«Куда девать грусть? Кто-то пьет, кто-то занимается спортом, кто-то постоянно скандалит.
Я пишу.
У меня, в отличие от большинства писателей, есть выбор. Я могу не писать».
Читаю и перечитываю строки «Романа, которого нет» Ксении Раз, и не могу – просто не в силах поверить, что нет - Ксюши. Она ушла ночью в Шошан-Пурим. Умерла во сне вскоре после выхода своей первой книги.
…Я помню Ксюшу 12-летней девочкой. 1990-й год. Команда Эдуарда Кузнецова готовится к выпуску первого номера израильской русскоязычной газеты «Время» («Это будет издание сугубо западного образца», - повторял Кузнецов, терпеливо доводя до идеала каждую рубрику, каждый раздел, каждую статью). Штатных работников в редакции относительно немного: Лев Меламид, Игорь Губерман, Антоша Носик, Аркан Карив, Анна Исакова… В деске, специально отведенном для русских «инопланетян» в здании «Маарива», мерцают экраны «Койот» - допотопных компьютеров-«динозавров».
В один из дней в помещение впорхнула светловолосая девочка-подросток.
«Моя младшая дочь – Ксюша», - представила ее Лариса Казакевич. К тому моменту мы твердо усвоили: Казакевич – богиня корректуры, ей и только ей подвластны все чудеса и таинства великого и могучего. Летом 1990 года Лариса, дочь известного советского писателя, лауреата Сталинской премии Эммануила Казакевича, совершила неслыханно дерзкий поступок: тайно бежала из Москвы в Париж с двумя детьми. Несовершеннолетними! То был самый натуральный побег: от мужа – преуспевающего, но спившегося вконец столичного журналиста; из опостылевшего «совка» с его двойными стандартами и ханжеской моралью. От себя. «Сюда мы никогда не вернемся, - предупредила Лариса детей. – Наше место в Израиле: там с 1973 года живет моя сестра».
Доктору Ольге Раз предстояло провернуть самую настоящую «военную операцию»: «репатриировать» старшую сестру с детьми, не получившими от отца разрешения выехать в Израиль на ПМЖ. Чтобы реализовать дерзкий – по стандартам 1990 года – план, Ольга обратилась за помощью в Кнессет. Одна из депутатов (ее, к сожалению, уже нет в живых) рискнула помочь. В августе 1990 года Лариса с детьми сошла в аэропорту имени Бен-Гуриона с трапа самолета, прибывшего из Парижа, обняла сестру, с которой не виделась 17 лет, и с облегчением прошептала: «Вот мы и дома»…
Из «Романа, которого нет»:
«Писать я начала в девять лет. Я писала детектив. Придумала запутанный сюжет, написала шесть глав. Собрала свою семью – маму, бабушку брата – вокруг стола и начала читать. Я прочитала:
- Швеция. Ночь. Тишина.
Раздался дикий хохот. Смеялись мама, бабушка, брат. Я была в полном недоумении. Вроде хорошее начало. Поэтичное…
После этого я пять лет не писала. Начала опять случайно. Мама работала в газете и предложила мне написать что-нибудь в молодежное приложение. Я написала статью про лесбиянок и гомосексуалистов. Меня приняли в молодежную редакцию. И я начала писать. Через год я остыла к этому занятию. Надоело. Писала редко, без охоты.
Мама корила. Я отмахивалась.
Прошло еще пять лет. Как-то меня встревожил один эпизод. Я написала рассказ. Он был грустен и неуклюж. Я разозлилась и написала еще один. Потом еще. И поняла, что стала писателем. Ну, пусть не Чеховым. Пусть не Довлатовым. Но все-таки…
И вот мне двадцать пять лет. В шкафу лежит гора газет с моими статьями. В столе – листки с короткими печальными рассказами. Я не знаю, зачем мне это нужно. Вроде не нужно совсем. Я всеми силами отнекиваюсь от близких людей, которые уверяют меня, что мне надо писать. Я говорю: «Я пишу». Но я не пишу. Я отколупываю от себя кусочки души и протягиваю их всем, кому интересно. Кто-то отворачивается, кто-то берет и внимательно разглядывает. Может быть, там, где я забираю у души, появляется что-то новое. Таким образом я себя обновляю. Мне больно, мучительно это делать, но душа просит. Что ж, пожалуйста, душа»…
Рецензия на «Роман, которого нет» была опубликована в газете «Вести».
«Перед вами текст нового русскоязычного прозаика, выросшего в Израиле! Целиком. Не приехавшего готовым автором из России, но ставшего здесь писателем, не ивритским – нет, явление русской прозы, сформировавшейся именно у нас в стране. Если хотите, некий феномен в истории великой литературы», - пишет Михаил Хейфец.
И вот я читаю «Роман…», ткань которого (листки с короткими печальными рассказами, белое и черное, свет и тьма) соткана из беззащитных кусочков души Ксюши. И я не в силах, просто не в состоянии поверить, что Ксюши нет.
Хотя… Раскройте «Роман, которого нет». И начните читать…
Вы пробовали когда-нибудь смеяться сквозь зубы?
Я занимаюсь этим постоянно. Никому не нравится видеть меня грустной. Мне говорят - улыбайся. Я улыбаюсь. Мне говорят: не грусти - я делаю восторженное лицо. Мне говорят - все хорошо. «Да», - говорю…
Куда девать грусть? Кто-то пьет, кто-то занимается спортом, кто-то постоянно скандалит.
Я пишу.
У меня, в отличие от большинства писателей, есть выбор. Я могу не писать. Это мое счастье. Мне не нужно признание, печататься не обязательно. У меня не бывает мук творческого кризиса.
Писать я начала в девять лет. Я писала детектив. Придумала запутанный сюжет, написала шесть глав. Собрала свою семью - маму, бабушку и брата - вокруг стола и начала читать. Я прочитала:
- Швеция. Ночь. Тишина.
Раздался дикий хохот. Смеялись мама, бабушка, брат. Я была в полном недоумении. Вроде хорошее начало. Поэтичное…
После этого я пять лет не писала. Начала опять случайно. Мама работала в газете и предложила мне написать что-нибудь в молодежное приложение. Я написала статью про лесбиянок и гомосексуалистов. Меня приняли в молодежную редакцию. И я начала писать. Через год я остыла к этому занятию. Надоело. Писала редко, без охоты. Мама корила. Я отмахивалась.
Прошло еще пять лет. Как-то меня встревожил один эпизод. Я написала рассказ. Он был грустен и неуклюж. Я разозлилась и написала еще один. Потом еще. И поняла, что стала писателем. Ну, пусть не Чеховым. Пусть не Довлатовым. Но все-таки…
И вот мне двадцать пять лет. В шкафу лежит гора газет с моими статьями. В столе - листки с короткими печальными рассказами. Я не знаю, зачем мне это нужно. Вроде не нужно совсем. Я всеми силами отнекиваюсь от близких людей, которые уверяют меня, что мне надо писать. Я говорю: «Я пишу». Но я не пишу. Я отколупываю от себя кусочки души и протягиваю их всем, кому интересно. Кто-то отворачивается, кто-то берет и внимательно разглядывает. Может быть, там, где я забираю у души, появляется что-то новое. Таким образом я себя обновляю. Мне больно, мучительно это делать, но душа просит. Что же, пожалуйста, душа. Я опять буду смеяться сквозь зубы, буду делать восторженное лицо. Да, да, я знаю: «Все будет хорошо».
Из дневника
Много раз в жизни мне приходилось страдать. Но эти страдания всегда были сопряжены со счастьем. Когда я счастлива, я страдаю, и наоборот. Страдания мне приносит все. Любовь, привязанность, дружба, вражда, ненависть. Когда я люблю, я страдаю из-за отсутствия взаимности, когда привязана, я мучаюсь от того, что этот человек не находится рядом со мной каждую минуту. Дружба меня пугает своей недолговечностью, вражда разбивает иллюзии, ненависть иссушает душу и наполняет меня страхом.
И, тем не менее, я счастлива. Страдания побуждают меня к действию, будят во мне вдохновенные порывы, закаляют волю.
х х х
Ничего не делать очень приятно. Мне так очень. Но тогда появляется вакуум, который надо чем-то заполнить. Я его заполняю мужчинами. Мужчинами красивыми и уродливыми, умными и глупыми, желанными и отвратительными. Я весь день думаю, что мне с ними делать. Пойти погулять? Скучно. В ресторан? Надоело. Интеллектуальные беседы? Где им до меня! Опять вакуум. Тогда я иду спать. И мне снятся вещи, вещи, вещи. Я их примеряю, покупаю, выбрасываю. В конце концов от этого калейдоскопа тряпок у меня начинает болеть голова, и я просыпаюсь. Проснувшись, я осторожно проверяю: что у нас на повестке дня. Опять вакуум. Я недовольно морщусь, потягиваюсь. Вакуум растет. Я поднимаю руки и пересчитываю пальцы. Вакуум разрастается за пределы моего тела и начинает захватывать пространство комнаты.
А, черт с вами, говорю я, скидываю одеяло и трусцой семеню к компьютеру. Включаю и пишу. От долгого безделья руки отвыкли от клавиш и растерянно шарят по клавиатуре. Постепенно они вспоминают, успокаиваются и начинают дробно стучать по клавишам. Вакуум, недовольно урча, сжимается до точки под сердцем. Он ждет.
х х х
Моя мама очень любит руководить. Она говорит: помой посуду. Потом говорит: убери свои вещи. Просто тиранка какая-то. А я весь день занимаюсь очень важным делом: я рассматриваю свой пупок. Мой пупок имеет круглую форму и некоторую глубину. Ему можно найти самое разнообразное применение. Во-первых, из него можно пить холодный кофе. Во-вторых, в него можно пустить рыбку и заклеить его клейкой лентой, получится закрытый аквариум. В-третьих, в него можно дудеть. Много чего можно придумать. Но мама не понимает важности моих изобретений и говорит: постели постель. Глупость какая-то.
х х х
Вино – это прекрасный способ забвения. Я делаю глоток, и все во мне затихает. Уходит скука. Тело становится тяжелым, и надвигается спасительная тоска. Когда я тоскую, нет скуки. Я ЗАНИМАЮСЬ ДЕЛОМ. Я перебираю прошлое, оцениваю настоящее, заглядываю в будущее. И предаюсь угрызениям совести. Вместо прощения я зажимаю обиды в стальные тиски и казню себя болью. Боль разрастается и заполняет мое тело. Тело стонет и просит пощады. Но я ему не даю. Я, слепая от злости, подбираюсь к душе. Душа мне улыбается и говорит: попиши. Тогда я начинаю плакать, устыдившись своей ненависти. В слезах беру тетрадь и пишу про боль и скуку. И у меня получается светло и весело.
х х х
Мне двенадцать лет.
У меня пара длинных худых ног и темные глаза.
В той жизни я постоянно хотела спать и есть.
Я боялась темноты и одиночества. Я любила петь и думать.
Иногда мне не хотелось жить. Тогда я смотрела на свои руки, как они спокойно лежат на коленях, и мне становилось жалко своих рук. Я думала о том, что их не будет, и не могла смириться с этой потерей.
Я сменила дом, город, страну, мир. Там осталась боль, тут - надежды.
Там страх, тут - покой.
И я всем верю, даже когда они молчат.
Я отсюда вижу свой дом, свет падает из окна на темный песок. Внутри сидят мама с братом. Мама сухими глазами смотрит на мою фотографию, а брат читает книгу.
Я каждый день хожу к своему дому и смотрю в окно.
Брат всегда читает, а мама иногда, оторвав глаза от моей фотографии, вглядывается в окно и молчит.
Я тоже молчу.
Когда луна совсем высоко, я иду к морю.
Вхожу в него, и оно поглощает меня целиком.
Мой новый мир не просит ничего от меня.
Он просто уносит меня к ветру.
Мне больше не нужен свет.
Я растворяюсь во тьме.
(Продолжение следует)