37 ЛЕТ В ОДНОМ ИНСТИТУТЕ С М.В. ФИШМАНОМ

В моем архиве несколько лет телепаются два опуса, прдназначавшиеся к публикации. Но один из них (Фосфорные размышлизмы) Юшкин не взял в Вестник (хотя сам меня как бы спровоцировал его сочинить), а другой (про Фишмана) попросили у меня в юбилейный фишмановский сборник несколько лет назад, но затянули издание и стали ждать следующего юбилея. Но вокруг меня мое поколение мрет как мухи, так что, извините, я могу и не дожить до следующего юбилея Фишмана (в 2009 г.), и поэтому предлагаю мою мемориальную статейку Вам. Если возьмете - дайте мне знать. Я тогда дошлю портрет Фишмана.

С уважением, Юдович

Казалось, Фишман не умрет никогда. Вот в 1994 г. ему исполнилось 75, он выступил и поведал нам с трибуны, с никогда не покидавшим его чувством желчного юмора: «Я вам хочу доложить, что 75 – это все-таки очень много!».Вот в 1999 г. ему исполнилось уже 80 – а он (впромежутках между пребыванием в кардиоцентре, куда он регулярно попадал по нескольку разв год) как ни в чем не бывало ходит на службу – пишет очередную книгу и жалуется мне на Юшкина, который заказал и даже пообещал емуиздать сочинение про историю поисков золота в Коми; и он давно уж написал это сочинение, а Юшкин-де что-то все тянет и тянет с изданием… И вот ему уже 82 – а он все такой же, ни одного седого волоса, только голос стал тише, и взгляд – каким-то потухшим, что стало особенно заметно, когда он потерял Нину Николаевну.

Было видно, что из-под ног у него выбили опору, однако он продолжал упрямо бороться за жизнь и не хотел сдаваться ни за что.

Я прожил с ним рядом в одном институте 37 лет, и был, вероятно, одним из последних, кто видел его перед смертью в больнице, когда он плакал (жуткое зрелище – плачущий Фишман) и жаловался мне на медсестру, которая, как он уверял, погубила его безграмотными процедурами – когда он мог бы еще жить…

О Фишмане будут долго вспоминать и не раз писать – ибо он был по-настоящему Крупной Личностью.

1. Мудрый администратор

Весною 1967 г. в Гатчине под Ленинградом, незадолго до защиты кандидатской диссертации во ВСЕГЕИ, я получил письмо от директора Института геологии Коми филиала АН СССР – Марка Вениаминовича Фишмана. В письме содержалось приглашение на работу в Институт – для занятия геохимией органического вещества в связи с прогнозом нефтегазоносности на Западном склоне Урала.

Это приглашение организовал мне Миша Соколов – мой дальний родственник (мой старший брат был женат на его старшей сестре). Как известно, под началом М.В.Фишмана Миша создал в Институте сложнейший аналитический комплекс – Лабораторию изотопной геохронологии.

10 мая я приехал в Сыктывкар и явился к М.В.Фишману, который сразу же повел меня представляться В.П.Подоплелову (тогдашнему Председателю Президиума Коми ФАН СССР). Был тогда такой порядок; институты были еще маленькие и несамостоятельные, и приглашение специалиста из «центра» было определенным событием для Филиала.

В кабинете Подоплелова висела карта; Фишман ткнул куда-то на Среднюю Печору и гордо сказал, что – вот, видите, у нас недавно открыли здесь крупное Вуктыльское газоконденсатное месторождение! Это – чтобы я проникся надлежащим почтением к региону, который мне предстояло изучать.

Затем мы вернулись в Институт, и директор сходу предложил мне: чтобы познакомиться с будущими объектами исследования (предполагалось, что я займусь всем палеозоем Печорского Урала) – поехать в поле наЩугор с Виктором Пучковым. И для начала не ставить перед собой амбициозных целей, а просто получить представление о геологии палеозоя, приглядеться к разрезам. Впрочем… мне было рекомендовано взять в поле ступки для дробления проб (что было для меня, ранее работавшего на производстве в Якутии – в диковинку).

Директор пояснил – вот приедете с поля с готовыми пробами – быстрее сумеете протолкнуть их на анализы – быстрее получите результаты.

Лишь значительно позднее я оценил всю мудрость этих, вроде бы, совсем нехитрых сове-тов.

Во-первых, – поехать в поле именно с Пучковым, а не с кем-то еще (выбор отрядов был большим). Это теперь все знают В.Н.Пучкова – член-кора РАН и директора Уфимского института геологии, ученого с мировым именем. А тогда об истинном масштабе дарования молодого Пучкова (еще даже и не кандидата наук!) мало кто догадывался. Но Фишману догадываться не требовалось – он, один из немногих, цену Вите Пучкову знал достоверно.

Во-вторых, поехать на Щугор. Щугорское пересечение палеозоя Западного склона Урала – одно из самых полных, от ордовика до перми (а чуть ниже устья Щугора на Печоре есть и триас). Казалось бы, петролог-магматист Фишман, профессионально занятый своими гранитами, мог бы таких вещей и не знать. Но на самом деле Фишман, как достойный ученик А.А.Чернова, знал в геологии Урала абсолютно все и едва ли не везде – сам побывал.

В-третьих, заставить лаборантов в лагере не бездельничать, а дробить пробы – чтобы им, так сказать, «служба медом не казалась». Неожиданно оказалось, что этот процесс воздействовал и на меня – вместо ленивых «созерцательных» рекогносцировочных маршрутов мне пришлось с первых же дней, безо всякой «раскачки», заняться массовым опробованием палеозойских толщ. И щугорская коллекция-1967 стала первым камнем в здании Региональной Геохимии палеозойских осадочных толщ Печорского Урала, которое я строил после того еще 10 лет!

И вот, вспоминая всё это, я вижу, что Фишман был мудр, т.е. обладал способностью предвидеть будущее. Умных людей в научном институте хватает – а вот много ли мудрых? – Совсем мало.

2. Человек, вернувшийся с войны

Познакомившись с Фишманом и время от времени обсуждая с ним свои служебные дела, я с удивлением отметил его абсолютный оптимизм: какая бы производственная проблема ни возникала, он никогда не унывал, не паниковал и не падал духом – а спокойно и методично искал решение, излучая несокрушимую уверенность в том, что решение непременно найдется – надо только хорошенько поискать… Это касалось не только внутриинститутских проблем, но и общеполитической обстановки в стране (которую Академия наук всегда остро ощущала – ибо любые зигзаги «генеральной линии партии» в первую очередь сказывались на финансировании академической науки!).

Например, когда эпоха хрущевской оттепели сменилась эпохой закручивания гаек, у молодой научной интеллигенции это породило пессимизм, безразличие к жизни и общий упадок духа – яркие приметы тогдашнего «застоя». У Фишмана же никогда ничего подобного не наблюдалось!

Встретив препятствие, исходившее с самого верха и потому казавшееся непреодолимым, – он спокойно анализировал: что здесь все-таки можно попытаться сделать – как это сделать реально – и как в данной сложной ситуации не просто выжить, но и неплохо жить…

Размышляя над этим его качеством, я понял: это было мироощущение фронтовика.

Фишман прошел войну, оставшись живым и даже не был ранен. Поэтому он воспринимал мирную жизнь по-особому – как Нежданный Подарок Судьбы. По-видимому, сам биологический факт жизни как таковой был настолько важен и самодостаточен для него – что все возникавшие рабочие проблемы, приводившие в уныние молодежь, казались ему сущими пустяками. Например, что за беда, если ему надо через месяц отправить в поле 20 отрядов, а «спущенных» денег хватает только на 15? Надо просто подумать хорошенько, без паники, что тут можно предпринять – и недостающие деньги где-нибудь найдутся. И они, как правило, находились – возникавшие проблемы решались.

3. Человек сильной воли

Было еще одно необычное качество, которое я тоже быстро обнаружил у директора: возникающие проблемы приводили его в хорошее расположение духа! Ведь у обычных людей – как оно бывает? Всякого рода трудности, заморочки, хлопоты, возникающие вдруг препятствия – все это порождает негативные эмоции, делает человека суетливым, озабоченным, сумрачным или даже угнетенным. С Фишманом же все было в точности наоборот. Появление нежданного препятствия словно бы радовало его, он оживлялся, становился энергичным и азартным.

Опять-таки, пронаблюдав это несколько раз и удивившись – я сообразил, в чем дело: он был Волевым Человеком, и всякого рода препятствия воспринимал, по-видимому,как полезную и приятную тренировку своей воли. Поэтому трудности его не угнетали, а наоборот, вдохновляли, подзадоривали, добавляли куража!

Кстати, таким же качеством отличался и В.А.Дедеев, приглашенный Фишманом в Институт в 1975 г. Может быть, на этой почве они испытывали (как мне казалось, но, может быть, я ошибаюсь?) взаимную симпатию.

4. Конфликт, оставшийся между нами

Все эти 37 лет моего пребывания в институте у меня были с Марком Вениаминовичем весьма добрые отношения – и в период его директорства (до 1985 г.) и после того. В последние лет 10, встречая его в Институте, я всегда радовался просто тому факту – что вот, идет себе Фишман, как ни в чем не бывало, как шел и 10, и 20, и 30 лет тому назад – а это значит, ребятки, что в этой жизни покамест всё в порядке: жизнь устроена правильно!

Я всегда радостно приветствовал его, и он, как я думаю, чувствовал такое мое отношение.

И все-таки в начале моей карьеры в Институте один конфликт у нас был. Он имел сугубо закрытый характер и о нём никто не знает, кроме А.И.Елисеева.

После того, как я сколотил сильную геохимическую группу, и мы занялись массовым анализом собранных обширных коллекций по Щугору и Подчерему, приехав из отпуска – я вдруг узнаю от своего зава А.И.Елисеева о том, что Фишман решил забрать у нас лабораторную комнату 59 (с вытяжным шкафом) – и передать ее нашим химикам. Проблема помещений в Институте была острейшей, и химики, кормившие анализами весь институт, в самом деле, сильно бедствовали. Вот Фишману и пришла в голову

идея – «раскулачить» богатенького Юдовича (авось, как-нибудь перебьется – парень шустрый).

Однако такое решение было, увы, далеко не мудрым. Мало того, что оно было принято за моей спиной; оно в корне подрубало всю ту геохимию органического вещества, ради которой меня сам Фишман и пригласил в Институт!

Александр Иванович виновато разводил руками и говорил, что-де переубедить директора он пытался, но не сумел…

Я понял, что момент – критический, и надеяться мне не на кого, только на самого себя. Я сел и написал Фишману приватную докладную записку, которую вручил ему, минуя бюрократическую инстанцию. В ней я указал:

(а) я прибыл в Сыктывкар по его приглашению – для изучения органической геохимии;

(б) честно выполняя свои обязательства, я создал лабораторную базу для этого, нашел нужных специалистов и организовал работу: к тому времени мы уже делали до 1.5 тыс. битуминологических анализов в год;

(в) лишение нас кабинета 59 означает крах всей «нефтяной» темы, которая была так важна для престижа Института в глазах обкомовского начальства – завершить тему будет невозможно;

(г) соответственно, и мне больше нечего делать в этом институте.

Не знаю, что именно из этих пунктов оказалось наиболее весомым (вполне возможно, что только последний, ибо мой уход означал и потерю для Филиала только что полученной мной квартиры в доме 3 по улице Чернова!), но явился от директора Елисеев и сказал мне – «Все в порядке; можете работать дальше».

Замечу, что мы с М.В. этого вопроса не обсуждали – никакого конфликта словно бы никогда и не было. И на наших взаимоотношениях это в дальнейшем никак не отразилось.

5. Директор в трудной ситуации выбора

В сентябре-октябре 1973 г. мы с Мариной Петровной Кетрис съездили по турпутевке на Золотые Пески в Болгарию, и там встретились со своей давней (но только заочной!) знакомой – доцентом Гретой из Софийского университета.

Грета занималась геохимией болгарских углей, и у меня с нею была интенсивная научная переписка. Мы поселились в дешевеньком отеле «Тинтява», и Грета, взяв отпуск в университете, приехала к нам на несколько дней: понежиться на пляже, покупаться в море и просто вволю потрепаться по вопросам, «представлявшим взаимный интерес». Среди этих вопросов был и такой: нельзя ли устроить в Софийском университете издание нашей книги по геохимии углей – на русском языке? Книга была нами написана, но ее никак не удавалось протолкнуть в план издания АН СССР.

Грета обещала разузнать, и с тем уехала.

Однако «общение с иностранными гражданами» для советских туристов было делом криминальным, и включенный в нашу тургруппу шпион КГБ донес об этом куда следовало.

По возвращении из Болгарии меня стали таскать в КГБ, и дело (после долгих разбирательств) кончилось тем, что В.П.Подоплелов отобрал у меня допуск (а у меня всегда был допуск по Второй форме – т.е. к сов. секретным материалам).

Не имея допуска, я теперь не мог выехать в поле – мне просто не выдавали топографические карты в спецчасти! Таким образом, лишение геолога допуска было формой запрета на профессию.

В этой ситуации Фишман стал требовать от меня – чтобы я покаялся в своих преступлениях – и тогда меня могут помиловать…

Я каяться отказался, потому что виноватым себя ни в чем не считал. «Но Вы же не сможете работать!» – убеждал меня директор. – «Ну и пусть!» – в запальчивости отвечал я.

Так тянулось три года, в продолжение которых я хотя и бывал в поле – но не в качестве начальника отряда, а «на подхвате» – у Лиды Кыштымовой на Вычегде, у Володи Чермных на Кожиме…

Как мне потом рассказали информированные люди, Фишман расуждал вслух: «Что же мне с ним делать? С одной стороны, КГБ и Подоплелов без покаяния допуск Юдовичу не вернут. Однако он тупо упирается, и рано или поздно ему придется увольняться. С другой стороны, это для института весьма нежелательно, поскольку Юдович – ценный кадр».

Фишман сообразил, что от таких упертых личностей, как я, ничего нельзя добиться «мытьем» – значит, надо применить «катанье». И тогда он стал «катать» меня – снова и снова настойчиво убеждать в том, что покаяться – увы, всё равно придется, хотя бы и в некой «ослабленной» форме – не размазывая сопли по щекам...

И он своего добился – в конце-концов я написал-таки заявление, в котором признавал, что вел себя неправильно – т.е. имел приватные переговоры с зарубежной гражданкой – минуя начальство (как мне доходчиво «разъяснили» по приезде – подобные переговоры можно было вести только через соответствующие инстанции Академии Наук СССР).

Весной 1977 г. пришел Елисеев и сообщил: «Допуск есть. Можете собираться в поле».

Позже выяснилось, что подлые «органы» вернули мне допуск только по Третьей форме, т.е. еще раз унизили.

В этой истории Фишман проявил себя и как тонкий психолог, и как очень умный администратор. В итоге он и «органам» потрафил, и Ценный Кадр сохранил…

6. Есть истинные ценности!

На одном из юбилеев Фишмана я поднял тост за его здоровье – в форме рекламы Инкомбанка: «Есть истинные ценности!».

Я сказал, что пока в Институте работает такая личность, как Фишман, – у нас сохраняются некие устои жизни – существуют Истинные Ценности.

… И вот 5 декабря 2003 г. он умер, его положили в гроб и закопали.

Он ушел, еще полностью сохранив ясность ума и даже свой юмор, но вконец замученный нескончаемыми отказами полностью изношенного сердца. Однако образ сыктывкарского Института геологии без Фишмана, который руководил им 24 года и потом еще 18 лет в нем работал – просто невозможен. Сыктывкарский Институт геологии и Фишман, это, как сказал Поэт, «близнецы-братья» (как, к слову сказать, и Юшкин, принявший институт у Фишмана и руливший нами 22 года – достойнейший наследник Фишмана).

Это значит, что Фишман будет продолжать находиться с нами не только на портрете перед конференц-залом (кстати, написанном с удивительным сходством!), но и незримо – в нашей памяти. И пока еще живы мы, его младшие современники – будет жив и он.