Не знаю, -- я мог предположить, что доклад случился тоже двадцать второго декабря, но не хотел гадать. Мне казалось, что это не принципиально.
-- В декабре, -- сказал я.
-- Числа не знаете, -- зафиксировала дама и скорбно переглянулась с другими головами.
И вдруг, в долю секунды, я понял, что не поступлю в аспирантуру. И, забегая вперед, скажу, что угадал. В течение следующих двадцати минут я не смог ответить на простейшие вопросы. Самым простым из них была просьба назвать точную дату подписания Парижского договора о прекращении войны во Вьетнаме. Впрочем, если бы я вспомнил дату, меня бы попросили перечислить погибших вьетнамцев поименно.
Шансов не было. Как некогда говорил нам, студийцам, Костя Райкин: "Что такое страшный сон артиста? Это когда тебя не надо, а ты есть".
Я понял, что меня -- не надо, взял свои два балла и пошел прочь.
|
Источник: http://www.liveinternet.r...
|