Еврей мораль читает на амвоне,

Из душ заблудших выметая сор...

Падение преступности в районе -

Себе в заслугу ставит прокурор.


Ранним утром 9 сентября 1990 года Александр Владимирович Мень вышел из дома в посёлке Семхоз близ подмосковного Загорска и поспешил на электричку – храм, в котором священник имел приход, находился в Новой Деревне. Когда Мень шёл по лесной тропе к платформе, к нему подошли двое – один протянул записку, и пока отец Александр, надев очки, читал, второй ударил его сзади по голове саперной лопаткой. Таковы официальные обстоятельства гибели, зафиксированные нынче во множестве источников. За ходом расследования активно следили российская пресса и телевидение, следствие брали на контроль самые именитые сыскари, общественное мнение было приковано к дискуссиям вокруг персоны убиенного пастыря.

Несмотря на это, одно из самых дерзких убийств так и не было раскрыто (притом, что причины лежали, казалось бы, на поверхности – в тот же год Москва с ужасом ожидала обещанных «Памятью» в день архангела Михаила еврейских погромов).

Однако сказать здесь я бы хотел не о трагических обстоятельствах смерти отца Александра и даже не о нём самом – об этом великом человеке в эти дни наверняка скажут те, кто имел счастье лично знать его. «Россия после Меня» (символичный омограф, не правда ли?) – вот тот вопрос, актуальность которого становится очевиднее с каждым днём и над которым я призываю поразмышлять всякого, кому небезразлична судьбы нашей страны. Смогли ли мы, христиане, осилить те задачи, которые стояли перед Россией в конце 80-х - начале 90-х – в эпоху, наречённую «русским религиозным ренессансом», и которые были предельно чётко сформулированы отцом Александром?

Увы.

Сегодня, по прошествии 20 лет со дня мученической кончины, его главную работу – книгу об Иисусе Христе «Сын Человеческий» — не найти днём с огнём. Особенно в православном храме. Пусть кто-то возразит мне, что это посмертное преследование (граничащее с какой-то сладострастной местью, подобной той, которую мы созерцаем каждый день в Хамовническом суде) не стало знаком поднимающего голову антисемитизма, черносотенства, вражды ко всякой чистоте (как сказал поэт, «где светлое, надо выпачкать, мы этого лишь и жаждали…»). Того зоологического чувства, покрывающего тело исторической церкви сегодня, подобно пигментным пятнам кожу старика. Чем ещё можно объяснить то, что убитого праведника продолжают убивать и после смерти? Околоцерковные дьяконы громогласно «не рекомендуют» Александра Меня для ознакомления с православием, а епископы отдают приказ жечь труды «жидовствующего проповедника» прямо во дворах духовных училищ и публично проклинать заключённую в них ересь.

Если бы отец Александр не был один на многие-многие миллионы, то Россия, быть может, имела бы шанс стать христианской страной. Сегодня она, увы, остаётся варварско-языческим конгломератом, не доросшим даже до Ветхого Завета, где господствующая церковь (ещё вчера гонимая) не стесняется инспирировать репрессии в отношении интеллигенции, закрывать и громить выставки, устами иерархов излагая при этом какое-то «особое» (по-видимому, суверенное) понимание прав человека.

Впрочем, «права человека» либерала и диссидента Меня беспокоили много меньше, чем сегодня всевозможных инструкторов идеологического отдела ЦК КПСС, скинувших затрапезные гороховые костюмы «Москвошвея» и срочным образом нахлобучивших антрацитовые рясы. Отец Александр учил другому: читать Библию, читать Евангелие, делать собственные выводы. Им было привнесено протестантское умение работать с источниками, когда человек остаётся наедине с Творцом и Его словом, со словом гуманизма и свободы. Когда он должен уметь разбираться в сложнейших проблемах сам, исходя из своей собственной глубины, а не заучивать, подобно попугаю, молитвы и затверживать кем-то когда-то сформулированные каноны, не прошедшие через его духовный опыт.

Вместо этого богоспасаемому народу ныне предлагается совсем другое меню – из прогоркшей баланды казённого патриотизма и протухшей позавчера дурки, отдающей запахом национал-патриотических подмышек пополам с газово-керосиновым амбре. Приводит это меню, естественно, к несварению национального желудка, и национальный дух начинает «пахнуть» (по слову Пушкина – у Гёте, вы помните, сказано жёстче). В результате государственное православие в «суверенной России» всё дальше отдаляется от христианства, ибо место Распятого Жизнедавца там занимают медные идолы вроде державы, народности, светлого будущего (даже А.И. Солженицын не удержался от искушения идеей «народосбережения»,  идеей благой и уважаемой, но, к сожалению, атеистической).
Сегодня религиозная терпимость, чуткость, широта и глубина взглядов, открытость миру – всё то, что привнёс Александр Мень в бюрократическое православие, оказывается за бортом корабля современности. Пастырей, которые по примеру отца Александра стремятся пробудить в человеческом существе любовь и совесть, а не сковать страхом и опутать догмами, становится с каждым годом всё меньше. Разве что в крошечной и гонимой апостольской общине отца Якова Кротова – ученика и сподвижника Меня – ныне встретишь то подлинное христианство, которое бы не запятнало себя, по слову Владимира Соловьёва, ношением государственного вицмундира. Нынешним Торквемадам от православия кажется, что через проницаемые границы легче переступить и паства разбежится, уйдёт к соседям. Как им недостаёт меневского осознания того, что бегут не из-за лёгкости побега, а из-за силы отталкивания от омертвелой общинной жизни, окостенения, вялости, от духовной пустоты, казенщины.

У моей знакомой этим летом умер отец. Решили отпеть, да с пожарами и переездами оказались совсем в бедственном положении. «Ничего, - утешил отец, настоятель ближайшего прихода, - несите сколько есть. На сколько хватит – на столько и отпоём».

На сколько хватит… А на сколько хватит сил для сопротивления духу постмодернизма, ржавчиной разъедающему социальное тело русской церкви? Можно, конечно, упрятать его в патетические рассуждения об «особом пути России». Эклектика, сочетающая литургию и торговлю куриными окорочками, а таинства с обустройством автомойки под храмом, никому уже не режут глаз. Конечно, и автомойка нужна, и не духом единым жив будет человек, но всякой пищей, исходящей из длани кесаревой. Беда в том, что всё это совмещается с публичной и назойливой проповедью отречения от «окаянных западных ценностей», незыблемым фундаментом которых является Нагорная проповедь Спасителя.
Когда-то Мераб Мамардашвили заметил, что Просвещение и Евангелие в России потерпели провиденциальный крах: «Любой жест, любое человеческое действие в русском культурном космосе несут на себе печать этого крушения Просвещения и Евангелия в России». Когда-то мы, русские православные люди, обижались на «грузинского Сократа»: ишь чего удумал, супостат – учить народ, давший миру Серафима Саровского и Достоевского! Сегодня скепсис в отношении страны, где большинство, называющее себя православным, вновь и вновь выступает против либерализма и свободы, предпочитая этим христианским ценностям идеологическую дубину инквизиции, а часто даже откровенный нацизм и фашизм в обёртке православного прокурорского канцелярита, не кажется чем-либо предосудительным. Плодами труда романтиков и подвижников Меня, Якунина, Аверинцева, Борисова пользуются прокуроры, приписывающие себе «падение преступности в районе». Ну что же. Им виднее.

И всё-таки закончить хочется на другой ноте. В эту годовщину мне пришли на память слова психолога Владимира Львовича Леви, у которого воспоминания об отце Александре свелись к короткой фразе: «Приходило живое счастье». Сегодня снова, как двадцать лет назад, «живое счастье», увенчанное тернием, стоит перед нашими глазами. В солнечном луче, с крестом в руках. Так, как запечатлел его в своём стихотворении Евгений Агранович:

И вот стоит он, тощ и бескорыстен,

И громом льётся из худой груди

На прихожан поток забытых истин,

Таких, как "не убий", "не укради"…