Внук-израильтянин: Самуил Маршак был сионистом
Нашему собеседнику 70 лет. Будучи по профессии историком-археологом, Сперанский-Маршак работал в Еврейском университете в Иерусалиме на факультете археологии, затем – гидом в Музее библейских стран ("Музеон арацот ха-микра"). "Это не просто музей, это исследовательский и образовательный центр. Я водил там группы студентов и специалистов, вел лекции на русском и английском языках", - рассказал он порталу IzRus. После выхода на пенсию Сперанский-Маршак посвятил себя любимому хобби, которое вполне можно назвать делом всей жизни – сбору информации о знаменитом предке.
По его словам, первым Маршаком был раввин и мудрец, живший в XVII столетии, которого звали Морейну ха-рав Шмуэль Ахарон Кайдановер. По его инициалам и была составлена фамилия. Особое внимание внук поэта уделяет "палестинскому периоду" жизни Самуила Маршака. Он скрупулезно собирает тексты статей и стихотворений, написанных им в 1911 году во время путешествий по Эрец-Исраэль. "Дед приехал сюда в 24-летнем возрасте с другом, поэтом Яковом Годиным. Они исходили тогдашнюю Сирию и Палестину, жили в палаточном городке. Он направлял в Петербург, в сионистский журнал "Рассвет", свои путевые очерки и писал много стихов, в основном лирических", - рассказал Сперанский-Маршак.
Алексей Сперанский - Маршак
(фото РКЦ)
В ходе той поездки он познакомился с будущей супругой, Софьей Михайловной Мильвидской, и вскоре по возвращении в Россию они поженились. Множество стихотворений того периода никогда ранее не публиковалось. В прошлом году наш собеседник выпустил книгу, в которую вошли многие произведения Самуила Маршака, в том числе о Иерусалиме и Реховоте.
По словам Сперанского-Маршака, его дед еще в юные годы увлекся идеями сионизма. Обучаясь в ялтинской гимназии, в 1905-1906 годах он сблизился с еврейской молодежью, выпускавшей журнал "Молодая Иудея", и даже перевел с идиша поэму Хаима Нахмана Бялика "Последнее слово". Позже Маршак примкнул к левосионистскому движению "Поалей-Цион" и вел нелегальную работу среди студентов, публиковался в газете "Еврейская рабочая хроника" и журналах "Еврейская жизнь" и "Еврейский мир".
Внук Самуила Маршака отметил, что исследованием жизни его деда в Израиле занимается не он один – есть немало энтузиастов. Например, в Модиине живет Елизавета Гулер, которая поддерживает интернет-сайт, созданный в память о поэте. "Он существует уже четыре года и к нему есть стабильно растущий интерес. Там можно прочесть те творения Самуила Яковлевича, которые никогда не выходили в печать, в частности те, в которых он предсказывает возвращение нашего народа домой, в землю Израиля", - заключил собеседник портала IzRus.
Алексей Сперанский-Маршак
"Мы жили лагерем - в палатке..."
"В 1911-м годy молодой петербургский поэт Самуил Маршак вместе со своим другом, поэтом Яковом Годиным, и группой еврейской молодежи совершил длительное путешествие по Ближнему Востоку: из Одессы они отплыли на корабле, направляясь в страны Восточного Средиземноморья - Турцию, Грецию, Сирию и Палестину. Маршак поехал туда корреспондентом петербургской "Всеобщей газеты" и "Синего журнала". Лирические стихотворения, навеянные этой поездкой, принадлежат к числу наиболее удачных в творчестве молодого Маршака ("Мы жили лагерем в палатке..." и другие).
В этой поездке Маршак познакомился со своей будущей женой, Софьей Михайловной Мильвидской, и вскоре по возвращении они поженились".
"Самуил Яковлевич Маршак". Вступительная статья В.В. Смирновой к книге "С.Я. Маршак. Стихотворения и поэмы". Советский писатель, 1973. Стр. 6.
Это путешествие, единственная в его жизни и судьбе встреча со Страной Израиля, страной, которая вызывала в нем такие сильные чувства и так волновала его поэтическое воображение, запечатлело себя в цикле лирических стихотворений, ярко и красочно передавших впечатления молодого поэта, силу его переживаний, чувств, его мысли, рожденные этой встречей с исторической родиной его многострадального народа, народа Израиля.
Сейчас мне хочется вместе с моими будущими читателями (я очень надеюсь быть прочитанным и услышанным) совершить небольшое путешествие по печатным страницам, запечатлевшим эти стихи, и услышать живой голос молодого Маршака, увидеть его глазами красоту этой страны, ее незабываемые пейзажи, ее людей, ее историческое прошлое...
Итак, мы пускаемся в путь... За мной, читатель!
Но сначала прочтем стихотворение, написанное поэтом еще в России, еще до его путешествия в Палестину. Стихотворение это замечательно той страстностью, той глубокой эмоциональной образностью, которые так характерны для его отношения к трагической еврейской Истории.
Вот оно:
Из Сионид
Снится мне: в родную землю
Мы войдем в огнях заката,
С запыленною одеждой,
Замедленною стопой...
И войдя в святые стены,
Подойдя к Ерусалиму,
Мы безмолвно на коленях
Этот день благословим...
И с холмов окинем взглядом
Мы долину Иордана,
Над которой пролетели
Многоскорбные века...
И над павшими в пустыне,
Пред лицом тысячелетий,
В блеске желтого заката
Зарыдаем в тишине...
А назавтра, на рассвете
Выйдет с песней дочь народа
Собирать цветы в долине,
Где блуждала Суламифь...
Подойдет она к обрыву,
Поглядит с улыбкой в воду,
И знакомому виденью
Засмеется Иордан!Но вот мечта молодого Маршака стала явью. Путешествие началось...
И родились первые поэтические строки, воплотившие в себе первые впечатления поэта, с волнением вглядывавшегося в окружавшие корабль бескрайние морские просторы.
Чайки
Туманный полдень. Тень печали -
На корабле. Замедлен бег.
А за кормой над зыбью дали
Как бы кружится легкий снег.
Нет, это чайки. Странно дики
И нарушают смутный сон
Их нарастающие крики,
Короткий свист и скорбный стон.
Все ближе реют, обнимая
Седыми крыльями простор.
То с первым ветром отлетая.
То вновь скользя наперекор.
Поджаты трепетные лапки,
Наклонено одно крыло...
Нам скучен день, сырой и зябкий,
А им - привольно и светло…
Но вот взгляни: в тревожном гуле,
Как бы в глубокой тишине,
Они устали и заснули
И закачались на волне.26 ноября 1911.
Салоники - АфонВпечатления от этого путешествия по морским просторам Черного, Мраморного и Средиземного морей воплотило и другое стихотворение поэта:
Давно скитаюсь, в пылкой радости
И в тихой скорби одинок.
Теперь узнал я полный сладости
И верный древности Восток.
И навсегда - в одном из плаваний -
Я у себя запечатлел,
Как бездна звезд мерцала в гавани
И полумесяц пламенел.
Мне нравилось от борта темного
К огням прибрежным плыть в челне,
В пустыне города огромного
Бродить всю ночь, как бы во сне.
У трапа лодочники властные,
Шумя, сдвигали челноки.
Мелькали греческие красные,
Как у пиратов, кушаки.1911
Наконец, долгое плавание закончилось, и перед ним открылась земля Палестины. Новые яркие и красочные впечатления воплотились в новых стихах.
Иду за первым караваном.
Поют бегущие звонки,
И золотистым океаном
Чуть слышно зыблются пески.
Полдневный путь в истоме зноя
Я вспоминаю, как во сне,
Но помню сладкий час покоя
И шелест листьев в тишине.
Бежит из камня ключ прохладный,
Журчит невинно, как в раю.
И пьет, склонившись, путник жадно
Его прозрачную струю.
И открывается нежданно
За пыльной зеленью оград
Лимонов сад благоуханный,
Растущий пышно виноград.
* * *
Мы жили лагерем - в палатке
Кольцом холмов окружены.
Кусты сухие, в беспорядке
Курились, зноем сожжены.
В прибытья час мой спутник старый
Мне указал на ближний склон
С селом арабским. Это - Цара.
Здесь жил в младенчестве Самсон.
Теперь там нужен труд Самсонов!
С утра до поздней темноты
Там гонят змей и скорпионов,
Сдвигают камни, жгут кусты.
Колодезь роют терпеливо,
Чтоб оживить заглохший дол...
И в тишине ревет тоскливо,
Весь день работая, осел.
Но веет вечера прохлада...
Горят венки закатных роз.
Легко бежит по склонам стадо
Прохладой оживленных коз.
Луна встает в молочном блеске,
Созвездья светлые зажглись,
Мы раздвигаем занавески
И, отдыхая, смотрим в высь.
Как тихий ключ, струится пенье:
В порыве сладостном застыв,
Араб, наш сторож, в отдаленье
Поет молитвенный мотив.
Стоит он белый, озаренный...
И в царстве сонной тишины
Напев простой и монотонный
Растет, как ясный блеск луны.
Душа светла и благодарна,
А ночь таинственно-нема...
И ждешь, что ангел светозарный
Слетит с небес на край холма.
Там он стоял во время оно,
Когда он землю посетил
И скромной матери Самсона
Рожденье сына возвестил...Может быть, самым ярким и волнующим впечатлением от этого путешествия по Стране Израиля явилась встреча с Иерусалимом, городом, ставшим в духовной и историко-культурной традиции еврейского народа символом былого величия и славы и свидетельством его вечной и нерасторжимой связи с Богом, воплощенной в великих нравственных заветах Торы Израиля. Это впечатление молодого Маршака запечатлело себя в строках стихотворения, посвященного этому бессмертному городу:
Иерусалим
По горной царственной дороге
Вхожу в родной Иерусалим
И на святом его пороге
Стою, смущен и недвижим.
Меня встречает гул знакомый:
На площадях обычный торг
Ведет толпа. Она здесь дома,
И чужд ей путника восторг.
Шумят открытые харчевни,
Звучат напевы дальних стран,
Идет, качаясь, в город древний
За караваном караван.
Но пусть виденья жизни бренной
Закрыли прошлое, как дым,
Тысячелетья неизменны
Твои холмы, Иерусалим!
И будут склоны и долины
Хранить здесь память старины,
Когда последние руины
Падут, веками сметены.
Во все века, в любой одежде,
Родной, святой Иерусалим
Пребудет тот же, что и прежде, -
Как твердь небесная над ним.Мне хочется сравнить это стихотворение с другим стихотворением, посвященным Иерусалиму, написанным в начале двадцатого века замечательным русским поэтом Иваном Алексеевичем Буниным, совершившим путешествие в Святую Землю, ярко и образно отразившееся в его творчестве. С.Я. Маршак хорошо знал и высоко ценил творчество И.А. Бунина, считал его одним из главных своих учителей поэтического мастерства, и, несомненно, был знаком с этим стихотворением, опубликованным впервые в журнале "Русская Мысль" (Москва, 1907, номер 9) за несколько лет до своей встречи с землей Палестины.
Иерусалим
В полдень был я на кровле.
Кругом подо мной
Тоже кровлей, - единой, сплошной, -
Желто-розовый, точно песок, возлежал
Древний город, и зноем дышал.
Одинокая пальма вставала над ним
На холме опахалом своим.
И мелькали, сверлили стрижи тишину,
И далеко я видел страну.
Морем серых холмов расстилалась она
В дымке сизого мглистого сна.
И я видел гористый Моав, а внизу -
Ленту Мертвой воды, бирюзу.
"От Галгала до Газы - сказал проводник, -
Край отцов ныне беден и дик.
Иудея в гробах. Бог раскинул по ней
Семя пепельно-серых камней".
Враг разрушил Сион.
Город тлел и сгорал -
И пророк Иеремия собрал
Теплый прах, прах золы
в погасавшем огне
И развеял его по стране".
"Да родит край отцов только камень и мак!
Да исчахнет в нем всяческий злак!
Да пребудет он гол, иссушен, нелюдим
До прихода реченного Им!"Несомненно, что впечатление И.А. Бунина, полное библейских образов, обращенное к историческому прошлому Иерусалима, сильно отличается от того города, который увидел несколькими годами позже С.Я. Маршак. Взгляд молодого поэта, скорее, обращен к современному ему Иерусалиму, полному жизни, движения, он предугадывает грядущее возрождение Иерусалима, его будущее обновление.
Но стихи Маршака, родившиеся во время этого путешествия или вскоре после него, в поэтической форме запечатлели для нас и полные юмора и очарования молодости события и дни жизни той молодой компании, вместе с которой поэт путешествовал по Палестине. Вот одно из этих стихотворений:
На верблюде (Реховот-Экрон)Когда верблюд, качаясь, нес
Тебя песчаною дорогой
И ты на скат и на откос
Смотрела издали с тревогой.
Сверкал песок и солнце жгло.
И только небо ликовало.
А неуклюжее седло
Тебя толкало и бросало.
И был в глазах твоих туман,
И ты ждала: вот-вот и сбросит, -
Казалось, яростный шайтан
В пустыню пленницу уносит.
На тощий горб ее взвалив,
Шагает он в песчаном море,
А там - стремительный прилив -
Пески несутся на просторе...
Давно ль верблюд, качаясь, нес
Тебя пустынею убогой,
А я, как опытный матрос,
Тебя удерживал дорогой?21 августа 1912,
ОллилаО том же:
* * *
Я был в английском легком шлеме
И в сетке, тонкой и сквозной,
А то бы мне и грудь и темя
Прожег палящий южный зной.
А ты была в легчайшей шляпке,
На бледный лоб бросавшей тень, -
На удивленье той арабке,
Что нам попалась в этот день.
Нас было много. Тут был целый
Веселый дружеский ферейн:
Ханани - малый загорелый
И оголтелый Айзенштейн.
Твоя сестра Алида с мужем...
Была Алида так томна!
А на верблюде неуклюжем
Совсем измучилась она!
Но погоди. Мы о верблюде
Еще расскажем в свой черед.
Мы шли, как опытные люди
Идут в томительный поход:
Не торопясь, спокойным шагом
Мы долго шли. Но вдруг без слов
Решили всем ареопагом
Найти верблюдов иль ослов.
Ханани, шедший с карабином,
Ханани, храбрый человек,
Дорогу неким бедуинам
И их верблюдам пересек.
"Эй, мархаба! - он рек. - Кив халик?" -
"Мархабатэн!" - "Мапсуд?"
- "Мапсуд!"
А тот взглянул на свой кинжалик
И на тугой, тяжелый жгут.
"Как поживаешь и откуда?
Я друг твой! Вот тебе рука.
Дай нам до Экрона верблюда
За целых три металика".
Казалось, будет перестрелка
И не уступит бедуин,
Но совершилась эта сделка
Довольно быстро - в миг один.
Верблюда дернули за повод,
Но он колена не склонил
И некий, очень веский довод
Нам по-английски изъяснил.
Он нам сказал: "Иисусе Христе!
Конфуций! Будда! Магомет!
Зачем вы дернули за кисти?
Какой неслыханный привет!
И разве можно джентльмена
Заставить вдруг и без причин
Склонить во прах свои колена
Пред группой дам... Да и мужчин!"
Дав волю тысяче укоров,
Он наконец умерил пыл.
Потом, без лишних разговоров,
Склонил колена и застыл.
И мы, сконфуженные люди,
Полезли робко по горбу...
Лишь восседая на верблюде
Его узнаешь худобу.
Да, было жестко, неудобно!
Но подошел другой верблюд.
Пробормотал он что-то злобно,
Но опустился - и капут.
Итак, мы сели. Боже, боже!
Какой сюрприз, какой испуг,
И сколько криков, сколько дрожи,
Когда верблюд поднялся вдруг.
О, как стремительно вознес он
Свой горб проклятый в вышину.
Он невоспитан, неотесан,
Но мы простим ему вину.
Потом мы двинулись неслышно
Вдоль по дороге - по пескам.
Как беспорядочно и пышно
Лежали платья наших дам!
Нам было весело сначала,
Хоть и качало нас чуть-чуть.
Но так потом нас закачало,
Что стал нам страшен дальний путь.
Мы на верблюде, как на дыбе,
Лежали мертвенно-бледны.
Недаром призрак мертвой зыби
Пугает утлые челны!
Но мы привыкли понемногу...
Пусть нас тошнило иногда,
Но всю дальнейшую дорогу
Мы совершили без труда.
Порой журчал нам ключ обильный,
Поя кувшины смуглых дев.
Темнел в оградах кактус пыльный,
Как запыленный барельеф.
И, ветви легкие раскинув,
Мелькали пальмы в высоте,
И в тихих рощах апельсинов
Прохладно было, как в мечте...
Вдали закат вставал, как чудо -
Пылали розы в синеве...
Когда спустились мы с верблюда,
Слегка кружилось в голове.
Потом в гостинице дорожной
Нам блюдо подали маслин,
И чай мы пили невозможный
В стране плодов и сладких вин...21 августа 1912,
ОллилаМолодость, поэзия, любовь, волнующая встреча со страной отцов, пробудившая такие сильные и глубокие чувства в его сердце... Это было прекрасное, радостное и волнующее время в жизни молодого Маршака, когда его поэтическая сила достигла новых высот, когда перед ним открывались новые горизонты, когда в груди рождались новые замыслы. А впереди его ждала судьба Поэта в России, переживавшей самые тяжкие годы и десятилетия своей многострадальной истории: две мировые войны, гражданскую войну, сталинский террор, гитлеровский холокост, потеря близких, потеря многих друзей. И труд, постоянный напряженный литературный труд, мучительные поиски наиболее точного, меткого слова, образа, способного выразить его художественный замысел. И далекая Страна Отцов, всякая связь с которой становилась все более трудной и опасной в условиях господства идеологического догматизма и антисемитизма в советской политике, наверное, не раз и не два вставала перед ним, как одно из прекраснейших и самых дорогих воспоминаний его молодости.
Примечание авторов сайта
Иллюстрации добавлены нами с согласия автора статьи. В журнале "Слово писателя" статья публиковалась с семейными фотографиями С.Я. Маршака.
Мы использовали работы известного французского фотографа Феликса Бонфиса (Félix Bonfils) из альбома "Palestine and Egypt, March 1894".
http://s-marshak.ru/articles/speransky-marshak02/speransky-marshak.htm
Путешествие длиною в жизнь
Матвей Гейзер
Весной 1911 года сбылась давнишняя мечта Маршака: редакция «Всеобщей газеты», принадлежавшей издательству Брокгауза – Ефрона, направила Самуила Яковлевича и его друга поэта Якова Година в качестве собственных корреспондентов на Ближний Восток. Поездка эта оказалась для Маршака судьбоносной по многим причинам, но прежде всего потому, что в этом путешествии он встретился со своей будущей женой – Софьей Михайловной Мильвидской.
Не по-весеннему прохладным выдался в Одессе день в середине мая 1911 года. Шумная толпа пассажиров, ожидавших посадки на пузатый, величественно покачивающийся на рейде пароход, отправляющийся в дальнее плавание к берегам никому не ведомой Палестины, гудела, галдела, философствовала. И все рассуждали о сказочной стране, с такой неимоверной силой влекущей к себе. Пассажиры сидели, стояли отдельными группками, окружив себя дерматиновыми деревянными чемоданами, мешками, до отказа набитыми пожитками. Среди отъезжающих привлекал внимание высоченный мужчина в огромной черной шляпе с широкими полями – такую обычно носили хасиды. Он сосредоточенно читал молитвенник, но периодически произносил речи, да так громко, как на митинге.
– Мы проедем через шесть морей, – уверенно вещал он хорошо поставленным голосом. – И, если даст Б-г, на седьмой день будем уже дома. Наш Б-г повелел нам в этот день отдыхать.
– Всё он знает, – произнес молодой человек в пенсне. На нем был макинтош, а в руках – щеголеватая трость. – Откуда, адон, вы взяли шесть морей? Столько нет во всей Европе.
– При чем здесь Европа?! Может, вы думаете, что мы едем в Испанию? Вы не правы. Мы едем в Азию. В Эрец Исроэл!
Последние слова он произнес так выразительно, что они эхом разнеслись по небольшому помещению Одесского морского вокзала. Стоявшая неподалеку от спорящих пожилая пара заметно испугалась, услышав эти слова.
– В какой еще Эрец Исроэл? Мы с мужем купили билеты в Палестину. Мы поплывем в Иерусалим.
Хасид в шляпе громко и откровенно рассмеялся:
– В Иерусалим идут своими ногами, и не идут, а восходят. Это называется «алия»! Как же туда можно приплыть на пароходе, если там даже реки нет?
В глазах женщины, во всем ее поведении появилось замешательство, даже испуг. Повернувшись к мужу, она закричала:
– Я же тебе сказала, Велвл, что нас обдурили! Только бы выманить последние гроши за билеты! И вообще, ты никогда не знал, что ты хочешь от жизни, а уж куда ехать – тем более! Не жилось тебе в нашем Овруче! Цадик Ицхок Шнеерсон, его дети и внуки так любили наше местечко, и не нужен им был никакой Иерусалим! Ты слышал? Там даже нету речки! Тебе, наверное, надоели карасики, которые ловил в Норине наш сосед Мыкыта накануне субботы? Ты захотел в Палестину, а нас везут в какой-то Эрец Исроэл. Я даже не слышала, что есть такой город на свете!
Неподалеку от них стояли два молодых человека, выделявшихся своей интеллигентной внешностью. Один из них решил успокоить разволновавшуюся женщину.
– Не волнуйтесь, мадам, нам предстоит переплыть не шесть морей, а только три.
Другой молодой человек с ехидцей уточнил:
– И одно из них – Мраморное.
– Зачем вы меня дурите, молодой человек? Разве по мрамору могут плыть пароходы?!
Казалось, все вокруг прислушиваются к этому внезапно возникшему разговору. Молодой человек, пытавшийся успокоить женщину, обратился к своему приятелю и сказал:
– Сема, как тебе нравится наша компания?
На что тот ответил:
– Не волнуйся, Яша, главное, чтоб мы не оказались в одной кают-компании.
Эти молодые люди были журналисты, и в путешествие по Ближнему Востоку их отправила весьма популярная в Петербурге «Всеобщая газета». Оба они были известны читающей публике, а один из них – популярный поэт, давно мечтавший побывать на Святой земле, – в 1907 году написал такие стихи:
С. М. Мильвидская. Во время путешествия в Палестину.
Снится мне: в родную землю
Мы войдем в огнях заката
С запыленною одеждой,
Замедленною стопой.
И войдя в святые стены,
Подойдя к Ерусалиму,
Мы безмолвно на коленях
Этот день благословим.
И с холмов окинем взглядом
Мы долину Иордана,
Над которой пролетели
Многоскорбные века.
И над павшими в пустыне,
Пред лицом тысячелетий
В блеске желтого заката
Зарыдаем в тишине.
Наконец посадка на пароход была объявлена. Шумевшие и галдевшие пассажиры, ожидавшие этого момента, выстроились длинной цепочкой и медленно по трапу поднимались на борт. А когда пароход уже был в море, и знаменитый одесский маяк виднелся за кормой, пассажиры, успокоенные и умиротворенные, собрались в кают-компании. Кто-то пел, иные музицировали, а Маршак читал свои стихи, в том числе строки «Из Сионид»:
А назавтра, на рассвете
Выйдет с песней дочь народа
Собирать цветы в долине,
Где блуждала Суламифь…
Подойдет она к обрыву,
Поглядит с улыбкой в воду –
И знакомому виденью
Засмеется Иордан.
Раздались аплодисменты, как это бывает в театре. Декламатор взглядом окинул стоявших вокруг него людей и вдруг встретился глазами с девушкой необыкновенной красоты, казалось, сошедшей с полотен мастеров Возрождения. Она – выдержав долгий взгляд молодого человека, пристально смотревшего на нее сквозь толстые стекла очков, – вскоре сама подошла к декламатору:
– Кто автор этих дивных стихов?
Стоявший рядом Яков, не дожидаясь ответа, сказал:
– А вы угадайте?
– Что не Лермонтов, я догадываюсь, не Пушкин – тем более. Но и они не выразили бы лучше тех чувств, что гнездятся сейчас в моем сердце.
– Больше скрывать не буду, – сказал Яков. – Автор – один из нас.
Молодые люди были очарованы этой незнакомкой. В ее красивых выразительных глазах читалась вся история народа, ее породившего. Длинные черные волосы ниспадали на ее плечи, отчего она казалась еще красивее.
– Вас зовут Юдифь? – уверенно сказал Яков.
– Скажите, кто автор этих стихов, и я скажу свое имя.
– Я ведь уже сказал, это – один из нас.
– Тогда – это вы, – девушка обратилась к молодому человеку, стоявшему рядом с Яковом.
– Как всегда, Сема, так и на сей раз донжуанские лавры достались тебе!
А потом, ухмыльнувшись, спросил:
– А можно я прочту не наши стихи? Уж очень они напоминают наше сегодняшнее путешествие.
…Средь грязных ящиков и тюков
Толпой евреи собрались.
На них субботние наряды,
Их храм на палубе в огнях,
И луч покоя и отрады
Играл в их выцветших чертах.
В простор задумчивый и ясный
По волнам песня их плыла,
Гремел над морем хор согласный:
«Лехо дойди ликрас кало»!
– Замечательные стихи, но ваши, – посмотрев на Сему, сказала девушка, – ближе моему сердцу.
Самуил и его новая знакомая так пристально смотрели в глаза друг другу, что это стало заметно для окружающих. Всё тот же хасид провозгласил :
– У нас написано: «Заклинаю вас, девицы иерусалимские, сернами и полевыми ланями: не будите и не возбуждайте любовь, пока она не придет».
Пожилой человек, услышавший эти слова, произнес на идише: «Их зэй, а сы из а пурл фын Г-т» («Я вижу: эту пару создал Сам Б-г»).
Самуил и незнакомка, непроизвольно взявшись за руки, отошли от толпы.
– Меня зовут Софья. Так назвали меня в память о бабушке Шейндл родом из местечка Ионишпис.
– Насколько мне известно, Софья – скорее от имени Сора или Сара, а не Шейндл.
– Я поняла, что в делах еврейских вы разбираетесь лучше меня. И всё-таки я Софья, Соня, – с очаровательной улыбкой сказала девушка.
Очень скоро новые знакомые общались уже так, как будто знали друг друга много лет.
Из очерка «Весенние облака», написанного С. Маршаком во время путешествия по Палестине:
На мгновение разорвалась легкая ткань весенних облаков, и солнце, так недавно казавшееся тусклым и небольшим диском, затерянным в небе, вновь загорелось ослепительным светом и во все стороны устремило яркие, острые лучи.
Это было на склоне дня, и золотой свет солнца на тротуаре явился только грустным предчувствием вечера. Мы бродили по людным улицам фабричного загорода, изредка перекидываясь словами, но больше всего отдаваясь, каждый в отдельности, смутным и печальным настроениям городской весны. Иногда нас останавливал сильный порыв ветра, захватывающий наше дыхание, и тогда мы изменяли направление нашего пути, но домой не возвращались…
За каменным забором высились черные стволы деревьев. Выглянуло солнце – и они стали еще чернее. Причудливо застыли резко и строго изогнутые ветви.
– Я не люблю весну, – сказала моя приятельница. – Весной бывает тоска и бессонница и я много плачу. А помню, когда-то, когда была девочкой, я любила ее. Я много спала весной – и ночью и днем. Особенно сладко спалось днем. А сны какие бывали!
Ветер утих. Облака плыли, как во сне. Солнце таяло за белым, густым облаком.
– Какие же сны бывали у вас?
– Вот как эти облака. Быстрые, беспорядочные и непрерывные. И такие же тяжелые и бурные, как облака.
Сколько существует рассуждений о любви с первого взгляда, сколько об этом написано, сказано! Сколько сомнений высказано насчет ее существования! И всё же такое случается. Никто в подобные минуты не задумывается над тем, что она когда-нибудь пройдет, закончится. Лабрюйер сказал: «Только один раз любят крепко: это – в первый раз». Можно лишь добавить: для первой любви не существует прошлого, и, уж конечно, ее не волнует будущее.
На пароходе, следующем в Палестину, возник роман, истинный роман, длившийся почти сорок два года. Одна из первых дорожек его пролегла через долины и пустыни Эрец Исроэл.
В какой-то из дней влюбленные оказались около Вифлеема. В тот день Сема рассказывал своей возлюбленной о моавитянке Руфи, ставшей прабабушкой царя Давида. И, стоя у могилы Руфи, он по памяти читал отрывки из библейской «Книги Руфь», а следом за ней свои стихи:
Моавитянка – Руфь. Еврейка – Ноэминь.
– Мать! Скорбную сноху в унынье
не покинь.
О как постылы мне родимые края!
Твой Б-г – отныне мой. Твоя страна – моя.
Муж не оставил мне ребенка –
им бы жить! –
Мать мужа моего! Позволь тебе служить.
Вот неразлучны мы…
Вот родина твоя…
На жатву позднюю – в поля собралась я.
Удела нет у нас.
Ты мне позволь, о мать,
Пойти в поля к чужим – остатки
подбирать […]
Обстоятельства сложились так, что Софья Михайловна уехала из Хайфы в Одессу в конце лета 1911 года, а Самуил Маршак с Яковом Годиным продолжили путешествие. Возвращались они через Грецию. Надо ли говорить о настроении Самуила Яковлевича в первые дни, когда он оказался вдали от Софьи. Неизвестно, существуют ли дневниковые записи Маршака тех дней, но они отражены в стихах Маршака. К счастью, стихи сохранились:
Здравствуй, зимнее ненастье,
По волнам лечу к тебе.
Ропщут трепетные снасти
С ветром северным в борьбе.
Ледяная, здравствуй, нега!
В снежном крае ждет мой друг.
И легко, как в день побега,
Покидаю светлый юг.
Гаснет солнце золотое
Меж темнеющих зыбей.
Завтра выплывет другое –
И туманней и бледней.
Только светлое участье
Мне рассеет эту тьму.
Здравствуй, северное счастье!
Зимовать – не одному…
Самуил Яковлевич и Софья решили, что уже в ближайшую зиму они будут вместе. А ведь могло быть по-иному. И без того плохое здоровье Маршака во время путешествия по Палестине было подорвано приступом малярии, случившимся в те дни, когда его уже ждали в Петербурге. К счастью, он сумел оповестить родителей о причинах задержки своего возвращения. В письме к родителям Маршак сообщал: «А пока вместо меня приедет к вам моя невеста – Софья Михайловна Мильвидская». По получении письма старший брат Маршака поехал за невестой брата и привез ее в дом.
«Мы не можем отвести глаз от ее прекрасного лица, от ее прелестной улыбки. Софья Михайловна рассказывает нам о том, как она познакомилась со своим женихом, как вместе ехали они из Одессы на пароходе», – это из воспоминаний младшей сестры Маршака Юдифи Яковлевны. Особенно запомнился ей, да и всем Маршакам, рассказ Софьи Михайловны о старом еврее, отправившемся в Палестину во второй раз – он пустился в длительное путешествие, чтобы быть похороненным на Святой земле. Почему во второй раз? Однажды, приехав, он помолился у Стены Плача и пошел в Старый город, где снял небольшую комнатушку и каждый день спокойно молился в ожидании последнего своего дня. Прошло два года, а последний день не наступил. Тогда старик вернулся в свое родное местечко Чечельник, повидался со старым ребе, с детьми, со внуками, но жить без Эрец Исроэл уже не мог. И во второй раз пустился в дальнее путешествие. На пароходе старик ни с кем не общался, по утрам надевал свой старый талис и читал молитвы. Самуил Яковлевич всё же сумел разговорить старика, расспросить его. На вопрос, не страшно ли ему было навсегда распрощаться с родными и близкими, старик ответил: «А чего страшиться? Дети, внуки всё равно приедут ко мне. Если не ко мне, то на мою могилу. В любом случае я привезу их в Эрец Исроэл. Спокойный город», – сказал он. Узнав, что старик, прожив два года в Палестине, вернулся в родное местечко Чечельник, Маршак произнес: «Живой Агасфер!» Хорошо, что старик не знал этого слова и не обиделся. Он по-прежнему исправно молился по утрам и вечерам.
Естественно, что в ту пору Маршак написал немало лирических стихов. И хотя в них нет имени его возлюбленной, но несомненно, что они рождены любовью к Софье.
Более полугода продолжалось путешествие Маршака и Година по странам Ближнего Востока. Они побывали в Палестине, Сирии, Ливане, Греции. Исправно посылали в русские газеты репортажи о своем путешествии. Но истинным дневником путешествия оказался цикл стихотворений Маршака «Палестина», написанный вскоре по возвращении в Россию:
Когда в глазах темно от горя,
Я вспоминаю край отцов,
Простор бушующего моря
И лодки, полные гребцов…
В кофейне низкой и убогой
Идет игра, дымит кальян…
А рядом пыльною дорогой
Проходит тихий караван.
И величавый, смуглолицый,
Степных просторов вольный сын,
Идет за стройной вереницей
Своих верблюдов бедуин…
То в мирной и счастливой сени,
В случайной рощице олив
Верблюды спят, склонив колени,
Пока не будит их призыв.
Давно в печальное изгнанье
Ушли Иакова сыны.
Но древних дней очарованье
Хранят кочевники страны…
В Петербург Маршак вернулся в октябре 1911 года. Корреспондент многих газет и журналов, он часто разлучался со своей Соней – бывал в командировках. И тогда писал ей письма:
С. М. Мильвидская. Начало 1910-х годов.
...Если наши отношения не будут безукоризненно светлы и прекрасны, значит, мы сами настолько плохи, что никуда не годимся. Значит, ничего хорошего от нас ждать нельзя.
Ибо данные все есть. Любим мы друг друга сильно. Оба мы правдивы. Оба очень молоды и, не убегая от жизни, хотим узнать ее всю, учимся у нее. Оба свободны и так сильны духовно, что можем быть одиноки. Одиноки, даже будучи вместе, вдвоем. Ведь не всегда люди близкие открыты друг для друга. Это бывает только минутами. Это большое счастье, когда так бывает.
А главное: ценить друг друга и видеть другого не в мелочах, а в целом.
Но увидим, увидим. Я надеюсь на себя, на свою волю, которая окрепнет в первые же минуты свободного и разумного существования, надеюсь на вкус и такт и мою любовь к тебе. И жизнь – она ведь великая учительница...
Р. S. не говори, что... Для всех посторонних я всегда самый счастливый и веселый человек.
Письма Маршака к Софье Михайловне – это эпистолярный роман, во многом интересный и примечательный. Вот отрывок из еще одного письма:
...Как проходят твои дни? Серьезно, хорошо, красиво? Есть ли у тебя хорошие книги? Бываешь ли иногда на концертах? Помнишь ли, что в Петербурге находится великолепный Эрмитаж? Туда лучше всего отправляйся одна, даже в том случае, если кто-нибудь рекомендует тебе свои услуги в качестве «знатока» картин или чего-нибудь другого. Пойди одна или с какой-нибудь скромной и молчаливой подругой. Там в музее отметь, что отметится, пойми, что поймется...
...Я здоров. Только грущу очень: и по тебе, да и вообще грущу.
Воля вольная, которую я так почувствовал на пароходе, когда провожал тебя, опять стала для меня чем-то далеким и полузабытым.
А ведь это была моя, совсем мне по характеру и по вкусу обстановка.
Чувствую себя хорошо во время хорошей музыки, прогулок, когда работаю и доволен своей работой...
Музыка, книги, впечатления – всё это только толчки для нашей интенсивной внутренней работы – в себе.
И, Сонечка, мы даже будем вместе только для того, чтобы каждый из нас дал другому новую энергию для всестороннего, полного развития его индивидуальности, его способностей и дарований.
Опять, как всегда, я как будто поучаю тебя чему-то. Но это не так. Просто: теперь я больше чем когда-либо задумываюсь о том, какое течение примет в дальнейшем моя жизнь и наша жизнь вместе. Поверь, что в этих моих письмах ты не найдешь ни одной общей фразы, ни одного непрочувствованного места...
...Верь мне всегда. Пусть у тебя не будет недоверчивости и, не дай Б-г, подозрений.
Жизнь не без облаков, не без туманов. Но какие бы ни были облака или туманы, даже самые страшные, – ты будешь свято верить, что наше солнце всё-таки выглянет.
Молод я, во многом – что касается меня самого – не разобрался, но одну черту я подлинно открыл в себе: это – верность близкому человеку. Но и на какие-то падения я иногда способен.
Но мы много, часто говорили с тобой об этом. Может быть, я даже клевещу на себя... я только хочу, чтобы наши глубокие-глубокие отношения не зависели от случайностей, от чего-то, что иногда вне нас.
Может быть, так нельзя говорить милой девушке, милой невесте, – напротив, надо заботиться о том, чтобы с ее лица не сходила радостная улыбка, чтобы ее глаза смотрели весело, смело и безмятежно.
И ты, читая эти строки и любя меня, будешь светлой, безмятежной и радостной...
Решение о женитьбе на Софье Михайловне Маршак принял давно, да и она не сомневалась, что Самуил – ее судьба, ее жребий. Были, разумеется, препятствия: здесь имела место вечная тема Монтекки и Капулетти. Но, в отличие от повести о Ромео и Джульетте, роман Самуила Маршака с Софьей Мильвидской оказался счастливым.
В декабре 1911 года Самуил снял квартиру в Петербурге на Бронницкой улице:
...Вчера переехал на Бронницкую, откуда и пишу тебе. Комнаты мне нравятся. Одно нехорошо: ночью было очень холодно, несмотря на то, что вечером топили.
Хозяйка уверяет, что, во-первых, в комнате было тепло, а во-вторых, было холодно только оттого, что в комнатах с 17 декабря никто не жил.
Проведу здесь еще одну ночь – и, если опять будет холодно, не знаю, что и делать...
...Настроение хорошее. Дни солнечные и морозные. Сегодня был какой-то прозрачно-белый и строгий рассвет.
Перед сном я на мгновение со свечой зашел в твою комнату – и казалось мне, что мы уже долго-долго живем вместе, а вот теперь ты уехала, и не слышно твоего ровного дыхания […]
Сейчас я ничего не пишу и душевно счастлив, как вегетарьянец, который «никого не ест». Писанье – серебро, а молчанье – золото. Отдохну, а потом, авось, напишу что-нибудь хорошее...
Я по-прежнему на улицу не выхожу. Простуда самая легкая, но я не хочу рисковать, да и отдохнуть не мешает. Понемногу читаю: то Пушкина (в Брокгаузовском издании), то «Амура и Психею» – сладострастную поэму, прообраз нашего современного романа – латинского поэта Апулея – правда, в очень плохом переводе. Писать еще не хочется. Вот только письма – тебе!
...Я отдал паспорт, а вернется он не раньше воскресенья – понедельника. Как бы из-за этого не вышло еще новой задержки с нашим венчанием. Но во всяком случае к этому времени будь в Петербурге. Хотелось бы мне, чтобы наша любовь вышла наконец из этого мрачного фазиса – посторонних вмешательств и помех. Глубокое, интимное чувство так нуждается в замкнутой интимной обстановке. Вот в чем преимущество так называемой «свободной любви» в благородном ее смысле. Но не об этом речь. Пусть нас с тобой оставят поскорее в покое!
...Вчера пришли Годин с Андрусоном – и мы читали Пушкина и Тютчева. Оба они нашли, что вечер проведен прекрасно. Сегодня вечером жду Мальчевского. Расскажет, как провел лето на Ледовитом океане...
13 января 1912 года Софья Михайловна и Самуил Яковлевич поженились. Ближайшие планы их были достаточно определенны. Решили, что оба поедут в Англию учиться английскому языку и завершать образование. Материально в Петербурге им жилось нелегко: репортерская работа Маршака, случайные заработки – и всё же текла интересная, наполненная содержанием жизнь.
Не только фельетоны и стихи писал в те годы Маршак. Он немало занимался переводами из разных поэтов, в основном – с идиша и иврита. Тогда, в конце 1910-х годов, занятие переводами стало модным. Кто-то писал собственные плохие стихи, а кто-то переводил, объявляя себя гением в этой области. Маршак продолжал писать лирические стихи, но в печать их не предлагал. Необходимость в повседневных заработках, да и желание откликнуться на события в литературной жизни подталкивали Маршака к публикациям. Разумеется, в ту пору появлялись очень хорошие переводы (Бунин перевел «Гайавату» Лонгфелло, Брюсов переводил Верхарна, появились примечательные переводы Блока из Генриха Гейне, Жаботинский перевел «Ворона» Эдгара По), но в основной массе переводы были ремесленные, ничего не значащие в русской поэзии. По этому поводу Маршак написал стихотворение-фельетон «Жалоба», опубликованное в журнале «Сатирикон» за 1908 год:
О, как терплю я от жестокой моды
На переводы!..
Жена
Переводит «Нана»,
Вера –
Бодлера,
Лена –
Верлена,
Маленькая Зинка –
Метерлинка,
А старая мамаша –
Шолом Аша.
Одним из «любимых» героев фельетонов Маршака был знаменитый Владимир Митрофанович Пуришкевич, руководитель «Союза русского народа» и «Союза Михаила-архангела», депутат Государственной думы многих созывов, реакционер, к тому же уверенный в своих поэтических способностях. В 1912 году Пуришкевич выпустил сборник стихотворений под названием «В дни бранных бурь и непогоды». Этому событию Маршак посвятил стихотворный фельетон «Пиит»:
Пять долгих лет увеселял
Он думские собранья.
Пять долгих лет он издавал
Одни лишь восклицанья.
Но вот в последний думский год
Созрел в нем новый гений:
Уж он не звуки издает,
А том стихотворений.
О Гете, Байрон и Шекспир,
И Пушкин, и Мицкевич!
К вам собирается на пир
Владимир Пуришкевич.
Как вам понравился собрат?
Ведь он – не кто попало!
Он бравый правый депутат
И в чине генерала.
Пять лет скрывался он, но вдруг
Явил нам гений новый!
О Академия наук!
Готовь венец лавровый!
Всё в той же «Всеобщей газете» Маршак опубликовал один из самых злобных своих стихотворных фельетонов «О Ясной Поляне»:
Сыновья Толстого
Продают именье, –
Не суди сурово,
Не бросай каменья.
Сыновьям Толстого
Много денег надо:
Рода ведь какого,
Рода и уклада!
Ясную Поляну
Мы б у них купили,
Да не по карману,
Много запросили!
Пусть же купят янки
Нашу драгоценность,
Славные останки –
Всё же это бренность.
…Пусть же купят янки
Ясную Поляну…
Мало денег в банке,
Нам не по карману!
Нам литература
Без того расходец:
Строгая цензура –
Дорогой народец.
При всей репортерской суете и занятости в душе его, к счастью, оставалось место для истинного чувства. И, конечно, не только из фельетонов состояло его творчество. В 1911 году он вернулся к одному из лучших своих лирических стихотворений, написанному в дни путешествия по Греции, по пути из Салоников на Афон:
Супруги Маршак с сыном Иммануэлем.
Туманный полдень. Тень печали –
На корабле. Замедлен бег.
А за кормой над зыбью дали
Как бы кружится легкий снег.
Нет, это чайки. Странно дики
И нарушают смутный сон
Их нарастающие крики,
Короткий свист и скорбный стон.
Всё ближе реют, обнимая
Седыми крыльями простор,
То с первым ветром отлетая,
То вновь скользя наперекор.
Поджаты трепетные лапки,
Наклонено одно крыло…
Нам скучен день, сырой и зябкий,
А им – привольно и светло…
Но вот взгляни: в тревожном гуле,
Как бы в глубокой тишине,
Они устали и заснули
И закачались на волне.
Можно утверждать, что такие стихи способен был написать только человек, по-настоящему счастливый и влюбленный. Но почему же Маршак не опубликовал это стихотворение тогда, в 1911 году? Возможно, оно выглядело слишком романтическим для человека, пишущего фельетоны на злобу дня.
***
В своих воспоминаниях об отце «Мой мальчик, тебе эту песню дарю» сын С. Я. Маршака, Иммануэль Самойлович, пишет:
Отец испытывал к ней (к Софье Михайловне. – М. Г.) безграничное доверие. Она дорожила каждым проявлением его творческого духа – его рукописями и письмами, которые заботливо пронесла через суровые годы скитаний, первыми изданиями его книг, публикациями в периодических изданиях. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на толстую тетрадь со многими сотнями газетных и журнальных вырезок со стихами и прозой отца, начиная с 1908 и кончая 1923 годом (в ней любовно собрано даже многое из того, что было опубликовано отцом еще до их знакомства). И они вместе выработали в себе такую духовную стойкость, которая позволила им выдержать, не теряя веры в красоту жизни, самые тяжкие испытания. Отец сохранил эту стойкость до конца жизни, которая продолжала идти и после смерти матери в созданном ею для отца жизненном устройстве.
Они прожили в любви и дружбе больше сорока лет. Прав был Шекспир, написав: «Любовь не знает убыли и тлена». Немало страданий и горя выпало на их судьбу. Но как много счастья познали они вместе.
Уже когда Софьи Михайловны не стало, Самуил Яковлевич написал такие стихи:
Колышутся тихо цветы на могиле
От легкой воздушной струи.
И в каждом качанье негнущихся лилий
Я вижу движенья твои.
Порою печальна, подчас безутешна,
Была ты чужда суеты
И двигалась стройно, неслышно, неспешно,
Как строгие эти цветы.
http://www.lechaim.ru/ARHIV/159/geyzer.htm
На «Бабий Яр»
С. Маршак
Марков к Маркову летит,
Марков Маркову кричит.Был в царское время известный герой
По имени Марков, по кличке "Второй".
Он в Думе скандалил, в газетах писал,
Всю жизнь от евреев Россию спасал.
Народ стал хозяином русской земли.
От Марковых прежних Россию спасли.
Но вот выступает сегодня в газете
Еще один Марков - теперь уже третий.
Не мог он сдержаться: поэт-нееврей
Погибших евреев жалеет, пигмей!
И Марков поэта долбает "ответом" -
Обернутым в стих хулиганским кастетом.
В нем ярость клокочет, душа говорит!
Он так распалился, аж шапка горит.
Нет, это не вдруг: знать, жива подворотня -
Слинявшая в серую черная сотня.
Хотела бы вновь недобитая гнусь
Спасти от евреев Пречистую Русь.
И Маркову-третьему Марков-Второй
Кричит из могилы: "Спасибо, герой!"»
1961
![]()
Имя его вошло в нашу жизнь с детства. Своим детям, а затем внукам мы читали его стихи, одновременно формируя вкус к настоящей литературе. Когда повзрослели наши дети, мы приобщили их к переводам известного поэта и переводчика. А замечательные материалы Михаила поведали читателям о еврейской лирике, корнях поэта, переводчика, журналиста - гениального Самуила Яковлевича .
Семья Самуила Яковлевича вела свой род от талмудистских предков, в частности, от Ахарона Шмуэля бен Исраэля . И если сложить первые буквы, то получится МАХАРШАК.
Конечно, Самуил Яковлевич все это великолепно знал, потому что с шестилетнего возраста, живя в Витебске у дедушки, изучал иврит. А стихи он начал писать, будучи гимназистом. Именно тогда, в декабре 1902 года, по просьбе великого В. Стасова сочинил он текст кантаты, которую исполнил синагогальный хор в память об умершем в том же году в , в Германии, талантливом российском скульпторе-еврее Марке (Мордехае) .
На этой панихиде присутствовал известный меценат и ученый, барон Давид . Именно он познакомил одаренного еврейского мальчика Сему (так стали называть его новые друзья), написавшего стихи к кантате, со своим другом - Владимиром Стасовым, а тот в свою очередь пригласил его к себе домой, где позднее с юным познакомился Максим Горький. Это и решило его судьбу - он стал литератором.
Еще в 1904 году, живя в семье Горького, опубликовал в петербургском журнале "Еврейская жизнь" свои первые элегии, в том числе "Над открытой могилой", посвященную памяти сионистского лидера Теодора , незадолго перед этим умершего в Австрии от сердечного приступа.
Об этих юношеских годах он написал подробнее в своих воспоминаниях (через тридцать три года):
"... Я жил в это время в семье Горького, у Екатерины Павловны Пешковой - сначала на углу Аутской и Морской в Петербурге, а потом на горе Дарсан (Крым), на даче художника Ярцева.
Наступали тревожные дни (первая русская революция 1905 г.). Помню, однажды утром меня разбудил семилетний сын Горького, Максим.
- Там какой-то дяденька пришел... Кажется, генерал!
- Простите, не генерал, а полицейский пристав, - раздался из передней подчеркнуто вежливый голос.
Не помню, зачем приходил он к Пешковым, но дело обошлось без неприятностей. Вскоре Екатерина Павловна уехала в Питер на свидание с Алексеем Максимовичем, который был незадолго до этого арестован и заключен в Петропавловскую крепость".
Прошло немного времени, и в Ялту после заключения в крепости приехал Алексей Максимович. Он так изменился внешне, что чуть его узнал:
"... Жесткая рыжеватая бородка, которую он отпустил в тюрьме, сильно изменила его лицо. Он выглядел как будто суровее и сосредоточеннее. Изменила его наружность и одежда, в которой я его никогда не видал, - обыкновенный пиджачный костюм, просторно и ловко сидевший на нем. Многие из его подражателей еще долго носили, или, вернее, "донашивали", горьковскую блузу, горьковскую прическу, а он с легкостью отказался от внешнего обличья, в котором его застала пришедшая к нему слава".
не любил писать о себе. В своих мемуарах он охотно рассказывал о многочисленных писателях, о встречах с ними, о том, чем отличались их произведения. Вот и о родном брате Илье он написал большой очерк "Поэзия науки". В нем он со свойственной ему поэтической краткостью показал недолгую, но напряженную и интересную жизнь М. . (Такой псевдоним выбрал себе младший брат Илья.)
В конце концов после многих детских увлечений перед ним открылись "два окна - телескоп и микроскоп: одно - в мир бесконечно большой, другое - в бесконечно малый, его главным призванием стала химия". И дальше показывает "корни" всего происшедшего: "В этом больше всего сказалось влияние отца, который самоучкой, на практике и по книгам овладел основами химии и химической технологии. Это был неутомимый экспериментатор, всю жизнь мечтавший о своей лаборатории, но вынужденный довольствоваться должностью мастера на мыловаренном заводе. В минуты, свободные от работы и чтения газет, он рассказывал маленькому сыну о чудесах химических превращений, а иной раз занимался в его присутствии опытами. Среди колб, реторт и пробирок, в которых различные растворы то и дело меняли свою окраску, отец казался ему волшебником".
Это было в начале века. Вся семья Якова переехала в Петербург. Здесь он поступил на химический завод, находившийся за Московской заставой. А сыновья его увлекались литературой. Старший, Муля (Мойсей , старший брат поэта. Умер в 1944 г. в Москве) во время длительных походов из города на 6-ю версту, где они жили, рассказывал Самуилу и младшему, Илюше, всевозможные повести, тут же им выдуманные. Сема сразу же включался, импровизируя продолжение этих историй.
Брат слушал их, затаив дыхание, и требовал все новых и новых приключенческих историй. Когда фантазия иссякала, он придумывал внезапный конец. Это был какой-нибудь взрыв или природный катаклизм, что очень огорчало младшего Илюшу. В таких случаях он со слезами на глазах умолял брата пощадить жизнь выдуманных персонажей. Но из-за легочной болезни Самуилу пришлось оторваться от большой и дружной семьи. Его перевели из петербургской в ялтинскую гимназию. Именно там он сближается в 1905-1906 годах с еврейской молодежью, участвует в выпуске журнала "Молодая Иудея". С идиш он переводит поэму Х.-Н. "Дос летцте ворт" ("Последнее слово").
В те же годы под влиянием Ицхака примыкает к движению "Поалей Цион", ведет нелегальную работу среди учащейся молодежи, сотрудничает в газете "Еврейская рабочая хроника". После возвращения в Петербург начинает активно писать в журналы "Еврейская жизнь" и "Еврейский мир". В них были опубликованы многие стихи на библейские темы: "Из пророков", "Песни скорби", "Шир Цион", "Из еврейских легенд", "Книга Руфь" и другие.
Кроме того, в Петербурге сотрудничает в популярном журнале "Сатирикон", сближается с известным поэтом-сатириком Сашей ().
Вернувшись в Петербург, вместе с повзрослевшими братом и сестрами он затеял выпуск рукописного юмористического журнала "Черт знает что". В журнале публиковался Саша . Но вскоре журнал прекратил существование. На его закрытии настоял отец - за слишком острые эпиграммы на знакомых.
Немногим известно, что в 24 года Самуил Яковлевич отправился на Святую Землю. Осенью 1911 года со своим другом, поэтом Яшей , он совершает путешествие в Эрец Исраэль, которая тогда называлась Палестиной, и Сирию. Под Иерусалимом они живут в палаточном городке, знакомятся со страной. Оттуда он посылает в Петербург в сионистский журнал "Рассвет" свои путевые очерки (часть из них была опубликована).
В Израиле в настоящее время живет внук Алексей . Еще находясь в Москве, он по заданию отца, Иманнуэля, старшего сына Самуила Яковлевича , помогал ему в архивном поиске поэтических произведений деда. Вот что он рассказывает: "Стихи, написанные в Палестине или посвященные Палестине, - в основном лирические. Они никогда не публиковались при жизни деда и не опубликованы, по-видимому, до сих пор в России.
В семейных архивах есть одно также никогда не публиковавшееся стихотворение, написанное незадолго до путешествия в Палестину:
"... Снится мне: в родную землю
Мы войдем в огнях заката
С запыленною одеждой,
Замедленною стопой...
И, войдя в святые стены,
Подойдем к Ерусалиму,
Мы безмолвно на коленях
Этот день благословим...
И с холмов окинем взглядом
Мы долину Иордана,
Над которой пролетели
Многоскорбные века...
И над павшими в пустыне,
Пред лицом тысячелетий
В блеске желтого заката
Зарыдаем в тишине...
А назавтра, на рассвете,
Выйдет с песней дочь народа
Собирать цветы в долине,
Где блуждала Суламифь...
Подойдет она к обрыву,
Поглядит с улыбкой в воду.
И знакомому виденью
Засмеется Иордан".Давайте вспомним яркие, запоминающиеся детские стихи : «Детки в клетке», «Мистер Твистер», «Рассеянный». В них он воспитывает в детях любовь и уважение к людям, в аллегорической форме выступает против расизма, за братство и равноправие людей всех рас и оттенков кожи. – мастер сатирического стиха и эпиграммы.
В тяжелые годы борьбы с гитлеровским нацизмом сблизился со многими деятелями Еврейского антифашистского комитета, особенно с Соломоном . Он стал членом этого комитета, много переводил еврейских поэтов, писавших на идиш. Особенно плодотворной была его дружба с Львом . В письме к своему другу и единомышленнику Корнею Ивановичу , который тоже много помогал , он писал: «Я сделал все что мог, чтобы по моим переводам читатель, не знающий подлинника, узнал и полюбил стихи Л. ».
После разгрома Еврейского антифашистского комитета опасность снова нависла над . Известен факт изъятия кагэбистами книги с его автографом, которую он подарил выдающемуся профессору-терапевту Я. Г. . Это был сборник сонетов великого английского драматурга Шекспира в его переводе. На титульной странице этой книги Самуил Яковлевич написал: «Пришли сонеты в СССР сквозь долгие века. Тому причиной , лечивший ». (Следователи пытались использовать этот подарок как доказательство «преступной связи» поэта с «врачами-отравителями». умер в тюрьме 2 марта 1951 года.)
Из воспоминаний внука известно, что гэбисты постоянно держали под наблюдением все семейство . Сын Самуила Яковлевича, Иммануэль Самойлович , был крупным советским физиком. Он сделал выдающееся открытие в области импульсных источников света, создал собственную школу специалистов, чем очень гордился С. Я. . (Впоследствии эта лаборатория была превращена в институт.)
Но когда Иммануэлю Самойловичу в середине 60-х годов XX века присудили одну из почетнейших наград в физике – Золотую медаль Дюпона, получить ее он не смог. По решению «компетентных органов», его не выпустили за границу, объяснив, что опасаются провокаций, попыток «опорочить имя ». Возможно, они не были уверены, что известный физик вернется домой.
На закате жизни Самуил все чаще обращается к еврейской теме. В 1960 году он опубликовал автобиографическую повесть «В начале жизни. Страницы воспоминаний». В ней он с большой теплотой пишет о своем первом учителе иврита , с чувством ностальгии вспоминает быт евреев провинциального Витебска. Между прочим, из рассказов израильтян-ватиким мне известно, что жил он у бабушки Блюмы, у которой было еще две сестры – Фрида и Аня. Все они – потомки Любавичского Ребе. Прадеда Самуила звали Мордехай, и был он образованным евреем, работал провизором в аптеке местечка Столбцы.
Еще одна любопытная деталь. Сестра его бабушки Фрида в юности дружила с Залманом , который впоследствии стал президентом Израиля.
Сразу после окончания Второй мировой войны был подготовлен в переводе с идиш поэтический цикл «Песни гетто», который был издан в США. Одна из этих песен «Домик в Литве» была сложена узницей Шауляйского гетто Ханной и впервые появилась в переводе в тель-авивском журнале «Сион» (1970).
много сил и умения отдал переводам из английской поэзии. Его мастерство в этом деле было настолько высоко, что опубликованные стихи воспринимаются как оригинальные. Особенно это относится к балладам Роберта Бернса, сонетам Вильяма Шекспира, стихам Вильяма Блейка, поэзии Редьярда Киплинга. Но переводы с идиш малоизвестны, потому что многие журналы настороженно относились к творчеству еврейских поэтов. Сохранились блестящие переводы стихов Льва , Давида , Шмуэля , Рахели , Шике (Овсея) и других.
Говоря о судьбе близких Самуила Яковлевича, нужно вспомнить рано ушедшего из жизни его младшего брата Илью. Мастер научно-популярной литературы, он прославился своими рассказами и книгами «Горы и люди», «Рассказ о великом плане». Последняя вышла в Америке с предисловием Горького и называлась «Азбука новой России».
В самой семье рано ушли из жизни его маленькая дочь Натанэль и младший сын Яков, скончавшийся в юности от тяжелой болезни. Старший, Иммануэль, последние годы жизни практически был отстранен от научной работы (огромную обиду ему нанесли тогдашние руководители советского военно-промышленного комплекса, Д. Ф. Устинов и ряд его подчиненных, лишив возможности подбирать кадры и возглавлять институт, им же созданный).
Многие годы после смерти Самуила Яковлевича его старший сын неизменно соблюдал традиции отца: в квартире в Москве на улице Чкалова, возле Курского вокзала, продолжали регулярно собираться друзья и приятели поэта...
Это литературовед Зиновий , поэты Валентин Берестов и Наум (), художник Май Митурич, вдова Анастасия Потоцкая. Еще при жизни здесь бывали Соломон , Александр Твардовский, Анна Ахматова, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский и многие другие деятели литературы и искусства.
В жизни некоторых из них принял живейшее участие: защищал от нападок; тех, кому требовалась помощь, поддерживал материально. В 1948 году написал стихотворение «Памяти ». Но опубликовать его тогда не удалось. Оно увидело свет лишь в 1970 году. Малоизвестный факт: с 1959 по 1961 год литературным секретарем у работал ныне известный телеведущий Владимир . Попал он к нему благодаря своему увлечению – переводил с английского поэтов XVII века. Эти переводы попали к Самуилу Яковлевичу, и он одобрил увлечение выпускника биофака МГУ.
Правда, чтобы не баловать своего юного помощника, он определил ему жалованье всего семьдесят рублей в месяц. И установил далекий от творчества круг обязанностей – вести переписку с зарубежными коллегами, издателями и почитателями... Впоследствии признавался, что тяготился этой работой, однако из-за уважения к как канцелярист терпеливо корпел над письмами, которые нескончаемым потоком поступали к известному во всем мире поэту.
К родители часто водили талантливых детей на «прослушивание». Одним из таких дарований был популярный ныне юморист Леон ...
и . Два удивительных детских поэта. Однажды на юбилее прославленного в стране академика-историка, специалиста по истории Франции, лауреата и т. д. (кстати, тоже еврея), Евгения Викторовича , подначил Самуила Яковлевича, что даже ему не удастся подобрать рифму к фамилии юбиляра.
В ответ мгновенно выдал экспромт:
«В один присест историк
Мог написать (как я в альбом)
Огромный том о каждом Карле
И о Людовике любом».Одно из последних его добрых дел – выступление в защиту молодого поэта Иосифа . Больной узнал от друзей, что в Ленинграде затеяли, по указанию Обкома партии, суд над , и возмутился до глубины души.
«Когда я начинал жить – кругом была эта мерзость, и вот теперь, когда я уже старик, опять...»
Он попросил своего сына Иммануэля отправить в Ленинградский суд телеграмму в защиту молодого поэта, текст которой был составлен им вместе с Корнеем ...
Остались и печальные записки Корнея о последних днях , которые они тогда провели вместе: «Мы жили тогда в санатории. Слепой, оглохший, отравленный антибиотиками, изможденный бессонницами, исцарапавший себя до крови из-за лютой аллергии, он в полной мере сохранил свою могучую литературную потенцию... Он сидит у стола полумертвый, на столе груда рукописей... «Чтобы забыться от смертельной тоски, – говорит он, – я за ночь перевел семь стихотворений...»
Самуил Яковлевич скончался 4 июля 1964 года в Москве. Редакция журнала «Новый мир» писала о нем в некрологе: «Всего лишь за две недели до смерти, уже едва видя написанный текст, он читал нам новые стихи, делился замыслами...»
Да, он не прекращал своего высокого творчества до последнего дня. Таким он и остался в благодарной памяти тех, кто хорошо знал и до сих пор любит его блистательную поэзию.