Евгений Левин 7 ноября 2008

Литература об участии евреев в российских революциях и Гражданской войне велика и обильна. Только из самых недавних работ следует упомянуть монографию Олега Будницкого "Российские евреи между красными и белыми", сборник "Евреи и русская революция" под его же редакцией, соответствующие главы из последней книги Солженицына и из монографии американского исследователя Цви Гительмана... Так что, казалось бы, ничего нового по этой теме сказать уже нельзя. Мы, однако, попробуем.

Согласно глубокому убеждению дореволюционных черносотенных кругов, все российские евреи были последовательными и деятельными врагами российского самодержавия. Разумеется, в чистом виде это мнение решительно не соответствовало действительности – в силу того, что подавляющее большинство простых еврейских обывателей, проживавших в черте оседлости, в принципе не участвовали в какой-либо политической деятельности, заботясь все больше о том, как свести концы с концами и поставить на ноги детей. Однако нельзя отрицать, что последовательных сторонников "старой власти" в российском еврействе особенно не наблюдалось. Пассивная оппозиция царизму, действительно, была практически всеобщей.

И.Е. Репин. Портрет О. ГрузенбергаВпрочем, иначе и быть не могло. Ибо последние государи и самодержцы всероссийские сделали все возможное, чтобы толкнуть евреев в оппозицию. А именно – стесняли их жизнь бесконечными запретами, начиная от пресловутой Черты и недопущения в госслужбу и заканчивая различными мелочными ограничениями. Политика царского правительства по национальному вопросу вообще была не слишком успешной, если не сказать – провальной.

В своих мемуарах знаменитый адвокат Оскар Грузенберг вспоминает, как в 1886 году вместе с матерью попал в облаву, устроенную киевской полицией. Его как студента университета, имевшего вид на жительство, полиция не тронула, зато его матери, приехавшей к сыну в гости из Черты оседлости и что-то там нарушившей, пришлось скоротать остаток ночи на заплеванном полу участка, рядом с пьяницами и карманниками. Даже через столько лет Грузенберг не мог спокойно думать о той ночи:

П.А. СтолыпинЗабыть, как унизили мою старуху-мать, никого в своей жизни не обидевшую, значило бы забыть, что если жизнь чего-нибудь стоит, то только тогда, когда она не рабская. Что было пережито мною в ту ночь? Что решено? Коротко: после этой ночи я видел в каждом, кто боролся с самодержавным произволом и его жестокостью, своего союзника, брата, перед которым я в долгу, которому я обязан прийти на помощь в дни его испытаний.

Подобные истории были в тогдашней России не исключением, а правилом. Так что неудивительно, что особой любви к самодержавию российское еврейство не испытывало.

Наиболее дальновидные государственные мужи хорошо понимали, сколь неразумно и опасно превращать в противников существующего строя всю многомиллионную еврейскую массу. А потому настаивали на том, что следует если не дать евреям равноправие, то по крайней мере отменить самые стеснительные из ограничений. Наиболее последователен в этом был Петр Аркадьевич Столыпин, чей кабинет подготовил законопроект, предусматривающий отмену Черты оседлости и ряда ограничений на выбор профессии. Предложение Столыпина было поддержано большинством министров, среди которых был и следующий премьер Коковцев. Однако дальше этого дело не пошло: император отказался утвердить законопроект, а вместо этого написал Столыпину:

Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя.
Таким образом, оппозиция евреев царизму была вполне естественной. А вот с их отношением к разным политическим партиям все не так очевидно.

Буржуазно-демократические партии – кадеты, прогрессисты и др. – последовательно требовали предоставить евреям, равно как и другим инородцам и иноверцам, равноправие. И предоставили его, как только пришли к власти: 20 марта 1917 года Временное правительство издало Декрет об отмене вероисповедных и национальных ограничений. Но и помимо этого декрета, буржуазно-демократическая программа вполне отвечала сословным интересам российского еврейства, в котором пролетариата было мало, а крестьян не было вовсе. Так что логично было бы ожидать, что еврейские симпатии не достанутся партиям, проповедующим малоактуальную для наших героев "диктатуру пролетариата" и еще менее актуальное "решение земельного вопроса".

Максим ВинаверЧто же произошло в действительности? Либеральные партии, безусловно, пользовались определенным успехом в буржуазных и интеллигентских еврейских кругах. Евреи играли первую скрипку в буржуазно-демократической печати; депутаты-евреи, избранные в Думу, по большей части вступали в кадетскую фракцию (в 1-й Думе – 9 из 12). Но что касается партийного руководства, то тут, пожалуй, можно назвать всего одно имя – адвоката Максима Моисеевича Винавера, председательствовавшего на учредительном съезде партии и ставшего министром в кадетском правительстве Крыма. Все остальные партийные лидеры – Милюков, Львов, Маклаков, Шингарев, Кокошкин, Родичев, Муромцев – были, как на подбор, великороссами, нередко дворянского происхождения.

Совершенно иная картина наблюдалась в партиях "левее к.-д.". На кого ни бросишь взгляд – эсеров правых или левых, меньшевиков-оборонцев или меньшевиков-интернационалистов, большевиков или анархистов – везде и всюду наблюдался сплошной "Гоцлибердан".

Не будем перечислять имена евреев, игравших первую скрипку в различных революционных партиях, – при желании их можно легко найти у Шуба, Сватикова, Тартаковского и др. Просто зададим вопрос: почему столь многие политически активные евреи оказалась на куда более радикальных позициях, нежели того требовали национальные интересы российского еврейства?

Может быть, все большевики-евреи были выходцами из низов и руководствовались классовыми, а не национальными интересами? Но и это не так. Лев Троцкий, к примеру, был сыном зажиточного землевладельца, Лев Каменев - инженера, Григорий Зиновьев – хозяина молочной фермы, Моисей Урицкий – купца. Аналогичная картина наблюдалась и в других левых партиях: меньшевик Мартов вырос в семье зажиточного служащего Русского общества пароходства и торговли, убийца Столыпина Богров был сыном богатейшего киевского домовладельца. Так что классовой ненавистью этот выбор, в большинстве случаев, не объяснить.

Понятно, что каждый еврейский революционер пришел в революцию своим путем. Тем не менее, рискну предположить, что у многих из них могли быть общие чувства и чаяния, которые в конечном итоге привели их именно в ряды революционных партий.

Прежде всего, позволю себе процитировать уже упоминавшегося здесь Давида Шуба:

Троцкий, как и остальные видные большевики еврейского происхождения, никогда не были связаны с еврейскими массами и никогда не примыкали к какой-либо еврейской организации. Они всегда были ярыми противниками еврейского национального и культурного движения, и каждый из них постоянно подчеркивал, что он не еврей, а «интернационалист». Точно так же Ярославский, Литвинов, Радек, Ганецкий, Рязанов, Стеклов, Ягода и некоторые другие евреи, игравшие видную роль в большевистской партии или в советском правительстве в первые годы большевистской революции или позже, всегда считали себя русскими или же «интернационалистами» и с еврейским народом не имели ничего общего, кроме своего происхождения.
С определенной поправкой, данное утверждение было верно и для других еврейских революционеров. Разумеется, и здесь были исключения – достаточно вспомнить хоть бы левого эсера Штейберга, которого Бунин называл "старозаветным, набожным евреем, который не ест трефного и свято чтит субботу". Однако в подавляющем большинстве евреи-революционеры действительно верили в решение еврейского вопроса через ассимиляцию.

Теодор ГерцльИ в этой связи нельзя не вспомнить человека, который был максимально далек от революции и социализма, – Теодора Герцля. В молодости он тоже верил в ассимиляцию, причем был настолько последователен, что даже не сделал обрезание своему сыну Гансу. Однако затем он стал свидетелем антисемитской истерии, вызванной во Франции делом Дрейфуса. А затем – громкой победы политика-антисемита Карла Люэгера, избранного бургомистром Вены. Все это заставило Герцля пересмотреть свои взгляды на еврейский вопрос и привело его к неутешительному выводу о том, что ни равноправие, ни ассимиляция евреям не помогут – несмотря ни на что, они все равно останутся нелюбимыми чужаками в христианском обществе.

Через несколько лет после Герцля к аналогичному выводу пришел его российский единомышленник, Владимир Жаботинский. Блестящий фельетонист, он раз за разом возвращался к одной и той же теме: в галуте евреям могут дать равноправие – но галут никогда не признает евреев своими. Поэтому даже при самом либеральном режиме еврей обречен оставаться чужаком.

Альтернативное решение, предложенное Герцлем и Жаботинским, хорошо известно – географическое размежевание вследствие массового исхода европейского еврейства. Однако мысль начать все с нуля где-нибудь в Палестине или даже Уганде понравилась далеко не всем и даже, пожалуй, не большинству, которое все-таки предпочитало устроиться в каком-нибудь более цивилизованном краю. Но как было это сделать, если правота Герцля и Жаботинского находила подтверждение буквально на каждом шагу: то в окололитературном скандале, то в поведении интеллигентной публики, а то и в публичных высказываниях крупных либеральных политиков.

Можно было, разочаровавшись в Старом свете, эмигрировать в Новый. По мнению Юрия Слезкина (по чисто случайному совпадению – эмигрировавшего из России в США), именно это решение и было в тот момент оптимальным. Однако сто лет назад было совершенно неочевидно, что гольдене медине станет принципиально иным галутом, нежели Европа. Тем более что антисемитские инциденты то и дело возникали и к западу от Атлантики.

Так что русский еврей, желающий ассимилироваться, то и дело оказывался в положении пастернаковского Миши Гордона:

С тех пор как он себя помнил, он не переставал удивляться, как при одинаковости рук и ног и общности языка и привычек можно быть не тем, что все, и притом чем-то таким, что нравится немногим и чего не любят? Он не мог понять положения, при котором, если ты хуже других, ты не можешь приложить усилий, чтобы исправиться и стать лучше.
Однако еврейский ум не был бы еврейским умом, если бы не нашел выход из этой, казалось бы, безвыходной ситуации. Старый мир не хочет принять евреев на равных? Тем хуже для старого мира – мы отряхнем его прах с наших ног и разрушим его до основанья. А затем – мы наш, мы новый мир построим. И это будет действительно "дивный, новый мир": без классовых, сословных и конфессиональных предрассудков, а главное – там не будет, наконец, ни эллина, ни иудея.

Разумеется, для реализации этой мечты было совершенно недостаточно ни выборов по "четыреххвостке" (всеобщее, равное, прямое и тайное голосование), ни прочих буржуазно-демократических свобод. Требовалось полное переустройство всего общества – с ног до головы, и чем радикальнее, тем лучше. Соответственно, чем радикальней была партийная программа, тем привлекательней она становилась в глазах еврея, сознательно или подсознательно тяготившегося своим еврейством. Ибо лишь ее реализация позволила бы ему, говоря словами Троцкого, стать "не евреем, но интернационалистом" или, проще говоря, забыть самому и заставить забыть остальных про "Лейбу Бронштейна".

Через много лет после революции Aлександр Галич прямым текстом писал, что смысл "советского проекта" состоял, по его мнению, в том, чтобы дать евреям возможность постепенно избавиться от своего еврейства, влившись в единый советский коллектив:

Я-то в своей пьесе "Матросская тишина" пытался, по наивности и глупости, доказать, что в Советской России для представителей еврейской национальности путь ассимиляции – не только разумный, но и самый естественный, нормальный, самый закономерный путь. Я не случайно, а вполне обдуманно и намеренно выдал замуж за Давида не Хану, а Таню, а Хану отправил на Дальний Восток, где на ней женился некий капитан Скоробогатенко – об этом в четвертом действии расскажет старуха Гуревич.
Возможно, нечто подобное могли понимать или ощущать и многие из тех евреев, кто в конечном итоге оказался в рядах радикальных революционных партий. Ибо полное разрушение старого мира было единственным, что давало им хоть какую-то надежду.

Знаменитая Декларация Бальфура, ставшая для сионистов первым серьезным внешнеполитическим успехом, была обнародована всего за несколько дней до большевистского переворота. И это, на наш взгляд, глубоко символично. Поскольку и сионисты, и большевики полагали, что решение еврейского вопроса невозможно без решительного размежевания со старым миром, который первые хотели покинуть, а вторые – уничтожить.

Как вынужден был признать Александр Галич, в конечном итоге эти ожидания не оправдались – сбежать от еврейского вопроса в коммунизм российским евреям так и не удалось. Однако те, кто маршировал в октябре 17-го под красным флагом, знать этого, разумеется, не могли.