"Везучий" Самуил Галкин

   Галкин писал в автобиографии, что был девятым ребенком в семье, а девятый ребенок, по преданию, родится счастливым.
Все в мире относительно: его счастье, может быть, состояло в том, что, в отличие от расстрелянных собратьев, он вышел из лагеря и в немногие оставшиеся годы жизни сумел создать новые произведения и подержать в руках прекрасно изданный сборник своих стихов и драм. А может быть, в другом: его стихи любили, и сам он был любим.
Шмуэль (Самуил) Галкин - один из крупнейших еврейских поэтов XX столетия родился 5 декабря (23 ноября по старому стилю) 1897 г. В г. Рогачев, Гомельской области.

  

   В семье Галкиных был "культ знаний". Отец - бракер леса - был человеком по-своему образованным и не чуждым понимания прекрасного. Он подолгу беседовал с детьми, учил их трудолюбию, усердию в постижении жизненных истин. Обстановка еврейской провинции способствовала своеобразному устному обучению народной мудрости через любовь к притче, красочному говору и образной речи. Народная мудрость, мораль труженика, знание "почем фунт лиха" на всю жизнь определят философию стихов С.Галкина.

   Первые впечатления детства - руки матери, ссыпающей осторожными движениями в лохань муку, вернее горсточку мучной пыли, оставшейся от хлеба на льняной скатерти, грубой самодельной вязки. Пять сестер и четыре брата, старший из которых по бедности был Самуилу и домашним учителем; предзакатные прогулки за город, туда, где с холмов дольше виден багровый шар солнца, опускавшийся в кровавый блеск разлившейся реки Друти... Потом пришла тяга "рисовать человечеков" Однажды гостивший у них брат отца сказал Самуилу: "Нарисуй-ка обыкновенную печатную букву "алеф", да так нарисуй, чтобы стояла прочно, не качалась..." Экзамен был выдержан. И Галкин шутливо писал потом, что с этого дня буква победила рисунок, случай начал его "писательскую биографию". А потом высокий черноглазый юноша, уложив кисти и пару рубах в фанерный баульчик, сел на пароход и поехал в Киев.

   Началась самостоятельная жизнь. Киев. Екатеринослав, потом, - Москва.

  

   Природа щедра по отношению к талантам. В годы, когда определяется будущее, Галкин разрывался между стремлением стать художником и влечением к поэзии. Победила поэзия.

  

   Стихи получают признание у известного тогда еврейского поэта Давида Гофштейна. С.Галкин сближается с группой поэтов, пишущих на еврейском языке, - Львом Квитко, Перецом Маркишем. К этому времени его собратья по поэтическому цеху - Ошер Шварцман, Давид Гофштейн, Перец Маркиш, Лейба Квитко - уже стяжали славу художников, открывших новые горизонты еврейской поэзии. О них были написаны не только статьи, но и книги, хотя все они были еще очень молоды. С благодарностью вспоминает он в своей автобиографии имена и других писателей этой группы - Арона Кушнирова, Иехеселя Добрушина, Шмуля Годинера, АронаГурштейна.
Еврейская литература в то время изобиловала талантами и быстро развивалась. Литературные группы, дискуссии, разнообразие дарований, приток молодых сил - все предвещало этой литературе большое будущее. Чтобы смертельно ранить ее, понадобились террор 30-х годов, война, антисемитская кампания, развернутая Сталиным в 40-х - 50-х годах.
Трудно провести грань между философской, любовной лирикой Галкина, его стихами о природе, искусстве.

  
"Свои дворцы я выстроил не сразу.
Я их не доверял чужому глазу.
И радуги великолепный свод
в мои владенья обозначил вход.
Я цветом огненным гряду засеял щедро.
Над ней вознесся ствол задумчивого кедра.
А нынче вместе с дымом все уйдет...
Любимая, усни! В часы рассвета
вот этим кедром будешь ты согрета".
(Перевод с идиш В. Потаповой)

Создавая свои драмы, Самуил Галкин придерживался правила - драматургическое произведение должно писаться не только для сцены, оно должно быть рассчитано и на литературное существование. Наиболее высоко были оценены драмы С. Галкина "Суламифь" и "Бар-Кохба". "В создании исторического колорита старинной Иудеи, - писал А. Гурштейн, - Галкину много помогло его прекрасное знание старой еврейской культуры... С. Галкин создал большого диапазона историческую трагедию".
Драматическая поэма "Суламифь", построенная на библейском сюжете, была написана по просьбе С. Михоэлса на основе пьесы основоположника еврейского театра в России Аврома Гольдфадена и посвящена столетию со дня рождения последнего. Постановка "Суламифи", по словам Михоэлса, поставившего спектакль по пьесе в 1937 году, приблизила театр "к подлинным богатствам фольклора".
Во время войны С. Галкин, как он сам вспоминал позднее, "... вместе со старым большевиком Стронгиным выпускал антифашистскую газету "Эйникайт", сутками не выходя из типографии, где от холода руки примерзали к металлу...". Газета "Эйникайт" выходила на идиш и была органом Еврейского антифашистского комитета в СССР (ЕАК). Он формировался не из партийных функционеров, а из представителей еврейской интеллигенции, прежде всего из деятелей еврейской национальной культуры, для которых понятие национальной свободы не было абстракцией. Это помогло им завоевать доверие евреев других стран и организовать реальную помощь Красной Армии: было собрано не менее 45 млн. долларов, не считая вещевой и продовольственной помощи. Под влиянием ЕАК в США, Англии и других странах возникли многочисленные комитеты помощи СССР.
В обязательном, согласно ритуалу того времени, приветствии Сталину третьего митинга представителей еврейского народа (апрель 1944 года), созванного ЕАК, говорилось: "Народ, веками слывший "народом Книги", в грозные дни Великой Отечественной войны доказал, что в душе его все время жила и закалялась сила меча, сила воинской доблести, как сказано в древней еврейской Агаде: "Свиток ниспослан был на землю, и меч был внутри его" ("Тора ярда мин а-шамаим ве-херев круха ба").
Развязка наступила 13 января 1948 года. Убийством Михоэлса началась открытая война Сталина против еврейского народа. В сентябре 1948 года был арестован в Киеве Давид Гофштейн, через полгода все руководство ЕАК, почти все еврейские писатели и многие представители еврейской технической интеллигенции оказались в тюрьме.

  

  

  

  

  

   В 1949 г. Самуил Галкин был арестован по делу ЕАК, но ввиду инфаркта попал в тюремную больницу и избежал расстрела. Ему "повезло". Его дело не было включено в основное дело ЕАК.
С. Галкин был отправлен в лагерь. В лагере продолжал писать стихи, и во власти отчаяния оставаясь:

"Пока мне светит день, и северным сияньем
Встречает ночь, пока всевидящ небосвод, -
Я волен, как дитя, и взор не устает
С надеждою глядеть, не скован расстояньем,
На сотни лет назад и сотни лет вперед".
(1952. Перевод Б. Слуцкого)

   Был освобожден в 1955 г., затем реабилитирован. Награжден 2 орденами ( "Знак почета" 1939г.,"Трудового красного знамени", 1958г., медалями.
Пережитому в заключении посвящены стихотворения "Дэр видуй фун Сократ" ("Исповедь Сократа", 1955; впервые опубликована в парижском журнале "Паризэр цайтшрифт", 1956-57) и других, вошедших в цикл "Ин фрэйд цу дэрцейлн" ("Рассказывать бы в радостный час", 1950-58). Они включены в посмертный сборник С.Галкина "Майн ойцер" ("Моё сокровище").

  Галкин перевел на идиш стихотворения Пушкина, Есенина, Блока, Маяковского, трагедию Шекспира "Король Лир". Сочинения в русских переводах: "Контакт", М.,1936; "Бар-Кохба", М.--Л.,1940; "Дерево жизни. Стихотворения. Поэмы. Драматические произведения", М.,1948; "Стихи. Баллады. Драмы", М.,1958; "Стихотворения", М.,1962; "Стихи последних лет", М.,1962; "Дальнозоркость. Стихи, баллады. Трагедия", М.,1968.


Поэт и переводчик Надежда Павлович, много лет дружившая с Галкиным, писала о нем: "При всем разнообразии его интересов он всегда был целеустремлен, и при бурности его реакций где-то в глубине всегда было твердое, устойчивое, непоколебимое". Из лагеря С. Галкин вышел несломленным, хотя здоровье его было подорвано и жить оставалось мало.
Долгие годы о судьбе еврейских писателей подробно не писали. Они пришли к читателям сами, не пропагандируемые, не изучаемые в школе. На вечере памяти Переца Маркиша в 1965 году в Москве поэт Арсений Тарковский говорил о живущей в душе горькой потребности представить себе последние минуты своего друга и его собратьев по искусству и судьбе. Сегодня же приходится напоминать, что память о поэтах и прозаиках - в их произведениях и анализе этих произведений, а не в протоколах допросов, составленных их истязателями.
Последние годы жизни С. Галкина, несмотря на минувшие тяжелые испытания, были плодотворными. Он продолжал писать.

Николай Заболоцкий перевел стихотворение С. Галкина "Осенний клен". Написано стихотворение в роковом для еврейской культуры 1948 году:

ОСЕННИЙ КЛЕН

Осенний мир осмысленно устроен

И населен.

Войди в него и будь душой спокоен,

Как этот клен.

И если пыль на миг тебя покроет –

Не помертвей,

Пусть на заре листы твои омоет

Роса полей.

Когда гроза над миром разразится

И ураган,

Они заставят до земли склониться

Твой тонкий стан.

Но, даже впав в смертельную истому

От этих мук,

Подобно древу осени простому,

Смолчи, мой друг.

Не забывай, что выпрямится снова,

Не искривлен,

Но умудрен от разума земного

Осенний клен.

1948, перевод Николая Заболоцкого

Творческое наследие советских еврейских прозаиков и поэтов - бесценное национальное сокровище. Поэт и переводчик Л. Озеров писал в 1966 году: "Еврейский литературный язык усилиями народа и его поэтов отшлифован до блеска алмазной грани. Он передает и глубочайший народный юмор Шолом-Алейхема, и сотканную из тонких нитей сердца философскую лирику Самуила Галкина, мягкую и умную прозу Нотэ Лурье, и чеканный стих Давида Гофштейна. Он потрясал души патетикой Переца Маркиша и кристально чистой, народной по духу и по-детски доверительной лирикой Льва Квитко, глубоким психологизмом Давида Бергельсона и взыскательной музой Эзры Фининберга, фантасмагориями Дер Нистера и проникновенной думой Изи Харика. Мы слышали Вильяма Шекспира в исполнении Соломона Михоэлса, и еврейская речь полно и свободно передавала все оттенки душевного состояния короля Лира, который на следующий вечер становился Тевье-молочником".

   Незадолго до смерти С. Галкин участвовал в работе журнала на идиш "Советиш Геймланд" ("Советская Родина"). Умер 21 сентября 1960 года в Москве.

 http://samlib.ru/l/leshinskij_leonid_abramowich/239.shtml

http://vcisch1.narod.ru/GALKIN/galkin.html

Самуил Галкин

Леонид Кацис

Самая близкая к нашим дням публикация переводов С. Галкина содержится в сборнике «Поэзия узников ГУЛАГа» (М., 2005). Казалось бы, не с этого надо начинать рассказ о поэте, ставшем классиком еврейской литературы. Однако другой классик идишской поэзии Ицик Мангер, который неизбежно окажется в нашей антологии, писал, обращаясь к уже умершему Галкину: «Теперь я могу тебе сказать, что среди всех творивших на идише в Советском Союзе ты был исключением в одном: у тебя есть адрес после смерти, могила, легальная могила <…> Кто из всей плеяды еврейских поэтов в Советском Союзе может сравниться с тобой? Ни один еврейский писатель, ни один еврейский поэт в Стране Советов не достиг того, чего достиг ты».

Это писал живший в Польше, США и Израиле Ицик Мангер. И писал после смерти Галкина, когда уже не мог повредить своему коллеге в СССР. Ведь сидел Галкин в инвалидном лагере Абези – том самом, где отбывали срок и философ Л. Карсавин, ведший когда-то полемику с А. Штейнбергом о судьбах еврейства, и искусствовед Николай Пунин, и многие другие достойные люди.

Для нашей подборки мы выбрали стихи Галкина в переводе Анны Ахматовой, в переводе сидельца Николая Заболоцкого, а также в переводах живущего ныне в Израиле Валерия Слуцкого.

Переводы Слуцкого появились в рижском журнале «ВЕК» (1989, № 3). Рядом с ними-то и было помещено письмо Ицика Мангера своему покойному другу, так напоминающее письмо матери из «Жизни и судьбы» В. Гроссмана.

Можно было бы кратко рассказать о биографии Галкина, о его сборниках стихов до и после заключения, о его пьесах «Восстание в гетто» (1946), «Суламифь» (1938) или «Бар-Кохба» (1940). Однако, как говорил герой Галкина в «Бар-Кохбе»:

Довольно! Замолчи!.. Империя…

                                       Сенатор…

Противные слова! Антоний,

                                   не злословь!

Политику долой! Споемте про любовь…

 

И мы обратимся к воспоминаниям того, кто слушал стихи Галкина «Глядя на звезды», кому Галкин читал свое стихотворение «Дер штерн» («Звезда»), «сопровождая, как обычно, чтение русским переводом». Это Анатолий Ванеев, чьи мемуары «Два года в Абези» считаются классикой гулаговской мемуаристики. «Помимо чтения стихов, Галкин рассказывал мне о хасидах, так как сам был из семьи хасида <…> По учению кабалы, Б-г творит мир посредством Тайны сжатия – сойд ха цимцум. Бесконечный – Энсоф – сжимает себя в букву “Юд”, которая по размеру почти точка и является первой буквой сокровенного имени Б-га. Сжимая Себя, Б-г как бы освобождает место, так как первоначально всё заполнено Им одним. Затем Б-г излучает Себя вне Себя. Эта эманация, совершенная вблизи к центру, на периферии принимает низшие формы бытия, что и есть сотворенный мир.

– Послушайте, – сказал я, – так ведь ваша Звезда и есть буква “юд”!

– Конечно, – ответил Галкин».

Стихотворение, о котором идет речь, перевела Анна Ахматова. Однако, как вспоминает Ванеев, «на идише оно звучит мужественнее, и Галкин, пересказывая его без рифмы, передал стихотворение ближе к оригиналу. Он говорил: “Эта звезда мне драгоценна – ради чистоты ее огня – ради того, что свет сам по себе чуден, – и еще ради того, что всё сияние своего огня – в себе самой, как в одной капле заключает она”». Закончив чтение и пересказ, Галкин признался, что написал это стихотворение под влиянием чувства поэтической зависти к стихотворению Иннокентия Анненского:

Среди миров мерцающих светил

Одной Звезды я повторяю имя…

Важные комментарии к стихам Галкина продолжают порой неожиданно возникать как бы из небытия. И характерно, что вновь перед нами голос из Абези. В Нью-Йорке в 2005 году вышла книга воспоминаний покойного любавичского хасида Иосифа Немотина «Где эта улица, где этот дом». Там рассказывается история, которая удивительно близка рассказу о стихотворении «Звезда», запомнившемуся русскому товарищу по несчастью еврейского поэта. Только касается этот рассказ, по-видимому, стихотворения «“Ты, – говорил он, – идолопоклонник”, – / Мой старый папа, слушая меня...».

А. Каплан. Рогачев, Быховская улица. 1928 год.

И. Немотин вспоминает рассказ Галкина о том, когда счастливый поэт в 30-х годах приехал в родной Рогачев с новеньким орденом. Орденоносца торжественно встречали и поздравляли все, кроме его отца. Когда же отец с сыном остались вдвоем, вспоминал Галкин, то отец, указывая ему на орден, сказал: «Сынок, ты, наверное, делаешь талантливую работу, но твоя работа – это Авойде зоре (“чужая работа”)». Это выражение на иврите, собственно говоря, и означает идолопоклонство. До конца понять всю серьезность слов отца может лишь тот, кто услышит эти древнееврейские слова во фразе на идише. Том самом языке, на котором писал свои стихи С. Галкин. Нечасто еврейские советские поэты, ушедшие в советский литературный мир, сохраняли верность миру и идеям своих отцов. В этом смысле Галкин довольно редкое исключение.

Хотелось бы – пусть в русском переводе, пусть не с тем предельным мужеством, непередаваемым по-русски, с каким поэт стоял, помня заветы отца, перед Всевышним и Его Звездой, – но чтобы энергия и чистый свет поэзии Самуила Галкина дошли до нас, его сегодняшних читателей, которым, как предсказывал он в стихотворении «Другу», его буква «когда-то будет странною для глаз». Это та самая «Буква», о которой писал в своем «Открытом письме» Галкину Ицик Мангер: «Ты видел, как “реабилитировали” твоих убиенных товарищей. Ты видел мумию убийцы в стеклянном гробу в Кремле.

И твое сердце не выдержало.

Союз писателей СССР подготовил твои похороны. Было, говорят, много венков. Среди них – даже один венок с еврейскими буквами.

Эти еврейские буквы были наверняка самыми печальными из провожавших тебя. Они молча глотали слезы и даже не взглянули на парадную кириллицу».

Ныне Галкин – на непарадной кириллице любивших и любящих его поэтов.

* * *

Мне звезда отрадна эта

Чистотой и силой света,

Тем, что ни одно светило

Свет подобный не струило,

Тем, что блеск ее ночной

В капле заключен одной.

Мне звезда отрадна эта

Тем, что блещет до рассвета,

Тем, что, блеск на воды сея,

Не становится тусклее

На своем пути большом –

С звездной выси в водоем.

Мне звезда отрадна эта

Щедростью безмерной света,

Тем, что, свет ее вбирая,

Я безмерность постигаю,

Тем, что сразу отдана

Небу и земле она.

1936, перевод Анны Ахматовой

А. Каплан. Рогачев, cтарый дом.  1928 год.

 

ДРУГУ

С тобою, друг, у нас давнишний счет:

Ты брел со мной дорогою невзгод.

Когда меня валила с ног усталость

И песня в горле у меня смерзалась,

До песен ли мне было в этот час?

Душа была смятением объята...

О том, что брат остался верен брату

Не пожалеет ни один из нас.

Так почему ж теперь, мой брат,

                                       мой друг,

Так трудно мне с тобой бывает вдруг?..

Ты, как судья, напоминаешь: «Прожит

День нынешний... А где ж его итог?..

Всё ль совершил, что совершить ты мог,

Что за тебя другой свершить

                                    не может?»

Ты требуешь: «Всё ввысь да ввысь

                                        тянись!»

Как будто только мне – по силам высь!

И я тянусь, хоть на плечи легла

Двойная тяжесть и добра и зла,

Хоть высота порой бросает в дрожь,

А середины ты не признаешь...

Не слушать, гнать тебя, перебороть?..

Что проку?.. Ты – народа кровь и плоть.

А я давным-давно сказал себе,

Что призван всё делить в его судьбе.

Ты говоришь: себе я не хозяин,

С судьбой народа я навечно спаян,

И то, что скромный дар мой создает,

До дней грядущих будто бы дойдет...

И верю, – хочется мне верить, друг! –

Пусть не потомки – нет! Пусть все вокруг

Мой стих услышат и поймут его,

Узнав биенье сердца своего...

О самом сокровенном, дорогом

Я говорил на языке своем

Народам разных стран и языков.

Я день и ночь ворочал глыбы слов

И высекал, до боли сжав резец,

Людскому сердцу славу и венец.

Хвалу народу пел мой каждый стих.

А мне... Не надо мне наград иных,

Мне лишь бы знать, что строки

                                      не умрут,

Что он не сгинет, мой заветный труд.

И пусть та буква, что пишу сейчас

Всей страстью сердца,

                        кровью сердца всей,

Когда-то будет странною для глаз,

Чужою для сынов и дочерей.

Пусть мой язык им будет незнаком,

Они поймут, что этим языком

Мы воспевали счастье, кляли горе,

Волною в общее вливаясь море.

1957

Перевод Юлии Нейман

 

ЕСЛИ НЕ Я ДЛЯ СЕБЯ...*

* Если не я для себя – кто для меня?

   Если я только для себя – что я такое?

   Если не сейчас, то когда же?

                                                (Из Талмуда)

 

Кто для тебя, когда не ты?..

Кому вручишь свои заботы?

Ведь время с каждым сводит счеты,

Однажды ставя у черты,

Где у тебя не спросят, кто ты,

И, всепрощенный, ты уйдешь...

Когда не я себе, то кто ж?

Смотри, покуда видит глаз,

И знай – не хватит жизни целой,

А потому сверх меры делай, –

Когда же, если не сейчас?

Ничтожен времени запас,

С числом и мерой будь на страже...

Коль не сегодня, то когда же?

Но от числа не опьяней,

А мера – главное не в ней;

Лишь для себя стараясь – что я?

Кто я такой? Чего я стою,

Когда себя в одном числе

Я утверждаю на земле?

И «что я есмь» легло в строку бы,

Но мне обида сжала губы

И, мысль перекроя,

Ведет моей рукою

И шепчет мне, что я –

Черт знает что такое...

1957

Перевод Валерия Слуцкого

* * *

«Ты, – говорил он, – идолопоклонник», –

Мой старый папа, слушая меня.

Здесь на Талмуд сослался бы законник,

Десятками запретов приструня, –

Не по иным каким-нибудь мотивам,

Но почву из-под юношеских ног

Он вышибив, себя вполне счастливым,

Наверное, почувствовать бы мог.

Меня увещевал бы разъяренно,

За то бранил и втаптывал бы в грязь,

Что я предпочитаю Аполлона,

Кощунствую, Венерою пленясь,

Что греками посмел я искуситься,

Себя же выставляя на позор,

Что лезу в виноградник, как лисица,

Которой нипочем чужой забор,

Что бурей я утащен, что за тенью

Гоняюсь, что в сомнительном краю,

Подобный одичавшему растенью,

Я соки чужеродной почвы пью.

Но папу не смущали ни буря –

Существеннее был его подход,

Он только улыбался, глаз прищуря,

Когда ему по вкусу был мой плод.

Однажды лишь сказал: «Творенье – диво.

Затмившее в глазах твоих Творца.

Поёшь – “как это дерево красиво!”

Но это ль вдохновлять должно певца?

Ты, дерево почтив, его убранство,

К нему лишь обратил свое лицо,

Тому ж, Кто создал землю и пространство,

Не хочешь посвятить хотя б словцо.

И думаешь ты – нужно лишь для поля,

Чтоб в свой черед сменялись свет и мгла,

Но разве не Его на это воля –

Чтоб вовремя и песнь твоя пришла?

Был царь Давид, и дар его – от Б-га,

Из сердца в сердце он вдыхает свет.

В сравненьи с ним тебе, мой сын, так много

Недостает – вот это был поэт!..»

А мама, за домашнею работой

В другие погруженная дела,

Прислушиваясь к нам, и доли сотой,

Наверно, из всего не поняла.

Она ко мне приблизилась: «Ты видишь,

За хлопотами мне не до бесед.

Ты маме объясни, сынок, на идиш –

Всё слышу я о вас: “поэт... поэт...”

На сколько, расскажи мне, классов это?..»

Ей, в четырех стенах проведшей дни,

Что я скажу? Оставлю без ответа? –

Когда за ней полмира – «Объясни,

Поэт... поэт... Что это?» –  мне навстречу

Твердят на всех наречиях вопрос.

«О, если б знал, что миру я отвечу!..» –

Уже я в первой песне произнес.

Но с папой и с законником сегодня

Победно завершаю давний спор:

Коль дерево живое – тень Г-сподня,

Я идолопоклонник до сих пор.

1958

Перевод Валерия Слуцкого

 

ПОЛНАЯ ЛУНА

 

Когда в ее власти приказывать водам,

Едва ли вы будете удивлены,

Что мальчик в Литве под ночным

                                   небосводом

Бродил, зачарован сияньем луны.

В местечке зима. И заснежена тропка,

И лунному я улыбаюсь лучу.

И собственной тени, чернеющей робко,

Приветливо «шолом алейхем» шепчу.

И, кажется, ярче луна не блестела,

И хоть собирайте иголки – светло.

Лицо запрокинув, я чувствую – тело

Само лучезарность в луче обрело.

И вдруг, замирая от внутренней дрожи,

Затерянным в мире себя сознаю...

Кто эту молитву услышит?.. И всё же

Я должен закончить молитву мою.

Но смыслом она наполняется новым,

И сами собой произносят уста:

«Родные мне люди, пусть будет

                                   светло вам!

Вам – “шолом алейхем”, родные места!»

Спросите меня – объяснил бы едва ли

Те слезы, когда поздравлял с полнотой

Луну, и приветствие губы шептали

Родному местечку в ночи золотой.

А нынче июль – околдовано лето,

И тонет в сияньи – куда ни взгляну,

И каждая ветка к сиянью воздета.

Я вновь с полнотой поздравляю луну.

Хоть те же слова в полнолунье воскресли,

Молитва иной на устах предстает –

И как не заметить отличия, если

Иголки уже собирает не тот.

Но я не хочу поступиться ни словом,

И к небу молитвенно взор подниму:

«Родные мне люди, пусть будет светло вам!

Вам – “шолом алейхем” и миру всему!»

1958

Перевод Валерия Слуцкого

http://www.lechaim.ru/ARHIV/167/slovo.htm

"Зима 1942 года".

Она войдет навеки в каждый камень,
Оставит след беды и стужи злой.
Изгнать ее не сможет даже пламень
Дневного солнца, раскаленный зной.

Она сквозь шторы черные, глухие
Ворвется в затемненные дома,
Проникнет в кровь и плоть, в сердца людские
Неистовая, лютая зима.

Окончится скитаний горьких время,
И с малыми детьми большие семьи
В свои дома вернутся. Но порой
Былое промелькнет почти незримо
В случайном слове иль в глазах любимой,
И вдруг пахнёт военного зимой.

Счастливцы из грядущих поколений
Не будут помнить стужи и лишений,
Но, оглянувшись через много лет,
Увидят стену с трещиной на камне,
Рубец глубокий, знак страданий давних,
Зимы далекой неизбывный след.

1942

Перевод с еврейского Я. Хелемского.

 

Здесь мои ростки живые

Нет неправды в том, что я
Говорю: "Моя Россия!"
Доказательства святые -
Песнь моя и жизнь моя.

Но нельзя не видеть, что
Это - преувеличенье,
Надо ж брать в соображенье
Всю Россию - от и до...

"Я, Россия, твой!" - скромней
И не менее правдиво,
И, прибавлю горделиво,
Не в обиду мне и ей.

На твоей земле рожден,
Я в нее сойду, Россия.
Здесь мои ростки живые
Протянулись в даль времен!