Есть словечки, которые, будучи брошенными походя, начинают обладать какой-то потрясающей и мистически-необъяснимой валентностью. Судите сами: разве могли догадываться счастливый русский эмигрант Хазанов и настолько же горемычный русский мученик Бабель, что за безобидные абстрактные образы неведомых «шелудивых жителей» и «стада платяных вшей» соответственно они станут вечной мишенью для плевков и издевательств со стороны слезливых воздыхателей биомассы, которую называют народом уже не из лести даже, а из элементарного физиологического страха – так опущенный урка из-за параши почтительно величает пахана Доцентом (поистине, наш кинематограф – самый остроумный кинематограф в мире).
Ну ладно, Исааку Эммануиловичу антисемиты отомстили – 1937-ой как-никак стал долгожданным триумфом их придурковатых воль. Так ведь и их самих жаль не меньше – аж 15 лет пришлось бедолагам терпеть и голодать, пока, наконец, их колющие иглы и хоботки смогли зашевелиться в предвкушении новой священной крови. Да отец, падла, дал дуба – «оказался не отцом, а сукою», как пел русский бард Галич. Пришлось ровно на полвека затянуть пояском полупрозрачное хитиновое брюшко. Но уж теперь зато вволю насладимся свежачком – по крайней мере, еще семь лет как минимум, крестное знамя творя, будем смоктать закованные в кандалы семитские лапы распроклятого ворюги. А там глядишь, и морковкино заговенье грянет. А чо – мало ли нашей кровушки посмоктали ельцинские кровопийцы в лихие девяностые?!
А ведь, промежду прочим, наши писатели попали в самую точку. И дело тут не в реальной тифозности «мужичьего лапотного отродья» (И.Бабель) - того самого, которое в 1918 вырывало глаза священникам и раздирало на части интеллигентов, а сегодня выходит на Манежные площади, недовольствуясь уже не только фрейлехсом, но и лезгинкой. Здесь все много глубже, поскольку уходит корнями в какую-то метафизическую педикулезность кристаллизовавшегося веками культурно-антропологического типа, квинтэссенцию которого я даже определить не могу. Разве что апофатически. Это не эмбриональное состояние русского духа, многажды описанное Мамардашивли – ибо эмбрион все-таки предполагает раннюю или позднюю трансформацию в духовно половозрелую личность. Это не подучившийся холуй – потому что учился-то он чисто по-нашенски – «чему-нибудь да как-нибудь». Это не ерофеевский пропойца – поскольку карнавального у него нет ни на полушку. Это даже не гоголевская прореха на человечестве – с трудом верится в бытие черных дыр такого масштаба, который мог бы покрыть черноту всечеловеческой русской души. Пожалуй, лучше русского поэта Бродского не скажешь:
Это хуже, чем грохот
и знаменитый всхлип.
Это хуже, чем детям
сделанное «бо-бо»,
потому что за этим
не следует ни-че-го.
Многовековое симбиотическое сожительство этого антропологического типа с платяной вошью (а откуда, помилуйте, стаду платяных вшей взяться, как не из мутировавшего генома нашей левой славянской коммунитарности, так греющей иную патриофильскую душонку, - в природе-то это невозможно!) в конце концов, дало достойный плод: как-никак наше многовековое злонравие помножилось на устойчивую педикулезную нерефлективность. Вот времечко настало! Это не то, что давеча – тварь я или не тварь? Тварь, конечно, но именно потому, что тварь, я и имею право. А дрожат пущай бараны и правозащитники. Я не задрожу.
А теперь – о текущем. Как говорится, кто о чем, а вшивый о цирюльне (антропологической, с «раздевающим взглядом»).
Выходные дни ознаменовались жуткой трагедией – сгорел жилой барак в прилегающем к городу районе. Безумно жаль погибших людей, вынужденных забаррикадироваться от соборного мира решетками так прочно, что в последний момент не удалось вломиться в него, вдруг сделавшегося спасительным, обратно. Царствие Небесное, как говорят здесь в таком случае, и вечная память.
Но вот во всей этой истории ищу с фонарем человека – и нахожу только одного, по отношению к которому все остальные сливаются в какую-то толщу вечной мерзлоты (прошу прощения за неприличные марксистские коннотации).
Интеллигент, гуманист и человек европейской ментальности, неведомым промыслом русского бога занесенный в руководство северным районом, примчался в село едва ли не раньше пожарных и не хуже Наташи Ростовой (правда, при отсутствии личных обозов) наладил отправку людей в больницы. А на следующий день (выходной, когда у нас принято утешать страждущую душу) принялся объезжать знакомых состоятельных людей и собирать в шапку их личные сбережения (положил, уверен, и свои, в чем, впрочем, никогда не признается) – для того, чтобы люди, лишившиеся в одночасье всего, в первые дни элементарно не голодали.
Не сомневаюсь - когда-нибудь о нем сложат легенды и саги, как складывали их о Федоре Петровиче Гаазе – святом иностранце-чудаке, бросившем свою жизнь к ногам последних из последних. Но разве от этого легче тому, кто за нездешнюю доброту сегодня получил в благодарность глумливо-дегенеративное митинговое похохатывание призренных, сделавшее знаменитое ныне оргсобрание погорельцев удручающе похожим на сцену суда колхоза над Асей Клячиной в бессмертной андроновской «Курочке Рябе»? Не дает ответа наша курочка… Но дает его, как ни парадоксально, Шейла Фицпатрик, предложившая четыре метафоры совка: тюрьма, казарма, школа-интернат, благотворительная столовая. Остановилась исследовательница на последней: «Советские граждане мастерски умели изображать себя благородными бедняками; они считали, что давать им еду, одежду и крышу над головой – обязанность государства. Целый ряд свойственных советским гражданам поведенческих навыков соответствует модели благотворительной столовой как нельзя лучше. Клиент благотворительной столовой не ощущает себя участником программы самосовершенствования в отличие от школьника, нет у него и сильного страха наказания и ощущения потери свободы, характерных для заключённых и армейских рядовых. Он может быть или не быть благодарен организаторам столовой. … В основном, однако, он видит в благотворительной столовой только источник необходимых ему благ и судит о ней в первую очередь по количеству и качеству этих благ и по тому, насколько легко они ему достаются».
И еще. Открою секрет Полишинеля, раз уж сегодня в нашей столовке так актуальны кафкианские аллюзии. Нынешняя Россия – очень кафкианская страна, вроде огромного «Замка». Раздавленная инфантильность, воспринимающая любовь и ласку как проявление слабости любящего и жаждущая брутальной силы (вернее, насилия) – все это, как верно заметил в «Письме к отцу» писатель, черты детей, которых не любили. Сам Кафка вырос таким потому, что его не любил отец. Мы выросли такими потому, что нас не любила мать – общая, грозная Родина-мать, которую здесь так любят изображать с мечом и которая поныне встречает гостей Волгограда, напоминая чадцам о меченосности своего материнства.
Еще в 1922 году русский поэт Мандельштам дал хорошее объяснение пороков «мира державного», с которым приличному человеку можно быть связанным «лишь ребячески»: «Состояние зерна в хлебах соответствует состоянию личности в том совершенно новом и не механическом соединении, которое называется народом. И вот бывают такие эпохи, когда хлеб не выпекается, когда амбары полны зерна человеческой пшеницы, но помола нет, мельник одряхлел и устал и широкие лапчатые крылья мельниц беспомощно ждут работы».
Как всегда, блин: жид напророчил, а нам разгребай. А без поллитры много ли разгребешь? Так что давай, Люсико, одолжись да аванса и дуй, мля, в лабаз. А там видно будет. Ничего… Хорошо…
P.S. В 2010 году был расшифрован геном платяной вши. Его объём оказался наименьшим среди всех изученных насекомых — всего 108 миллионов пар нуклеотидов. Камо грядеши?