Как ни печально это констатировать, но наш ресурс из просветительского становится мониторинговым. Хотя, конечно, слово «печально» вряд ли уместно здесь, поскольку подтверждение и уточнение диагноза – дело неизбежное и полезное для всех, кроме страуса. Особенно перед операцией, которая, судя по всему, не за горами: придется-таки богоносной державе производить над собой вивисекцию, пластикой уже не отделаешься. А то и взаправду снести Богу душу можно: вон уже даже Женя Ихлов пьет за нее, родимую, не чокаясь.
Сей вывод я делаю из того, что дискуссии с «патриофилами» у нас хронически не получается, как не получилось ее у Матяши Башкина с Иваном Грозным: Иван Васильевич хотел сразить соперника в духе риторов с Бычьего двора (Оксфорда), но самодержавный гнев захлестнул неистового государя – пеной бешенства из державных уст изверглась непотребная брань, и перепуганный Матяша съехал с ума.
Вот и на днях очередной ушат помоев (приправленных, для приличия, бальзамом сардонического пиетета) был вылит на отца Якова Кротова – за то лишь, что посмел обличить латентный антисемитизм церковно-партийной номенклатуры. Ну, наступил на больную греховную мозоль батюшка, поморщиться можно, на исповеди и не такое бывает. Но вот почему экскременты сразу начинают лезть – непонятно. «Духовник либеральной революции» – это должно быть, по мнению автора, очень остроумно. Когда кто-то называет Иоанна Кронштадтского духовником черносотенных погромов, этот же автор хватается за пистолет, «или что у них есть еще там». При том, что заушение кадилом вполне реально и ощутимо для головы «отоваренного», а «либеральный погром» – фикция, пустышка, нулевой денотат – столь же нелепый, сколь неумный.
Мониторинговая заслуга сайта вот в чем. Любой концептуальный материал сопровождается, как правило, комментариями. Процентное количество и качество комментариев дают достаточно репрезентативный срез умонастроения общества (ну или, по крайней мере, интернет-сообщества). Ради интереса засел я на днях за довольно поверхностный социологический экспромт – и за голову схватился не хуже несчастного Матяши. Собирательный образ читателя и комментатора (более 90% комментариев) поразил меня расхристанностью сознания, в котором кишат и клубятся протухшие в позапрошлом веке мифологемы, профанированные советские псевдоценности, свойственные архаической ментальности склизкие сгустки сознания, прокисшие идеи основоположников, изблеванные постсовременностью… Словом, Гойя бы все это изобразил, мне не по зубам. Но вот об одном монстре я все-таки бы сказал – тем более что выпрастываются его усики и усищи из каждой свободной щели.
И тут я вынужден не согласиться с утверждением отца Якова, что «ничего "сложного" в антисемитизме нет» (хотя я понимаю, что имел ввиду батюшка, но намеренно утрирую, чтобы оттолкнуться от его мысли). Сложного в антисемитизме много, но это, действительно, не та сложность, о которой говорил В.В. Путин, мол, якобы «антисемитизм – это сложное этнико-историческое явление», да еще и «не являющееся российским изобретением» (как будто кто-то осмелился бы в этой стране утверждать подобное).
Реальная сложность проблемы, как мне кажется, в том, что после Катастрофы антисемитизм не сводится и не может сводиться к примитивной юдофобии (чего бы очень хотелось латентным антисемитам). Очень глубокую мысль высказал вчера Дмитрий Несанелис о том, что «евреи – это метафора, характеризующая тех, кого особенно хотят растерзать, обвинив во всех бедах…» Мне много приходилось писать о том, что еврейство - проблема антропологическая по преимуществу, а не национальная, не социальная и не историческая; можно сказать, что это единственно значимая антропологическая проблема. Еврей антропологически репрезентативен (тот же Бубер горит о том, что быть евреями – значит быть людьми, а еврейский риск - это риск быть человеком); еврейство - автопортрет человечества, субстрат человечества, используя метафору Бориса Парамонова, тот «бульон», в котором только и заводятся живые клетки.
Поэтому неудивительно, что ксенофобия до Холокоста и после него – самые непохожие друг на друга вещи. Антисемитизм сегодня – это глобальный антропологический проект нивелирования любой глубины, любого несходства, любой оригинальности, любой пестроты и полифонии. И проект этот очень хорошо лег именно на усредняющую антропологическую матрицу т.н. «русской цивилизации», всегда напоминавшей чан с серной кислотой, в котором всякий новый человек, всякая новая культура постепенно теряли своё лицо и превращались в часть желеобразной серой массы. Такому антисемитизму не препятствует ни высокий интеллектуальный, духовный и душевный уровень (антисемитами были митрополит Илларион Киевский, Достоевский, Чехов, Куприн, Гиппиус), ни искреннее отвращение к черносотенцам, погромам и слову «жид», такому же короткому и общеупотребительному, как самое любимое слово русского народа, с которым и водка становится крепче, и хлеб слаще, и душа горячее.
У этой проблемы есть еще одна сторона, соприкасающаяся с русской историей. Несомненная заслуга еврейства перед Россией в том, что, заменив вакуум, образовавшийся после исчезновения русской интеллигенции, оно само стало этой интеллигенцией. Об этом очень хорошо в свое время писала Надежда Яковлевна Мандельштам: «Евреи и полукровки сегодняшнего дня – это вновь зародившаяся интеллигенция». При этом, однако, эти люди остались евреями. Поэтому им было дано переживать ситуацию изнутри и одновременно видеть ее со стороны. Русские люди этого преимущества лишены, что они неоднократно демонстрировали. Это привело к тому, что всякий настоящий интеллигент в этой стране всегда «немножечко еврей» (не зря Эренбург в «Ложке дегтя» пытался отождествить литературу с еврейством как таковым). Подобная стратегия идентичности, названная мной «обратной» или «перевернутой», сегодня, к сожалению, утрачена абсолютным большинством носителей русской культуры. А ведь именно она и была одним из основополагающих маркёров изначальной «русскости», кристаллизовавшей в образованном слое сильное чувство имперской вины, вины перед теми, кто были, так сказать, объектами расширения империи. Это праведное ощущение всегда было сильнее, чем животное чувство национального или имперского самосохранения. Эта же стратегия идентичности заставила, к примеру, А.И. Герцена в 1863 году встать на сторону поляков и, напротив, помешала русской интеллигенции повернуться к этническим русским, когда они стали объектами насилия вне новой России.
В новое время этой стратегии идентичности придерживались и придерживаются диссиденты, правозащитники, алармисты и инсургенты, воплощающие полноту истинной русскости. В 60-е годы ее манифестатором стал Евгений Евтушенко со своими знаменитыми строками: «Есть русскость выше, чем по крови: как перед нравственным судом, родившись русским, при погроме себя почувствовать жидом». Именно поэтому настоящие русские не могли быть на стороне «русской армии», когда та вторглась в пределы Ичкерии и принялась зверски выжигать напалмами селение за селением: тогда они чувствовали себя чеченцами. И об этом же после «победоносной» антигрузинской кампании позапрошлого года прокричала русская интеллигенция устами едва ли не лучшего своего представителя – Валерии Ильиничны Новодворской: «Сегодня мы все грузины, в ком еще не умерла совесть».
Одним из источников этой стратегии идентичности для русской интеллигенции служит чистое, незамутненное, не затронутое византийско-русской профанацией христианство: «общим местом» для всякого приличного человека является убеждение, что в эпоху-после-Освенцима долг истинного христианина «смотреть на себя глазами жертв Освенцима» (Ф.-В. Марквардт) и учиться слушать голоса евреев. Здесь русская идентичность обогащается религиозной компонентой.
Но вся беда в том, что в течение многих веков эта стратегия идентичности вытеснялась у русского населения другой стратегией – омонимичной, и для различения взятой мной в кавычки (Лев Рубинштейн предлагает, по-моему, еще лучший дифференциатор – тройное «с» в нациствующем варианте «русского»). Злокачественный процесс поглощения здоровых клеток раковыми привел к тому, что мы видели на протяжении 20 века: черносотенные погромы, сталинизация народной души изнутри, борьба с космополитизмом и «детьми врачей». Как тут не вспомнить Г. Федотова, который уверял, что идеи «черной сотни», как «русского издания или первого варианта национал-социализма переживут всех нас», который за «православным самодержавием, то есть за московским символом веры» легко различал «острый национализм, оборачивающийся ненавистью ко всем инородцам». Или Ричарда Пайпса, доказавшего, что законодательство Николая I послужило образцом для советского, с которого, в свою очередь, Гитлер копировал законы «третьего рейха». Словом, в России очень давно нет русского духа, и Русью здесь не пахнет – в лучшем случае отдающим тараканами бурым мусорным совком или аналогичной же шваброй (Сартр был очень проницателен, когда писал о «зловонном рассоле Духа», ибо не только плоть может дурно пахнуть).
Вслушайтесь, например, в типичный русско-еврейский диалог в позднесоветской очереди, подслушанный и записанный Наумом Коржавиным:
- Попова повесить надо!
- Зачем?
- Чтоб мясо было.
- А разве из-за этого появится мясо?
- Появится.
- А раз так, не скажете ли Вы, кого надо повесить, чтобы появился сыр?
В этом диалоге – квинтэссенция двух полярных галактик. Имеющий уши да услышит.
Очень любят «русские патриофилы» противопоставление Израиля и России – так называемого «Нового Израиля». Но нетрудно заметить, что противоречие между историческим Израилем и исторической (постновгородской) Россией суть противоречие между святостью живой и святостью музеифицированной. Израильский народ – народ миссии – не декларативной, а действительной. Русские же как некий устойчивый культурно-антропологический тип – народ мессианских деклараций, пустых, как лунный кратер. Будущую благородную миссию Израиля прозрел гениальным духовным наитием Григорий Соломонович Померанц: она заключается не в сохранении чисто этнического государства, как полагают исходящие злобой антисемиты, а в том, чтобы стать со временем неким убежищем для каждого «перемещенного лица», для каждого человека, потерявшего родину, корни в обыденном бытии; центром вселенной диаспоры, которая растет и ширится день ото дня. По словам философа, «если у еврейского народа, после трех тысяч лет истории, есть некоторая роль, то скорее в этом, а не в том, чтобы просто выжить и быть как все». Об этом же ранее говорил Мартин Бубер: «Мы не можем стать нацией, подобной другим нациям, если мы хотим быть всего лишь нормальными, мы скоро вообще перестанем быть».
Историческая же миссия России, пародирующей миссию Святой Земли, была (и остается) зеркально противоположной: во все времена сюда бежали от конкуренции, от напряженного духовного труда, от обязанности быть человеком изнутри. Не случайно, основным массивом европейцев, востребованных Россией, были военные, все эти бесчисленные генералы и полковники, штабные и полевые, оберы и унтеры (редкие исключения вроде Максима Грека и Аристотеля Фиораванти – не в счет).
Юрий Нагибин сказал как-то, что самая большая вина русского народа в том, что он всегда безвинен в собственных глазах.Этому народу, уподобившему себя в своей безвинности тарантулу, гадюке, тасманскому дьяволу, никогда не понять тех, кто знал, что пресное тесто – символ смирения, в отличие от квасного; тех, чьи дети числятся по матери, вне зависимости от происхождения отца, который мог быть и насильником. Народа, пережившего Потоп, египетское рабство, 40-летний маршрут по пустыне, Вавилонское пленение, гибель Первого и Второго храмов, Иудейскую войну, Рассеяние, Голокауст… Людей, чей удел – ступать по воде и лики которых, словно запечатленные Самим Б-м, во все времена опаляет суховей, а слух ласкает сладостная музыка мамелошн. «Ноги омой, и шагай-ка, шагай-ка, скрипочки, эй, прекратите нытье! Тум-балалайка, шпиль, балалайка, сердце, разбитое сердце мое…»