Ямпольский Михаил

Галлюцинации у власти

Канцлерин, пожалуй, права: в поведении президента России Владимира Путина явно обнаружился разрыв с действительностью. Возникло ощущение, что он поверил в собственную пропаганду. Вопрос о том, верит ли Путин, что русским на Украине что-то угрожает, что на Майдане сражались банды фашистов и американских наемников и т.д., конечно, не праздный. Люди до конца не могут понять, чтО это  — прямая ложь, заблуждение или тонкий стратегический расчет? И что вообще значит эта неистовая волна пропаганды, переходящая в настоящее безумие?

Недавно на радиостанции «Свобода» ситуацию на Украине обсуждали депутаты Госдумы Дмитрий Гудков и единоросс Евгений Федоров. Последний, пребывавший в состоянии частичной вменяемости, абсолютно серьезно утверждал, что Украина захвачена американско-английско-немецкими наемниками и что Крым  — это последний рубеж сопротивления западной интервенции. Такие речи настолько безумны, настолько взывают к психиатру, что их трудно считать пропагандой в общепринятом смысле.

Пропаганда, то есть целенаправленное формирование общественного мнения, существовала с тех пор, как существует общество, но особой профессиональной деятельностью она стала только в Первую мировую войну. Очень скоро выкристаллизовались основные принципы этой деятельности — например, тотальность, необходимость использовать все средства коммуникации или непрерывность. Существенным принципом была простота и ориентация на укорененные в сознании масс пережитки. Уже к сороковым годам профессионалы пропаганды хорошо знали недопустимость систематического придумывания фактов. Гитлеру приписывается утверждение: «Чем больше ложь, тем больше шансов, что в нее поверят». Но его министр пропаганды Геббельс так не считал. Он говорил о недопустимости многократной лжи и призывал опираться на факты.

Пропаганда — не придумывание реальности, но ее интерпретация. Геббельс предупреждал, что безостановочная ложь делает пропаганду неэффективной, так как неизбежное разоблачение лжи повлечет за собой недоверие и отторжение информации, даже если она будет правдивой. Он не уставал повторять: «Каждый должен знать, что происходит» — и первым сообщал о поражениях немецкой армии, считая, что нужно интерпретировать события до того, как это сделает враг. Между 1939 и 1942 годами военные коммюнике Германии вызывали большее доверие, чем сообщения союзников, и опережали их на 2-3 дня. Фактическая правда обеспечивала эффективность нацистской пропаганды.

Эффективная пропаганда не придумывает факты, а умалчивает их. Между прочим, эти принципы были хорошо известны не только нацистским, но и советским пропагандистам постсталинского периода.

Одним из классических мотивов пропаганды является информация о зверствах противника. Показательно, что нацисты, широко используя этот мотив, старались придерживаться фактов. Так, информация о Катынской трагедии, которую они распространяли, была фактически точной. При этом пропаганда, эксплуатирующая зверства, в силу своей избыточности в какой-то момент перестала быть эффективной. С этим связано то, что сообщения о нацистских лагерях смерти долгое время не воспринимались всерьез в Англии и в Америке. Они списывались на пропаганду. В каком-то смысле пропагандой можно считать сообщения о пытках, которым «Беркут» подвергал активистов, или фильм о расстреле людей с Майдана снайперами, но сами факты этих пыток и убийств никто не подвергал сомнению.

Конечно, можно приписать фантастическую беспочвенность антиукраинской компании в российских масс-медиа исчезновению профессионалов или падению уровня их компетентности. Но думаю, дело этим не исчерпывается. Беспрецедентную лживость дезинформации можно объяснить и тем, что она производилась для аудитории, которая зомбирована телевидением, накачана постолимпийским шовинизмом и извечной ностальгией по «русскому Крыму». Но эти объяснения перестают действовать, когда политические фантазмы власти выходят в область дипломатических переговоров или официальных деклараций.

Неразличение внутренней аудитории и внешних оппонентов говорит о том, что мы имеем тут дело не с банальной пропагандой, а с чем-то более причудливым.

Странность того, что говорят российские власти, выходит за рамки привычного маневра, который позволяют себе высшие чиновники на переговорах. Лавров, к примеру, требует невозможного возвращения к положениям меморандума 21 февраля, который, кстати, Россия не подписала. Он требует передачи президентской власти вплоть до конца года бежавшему Януковичу, который, кстати, полностью исключен из переговорного процесса по Украине (почему, если он легитимный президент?) и который, по слухам, умер или тяжело болен (если нет, почему бы его не показать?).

 

Это требование никак не согласуется с реальностью. Я бы даже не удивился, если бы Россия требовала возвращения к власти покойника. Дума трудится над законом, позволяющим конфисковать имущество любых зарубежных собственников. Такой закон не может присниться в самом горячечном сне. Разве можно представить хоть одного вменяемого инвестора, который рискнет хоть одним долларом в стране, где вместо законов, охраняющих собственность, есть закон, разрешающий ее конфисковать?

Вся российская дипломатия и законотворчество исходят из несуществующих фактов, отрицают очевидное и относятся к области фантомов (что, конечно, не мешает им цинично обделывать свои делишки). Цирк вокруг русских войск в Крыму и крымской власти в этом смысле показателен. Путин убежден: стоит с российских солдат спороть лычки и шевроны, как они станут невидимками, как в каком-нибудь «Гарри Поттере». Миру предлагается видеть не существующее (погромы, убийства — около тысячи убитых) и не видеть существующее, как в детской игре: «Меня тут нет!»

Конечно, в дипломатии часто передергиваются или искажаются факты. Но внешняя политика, целиком основанная на фантазмах, — явление все-таки исключительное. В России якобы строят лагеря для несуществующих украинских беженцев, число которых оценивается в сотнях тысяч. Что это? Пропаганда? Но ведь ничего не стоит доказать, что беженцев нет: такие лагеря непременно посещаются представителями ООН или Красного Креста. Как можно вести реальную политику, целиком опираясь на ложь? Даже ведущие Russia Today стали дезертировать, отказываясь нести тот бред, который вкладывался в их уста.

Опасная утрата российским истеблишментом, и особенно Путиным, принципа реальности, галлюцинаторная политика, которую мы наблюдаем, - все это имеет, на мой взгляд, психологические корни. Английский психолог Дональд Вудз Винникотт однажды предложил убедительную картину перехода от младенчества к зрелости. По мнению Винникотта, младенец существует в полностью подчиненном ему мире, абсолютным господином которого он себя ощущает. Стоит ему захотеть есть, как еда магически появляется перед ним, стоит ему испытать дискомфорт, как мать заботливо меняет пеленки. Винникотт считал, что нормальное созревание личности — это процесс перехода от иллюзии всевластия к адекватному отношению с реальностью. При этом реальность он определял как нечто, оказывающее нам сопротивление: я хочу, но реальность не исполняет моего желания.

Долгое пребывание у власти, особенно неограниченной, ведет к регрессу личности — на стадию иллюзорного всемогущества. Все, что хочет властитель, реализуется по мановению волшебной палочки. Чувство всемогущества возрастает по мере исчезновения вокруг вождя людей, способных напоминать ему о сопротивлении реальности его желаниям. Зимняя олимпиада на юге в таком контексте, особенно неожиданная победа в ней, создают иллюзию подчинения реальности желаниям лидера.

 

Тогда же, когда желания сталкиваются с сопротивлением реального, возникает психоз, в том числе и реакция исключения реальности из поля зрения. Французский философ и психиатр Жак Лакан называл такое исключение forclusion. Это негативная галлюцинация — нечто находится в поле зрения человека, но он этого не видит.

 

Уже упомянутый Винникотт считал, что постепенный переход от чувства всемогущества к принципу реальности у ребенка предполагает переходный период и сопровождается созданием так называемых переходных объектов. Обычно это игрушки, которые, хотя и принадлежат внешнему миру, подчиняются воле ребенка и облегчают переход от «всемогущества» к ограничению возможностей, характерному для действительности. Винникотт писал: «...ребенку должно казаться, что от объекта может исходить тепло или что он может перемещаться, иметь структуру или делать что-то, доказывающее, что он действительно существует. С нашей точки зрения, объект появляется извне, но, с точки зрения ребенка, это не так. Точно так же он не возникает изнутри, это не галлюцинация».

Проблема абсолютного властителя заключается в том, что вне границ его страны, располагается мир реальности, который ему неподвластен. События на Украине — это настоящая травма для сознания, уверовавшего в свое всемогущество. Реакцией на эту травму может быть исключение реальности и ее массированное замещение переходными симулякрами.

Все враждебное относится к сугубо внешнему (и связано с Америкой или Европой), все позитивное связывается с внутренним, своим (русское, подвергаемое преследованию извне). Мир этот населяется послушными переходными объектами вроде крымского парламента. Войска, пришедшие из России, превращаются , как в игре, в отряды, возникающие изнутри и т.д. Эта игра на грани галлюцинации, но все-таки не переходящая эту грань, позволяет осуществить желаемое вопреки всем доводам разума, вопреки невозможности и абсурдности этих желаний.

То, что выглядит пропагандой, и так воспринимается, еще в большей степени является изготовлением симулякров, коллективным галлюцинированием на потребу вождя. Эти переходные объекты позволяют лидеру принять безумные в контексте действительности решения.

Если желания всемогущего сознания опять будут удовлетворены и Крым станет российским так же по волшебству, как прошла зимняя олимпиада в субтропиках, в сознании этом может абсолютно и безвозвратно воцариться фантазматический образ мира, который перестанет сопротивляться. Реальность в таком случае окончательно подчинится психотической воле, которая уже не будет верить ни в какие положенные ей пределы.