«Мы все рождаемся феминистками, потому что мы все хотим, чтобы соблюдались наши границы». Отрывок из книги «Конец свободной эпохи. Голоса российского феминизма»

Бурятия

На расстоянии более четырех тысяч километров от Уфы и недалеко от границы с Монголией находится столица Бурятии Улан-Удэ, где с 2016 года действует фемсообщество «Я-СВОБОDА». В 2022 году при его участии и инициативе прошла лекция о феминитивах в Национальной библиотеке Бурятии, сообщество также организовало полку феминистской литературы в свободной библиотеке Exlibris, запустило YouTube-подкаст «Валера, послушай!», провело общественную кампанию против уличных приставаний к женщинам «Руки Фу!», создало одноименную музыкальную группу, а также провело антифест «НеВиновата» и другие акции.

Я пообщалась с соосновательницей сообщества бурятского феминизма Марией Х. о труде активисток, положении женщин в республике, а также о том, как вопросы деколониальной политики переплетены с феминизмом. 

Интервью с Марией («Я-СВОБОDА») состоялось 28 февраля 2023 года. 

- Что для меня значит феминизм? Недавно мы с близкой подругой так сформулировали ответ: это хороший тон, показатель правильного воспитания, этичного поведения. Человек, разделяющий ценности феминизма, скорее всего, не будет вести себя, как мудак. 

Далее эти рассуждения навели меня на другую мысль: я всю жизнь не могла вписаться в общественные рамки. Например, в школе все девочки, достигнув определенного возраста, должны были краситься, носить юбки, длинные волосы, ходить на каблуках и общаться с мальчиками особым образом. Пока феминизма в моей жизни не было, необходимость вписываться в рамки фрустрировала, а в студенчестве заведующий кафедрой даже назвал меня «маргиналкой», хотя я не старалась и не хотела выделяться, просто была вот такая. Феминизм же учитывает опыт разности, и это то, что я нашла в нем для себя. 

В то же время феминизм будто всегда был со мной. Мои родители — советские люди, поэтому, несмотря на то что мы живем в патриархальной республике, у нас в семье не было гендерных предрассудков. Папа дома любит готовить, конечно, он ворчит и говорит, что его надо на руках за это носить, но так было всегда. В других семьях нередко встречается иная ситуация: мужчине первому надо наливать чай, мужчина первый начинает трапезу. Вот на это старое, замшелое я порой натыкаюсь до сих пор. 

Если говорить про активизм, то для меня все началось в 2006 году, когда я стала работать в некоммерческой неправительственной организации экологического характера. Мы занимались добровольчеством. Одним из самых ярких моментов стал крупный митинг против строительства нефтепровода на Байкале.

Мы собирали подписи, рисовали плакаты. В результате протестов нефтепровод «Транснефти» отодвинули на 400 километров от Байкала, а потом и вовсе идею строительства перестали озвучивать. 

«Я-СВОБОDА» и бурятский феминизм

- В 2016 году я пришла в фемактивизм. Нас было четверо, и нам хотелось создать собственное региональное национальное сообщество, потому что обычно вопросы расизма в России [почти нигде] не учитываются. Тогда мы решили сделать сообщество «Я-СВОБОDА» во «ВКонтакте» как проект интерсекциональных феминисток за бурятский феминизм, чтобы подсветить проблемы в национальной республике.

Мы совсем не ожидали, что столкнемся с повышенным вниманием со стороны СМИ и общественности. Считали, что ничего особенного не делаем, но сразу появились блогеры, журналисты, общественные деятели, которые в социальных сетях отреагировали [на нас] в духе «феминистки тут грантик отрабатывают». К тому же в 2016 году в Бурятии проходили выборы [в Госдуму], и в медиа стали говорить, что на нашей [«Я-СВОБОDЕ»] основе хотят создать политическую партию, а наша цель — забрать у кого-то голоса. 

Если честно, нас это все испугало, поэтому мы решили быть анонимными активистками и придумали псевдонимы. Кроме того, все мы на тот момент официально были заняты на разных работах в государственных учреждениях. Открывать лица было небезопасно. Правда, оставаться анонимными стало сложнее, когда сообщество выросло, а журналисты начали приглашать на интервью и выступления. 

Перед пандемией мы решили разойтись. К 2020 году уже закончили деятельность во «ВКонтакте» из соображений безопасности и стали развивать Instagram* и Telegram. Мне было жаль оставлять весь наш труд, и я продолжила работать самостоятельно, но [теперь] мне помогают и другие девчонки из местного сообщества. Периодически мы что-то делаем вместе.

Так, последней офлайн-акцией стала кампания против уличных приставаний «Руки Фу!». Мы сделали  сайт с историями девушек, которые столкнулись с этой проблемой, нарисовали плакаты и стикеры, развесили их по городу. Все эти материалы выложили в публичный доступ, чтобы активистки в других регионах тоже могли ими воспользоваться. Потом написали текст песни и исполнили ее [группа «Руки фу!» выпустила трек «Скажи: „Руки фу!“»] .

Приставания на улице можно назвать сексуализированным насилием, но эта проблема сильно обесценена в обществе, в том числе со стороны самих пострадавших. Девочки даже в самом раннем возрасте подвергаются приставаниям в общественном транспорте. Я часто сталкивалась с таким отношением в школьное время. Тебя хлопнули по попе, когда ты выходила из маршрутки, и это считалось чем-то нормальным. Если пристает парень на улице, то ты должна на это реагировать как на комплимент, а иначе «ты дура». В какой-то момент у нас накопилось критическое количество подобных историй от девушек, тогда мы и решили организовать кампанию «Руки Фу!». 

Когда мы стали разбираться с темой уличных приставаний, то наткнулись на множество интересных [подспудных] вопросов. Например, проблема терминологии: что называть приставаниями? харассмент ли это? У нас даже нет понятийного аппарата, чтобы описывать это явление. Феминисток часто спрашивают, почему мы используем иностранные эквиваленты определений. Так вот поэтому: в русском языке нет подходящих слов, потому что мы [в российском обществе] закрываем глаза на проблему. Мы [организаторки акции] предлагаем подумать над словом, придумать его. Однако тогда нам говорят, что проблемы уличных приставаний не существует.  

Кампания должна была начаться раньше, но по разным причинам ее приходилось откладывать, а потом началась война... В результате нам стали говорить: «У вас что, других проблем нет?», «Вы сейчас ругаете мужиков, а их скоро не останется», «Как вы можете в такое время перетягивать внимание на себя?» Но мы не перетягиваем внимание, а то, что мужиков не останется, не наш вопрос. Мы хотим, чтобы люди могли свободно говорить и про эту проблему тоже. 

Патриархальная Бурятия после 24 февраля 2022 года

- Наша республика одна из первых поддержала ура-патриотизм. Меня выбило из колеи, когда в первую же неделю [власти] устроили автопробег в поддержку войны, везде появились Z и V-символы. Даже на центральной площади на голову Ленина наклеили баннер с Z, но потом букву изменили на V. Плакат подожгли, а [власти города] повесили новый. 

Первые полгода я просто не знала, что происходит. С одной стороны, чувствовала себя преданной республикой, в которой родилась и выросла, потому что не выбирала, поддерживать эти действия или нет. Мои земляки тоже будто безмолвны, без собственной субъектности, будто не хотят ничего решать. Выученная беспомощность. Я делаю акцент именно на первых шести месяцах с начала войны, потому что если в центральных регионах [в это время] была какая-то реакция — люди активно выходили на митинги, получали ужасные дела за дискредитацию армии, то у нас в республике все было спокойно в духе «а что случилось». Народ не знал, как реагировать, и до сих пор никто про это открыто не говорит. 

Хотя порой я все же вижу дискуссии о положении бурят: в Москве мы сталкиваемся с расизмом, а теперь бурятских мужчин еще и первыми отправляют на войну. Неужели это ничего не напоминает? Людям страшно, и мне кажется, они даже не хотят про это думать. К тому же раньше мы не имели подобного опыта [лично]. Может, через пару лет у нас все же найдутся слова…

Звучит ужасно, но в сентябре [2022 года], когда объявили о мобилизации, я даже немного ликовала. Потому что люди стали понимать, что идет война и что на нее увозят их детей. Более полугода республика молчала, и только из-за мобилизации люди стали просыпаться.

Я не из деревни, откуда забирали много мужчин, поэтому на личном примере не могу рассказать, как мы переживали мобилизацию. Зато я знаю свидетелей этих ужасных событий. Знаю, как людей по ночам хватали и забирали в армию. Все были в панике. Кто-то убегал в лес, кто-то прятал детей в туалете. 

Однако важно понимать: из-за того что Бурятия — патриархальная республика, [в обществе] много давления по поводу того, что «родину надо защищать». Я думаю, что многие отцы отправили бы первым делом своих сыновей [на войну], потому что по-другому будто нельзя. Но также знаю случаи, когда родители посылали детей в другие места [внутри России] и страны, чтобы они не воевали.

Потом мои земляки стали говорить, что это [массовый призыв мужчин республики на войну] геноцид бурятского народа. Но это не геноцид, мы не можем подменять понятия. Это что-то другое. Нам не хватает возможности облечь в слова всt происходящее. Но нам надо открыто говорить про эту проблему. Как государство это сделает? Скорее всего, никак. Поэтому именно общественные горизонтальные инициативы, в том числе феминистские, будут осмыслять происходящее. Обсуждение вопросов деколониальности нам тоже могло бы помочь. Но пока все это тяжело, сложно и небезопасно. 

Что касается антивоенных акций, то «Я-СВОБОDА» в них не участвовала, но это не значит, что мы за [ведение боевых действий]. Лично я как активистка живу с постоянными страхами, связанными с личной и коллективной ответственностью.

Как связаны антиимпериализм и феминизм?

- В школе в первом классе я была единственной девочкой-буряткой. Это просто факт. Моя мама метиска, но мне всегда казалось, что она больше русская, и в советском паспорте у нее тоже было написано «русская». Я хотела быть похожей на нее. Наверное, скажу ужасную вещь, но я хотела быть русской, потому что в моем окружении не было достойного примера классной бурятской женщины. Со мной никто не разговаривал о том, как богата бурятская культура, какое влияние (и в том числе положительное) на нас оказали русские. Родители просто зарабатывали деньги, пытались прокормить семью, только бабушка иногда пробовала затронуть эти темы. 

Со стороны мамы у меня есть репрессированные русские: зажиточные кулаки, родители моей прабабки Анны Кусковой (в девичестве), которые родом с Алтая из деревни Колывань. У моего прапрадедушки Василия Кускова было свое большое хозяйство, он занимался почтовой гоньбой [перевозкой в основном казенной корреспонденции] на Алтае. Женился на простой крестьянке без роду и без племени — Физе. Она очень быстро взяла все руководство [почтовыми перевозками] в свои руки. Поскольку сама была из простых и знала тяжелые условия жизни крестьян, то это ей помогло наладить хозяйство. Их отправили в ссылку и всего лишили. Позднее прапрабабушка Физа вернулась из ссылки (прапрадедушка умер к этому моменту) и начала вставать на ноги. Через какое-то время ее снова отправляли в ссылку, она снова вернулась и не пала духом: учила родственниц, как вести хозяйство, делала вкусную выпечку и жила отдельно в здании бани. 

У меня много русских родственников и со стороны отца: у него как бурятские, так и русские корни. Их фамилия Ертагаевы, и они были важным для Бурятии родом, но в семейной истории про них осталось мало информации. Бабушка папы была русской, ее звали Наталья. Он до сих пор вспоминает, что эта бабушка была любимой, она научила всех важному, например, как делать закрутки, печь хлеб и т. д. 

Что касается бурятского языка, то мы не говорили на нем, потому что в советское время считалось так: если разговариваешь на бурятском, то ты малообразованный человек из деревни. Когда с этим растешь, то, конечно, будешь считать все бурятское неразвитым. Я до сих пор часто слышу от родителей: «Кем бы были буряты без русских?» Такое больно слышать. Подобные их мысли проникли и в наши с сестрой жизни. От этого надо избавляться. 

Лично я со своей имперскостью тоже столкнулась. Было неприятно. Например, когда приехала в Грузию, посчитала себя представительницей РФ и не могла понять, почему мы оккупанты. Или другой пример — я выросла на советском кинематографе, который всегда считала настоящим, добрым и вечным, однако в контексте переосмысления многих фильмов герой из «Мимино» [Валико Мизандари в исполнении Вахтанга Кикабидзе], например, представлен как непонятный черный иностранец из непонятной республики. 

В деколониальном вопросе я не чувствую себя суперэксперткой. Но для начала меня крайне волнует признание вопросов субъектности и языка. В Конституции прописано, что в нашей республике бурятский — второй государственный. Но у нас нет свободы на нем говорить: среда к этому не готова, в том числе потому, что у нас большая часть населения русская. 

Еще меня волнует проблема признания нашей истории. Я хочу, чтобы в школах ввели предмет «История Бурятии», потому что учащиеся не знают свой родной край. А поскольку мы живем на Байкале, у нас уже была инициатива по введению в программу байкаловедения хотя бы в качестве спецкурса. С этим тоже непросто: дети и так в школе сильно загружены, но мы должны брать эту тему [изучение Байкала] во внимание. 

Отдельно — вопросы экономики. В Бурятии не осталось крупных предприятий, которые управлялись бы в самой республике. У нас было много классных заводов и не только. Теперь Бурятия — дотационный регион, и так было сделано намеренно. На протяжении нескольких десятилетий нас лишали права выбора и голоса. Всего, что касается электоральной политики, — тоже.

Феминистская оптика помогает раскрыть глаза на разные проблемы, потому что в ней изначально открыто обсуждаются вопросы всех угнетенных. Может быть, по примеру опыта фемсообщества мы можем осмыслять деколониальность, причем бережнее и легче. Эти вопросы сложны, поэтому мы должны вместе пробовать их обсуждать. Но в то же время не хочется взваливать еще и это на феминисток, которых и так пытаются угнетать и репрессировать. Они сами вынуждены искать себе место для деятельности.

[В контексте деколониальной повестки] мы в своем сообществе также задаемся рядом вопросов. Например, кто такая бурятская женщина? Давайте переосмыслим, какая она, какова ее роль в обществе. Через эти ответы и мне самой удается подумать, кто я. Я — феминистка, женщина, бурятка, а еще активистка, дочь своих родителей и своего народа. 

Очень много людей навешивают на себя стереотипы, пытаются жить в определенных рамках. У нас до сих пор говорят: мужчине — путь, а женщине — очаг. Давайте просто дадим возможность выбирать. Если женщина хочет пеленки-распашонки — хорошо, но она должна сама до этого дойти. Мне бы хотелось, чтобы у бурятских женщин с помощью культуры появилась возможность снять шоры с глаз и обрести наконец свободу. Для этого должно присутствовать собственное желание, и оно появляется. Так, к нам [в сообщество «Я-СВОБОDА»] часто приходят после историй неравноправия. Например, ты вышла замуж, твои личные границы подвинули, и потом благодаря мелким шажкам ты приходишь в феминизм. Мне кажется, мы все рождаемся феминистками, потому что мы все хотим, чтобы соблюдались наши границы. 

Еще я заметила, что сейчас идет волна возрождения всего бурятского. Однако меня беспокоит, что это может превратиться в фестивальность. Нам дают возможность устроить фестиваль национальной одежды и кухни, а где глубина? Где вопросы идентичности? Конечно, мы все восхищаемся нашей культурой, но мы не знаем свою историю. Нет самого стержня. Я не хочу говорить, что его у нас просто забрали: возможно, мы сами его отдали. У нас присутствовала вынужденная беспомощность, потому что мы смотрели на своего белого брата, а не выступали субъектными наравне с ним. Это как раз то, что решает феминизм: ты имеешь собственный голос, ты всегда выступаешь на равных. Сейчас люди пытаются вернуться к своим корням, осознанию своей уникальности. Возможно, это приведет к чему-то хорошему: к нашей субъектности, самобытности, уверенности и самоценности.