" ...И они показали ему альбом, где были помещены
фотокарточки заговорщиков, взятые из полицейских досье: "Вот эти трое --
убиты, а эти двое схвачены и сидят в подземельях Сан-Херонимо, мой генерал!
Как поступить с ними -- решение принадлежит вам! Это братья Маурисио и
Гумаро Понсе де Леон, двадцати восьми и двадцати трех лет. Первый из них
дезертировал из рядов вооруженных сил, постоянного места жительства не имеет
и является лицом без определенных занятий; второй преподавал керамическое
дело в ремесленном училище; увидев этого человека, собаки, о которых идет
речь, виляли хвостами от радости и всем своим поведением выказывали ему свою
преданность, что является несомненным и неопровержимым доказательством его
вины, мой генерал!" Но он и тут сказал только свое "ага", однако, подводя в
официальной сводке итоги дня, с похвалой отозвался о трех высших офицерах,
проводивших расследование, и наградил их почетной медалью "За верную солдатскую службу родине"; он сам вручил им эту медаль и тут же, на
торжественной церемонии награждения, учредил военно-полевой суд, который приговорил братьев Маурисио и Гумаро Понсе де Леон к расстрелу. "Приговордолжен быть приведен в исполнение по истечении сорока восьми часов с момента его оглашения, если, конечно, ваше превосходительство не помилует осужденных".
Все эти сорок восемь часов он задумчиво лежал в своем гамаке в полном
одиночестве, оставаясь глухим к просьбам о помиловании, которые раздавались со всех концов света; он слушал по радио бесплодную болтовню в Сообществе Наций, слушал брань, которой его осыпали в нескольких соседних странах,
слушал, как в нескольких соседних странах его хвалят и поддерживают; затем
он принял своих министров и с одинаковым вниманием выслушал как тех, кто
робко говорил о милосердии, так и тех, кто громко настаивал на решительных
мерах; он отказался принять папского нунция, поспешившего к нему с личным
пастырским посланием самого Папы, в котором его святейшество беспокоился о
судьбе двух заблудших овец; он молча выслушивал сообщения о том, что вся
страна взволнована и взбудоражена его молчанием, молча прислушивался к
далекой перестрелке, молча воспринял гул взрыва, происшедшего без всяких
видимых причин на военном корабле, что стоял на рейде, у входа в бухту.
"Одиннадцать убитых, мой генерал, восемьдесят два раненых, корабль вышел из
строя!" -- "Хорошо", -- проговорил он, глядя в окно спальни на пылающий у
входа в бухту ночной костер. То началась последняя ночь двух приговоренных к
смерти узников, двух братьев, ожидавших исполнения приговора на военной базе
Сан-Херонимо. Он вспомнил их в эти часы такими, какими видел на фотографиях:
с одинаковыми -- сразу видно, что братья, -- бровями, представил, как они
дрожат от ужаса, одинокие, обреченные, с номерными табличками на шее,
представил их в камере смертников в ярком свете постоянно включенной
лампочки; он чувствовал, что их мысли обращены к нему, чувствовал, что они
надеются, что умоляют о помиловании; однако ни по единому его жесту
невозможно было предугадать, как он поступит; он завершил свой обычный
будничный день, как обычно, попрощался с дежурным офицером, который
оставался у дверей его спальни с тем, чтобы в любую минуту быть готовым
довести до всеобщего сведения его решение, даже если это решение будет
принято ночью, до первых петухов. "Доброй ночи, капитан", -- сказал он
небрежно, не глядя на офицера, повесил на крюк свою лампу, закрылся на три
замка, три щеколды и три цепочки, лег на пол и погрузился лицом вниз в
чуткий сон, сквозь легкую оболочку которого слышал тревожный лай собак во
дворе, сирены санитарных машин, взрывы петард и взрывы музыки на каком-то
сомнительном празднике, доносящиеся сквозь густую тьму города, потрясенного
беспощадностью приговора; он проснулся в полночь от звона соборных
колоколов, проснулся в два во второй раз, а в три проснулся снова из-за
мороси, царапавшей стекла и металлические сетки на окнах, и тяжело поднялся
с пола тем громоздким и сложным манером, какой, вставая, применяет
оглушенный бык -- сперва подымается зад, затем -- опора на передние ноги, а
уж потом подымается отяжелевшая от удара голова, с длинной нитью слюны изо
рта; так он поднялся, подобно быку, и приказал дежурному офицеру, чтобы,
во-первых, немедленно убрали из-под окон этих собак, куда угодно, лишь бы он
их не слышал, но чтобы их не убивали, а содержали за счет правительства до
тех пор, пока они не подохнут от старости; во-вторых, он приказал освободить
как невиновных всех солдат охраны, которые сопровождали Летисию Насарено и
мальчика в ту роковую среду; и наконец, в-третьих, он приказал
незамедлительно казнить братьев Маурисио и Гумаро де Леон, но подвергнуть их
казни не через расстрел, как это решил военно-полевой суд, а применить
отмененный способ казни -- то есть четвертовать их при помощи четверки
лошадей.И братьев Понсе де Леон разорвали лошадьми на куски, и части их тел
выставили на самых видных местах в различных районах нашего необъятного
царства скорби в целях всеобщего устрашения. "Бедные ребята", -- бормотал
он, шаркая огромными ножищами тяжелораненого слона, и страстно молился про
себя: "Мать моя Бендисьон Альварадо помоги мне веди меня за руку мать!
Ниспошли человека который поможет мне отомстить за эту невинную кровь!"
Габриель Гарсия Маркес "Осень патриарха"